После столь волнительных переживаний мельница обыкновенной политической карьеры уже казалась ему непривлекательной. Какая может быть борьба за квесторство для Помпея Великого? Оказав помощь Катулу в подавлении вооруженного мятежа, последовавшего после смерти Суллы, он вновь ответил отказом на предложение распустить свои легионы. И вновь это было сделано не ради ниспровержения существующих порядков, а просто потому, что ему было слишком приятно быть полководцем. Вместо этого Помпеи потребовал, чтобы его отослали в Испанию. В провинции еще было полным-полно марианских мятежников, и нельзя сказать, что, утверждая кандидатуру Помпея, Сенат просто поддался на шантаж. Война с мятежниками особой славы не сулила, множество опасностей сочеталось с минимумом возможных доходов. Катул и его коллеги были рады выпроводить Помпея из города.
Безусловно, и Красе надеялся на неудачу своего юного соперника. Однако Помпеи вновь зарекомендовал себя «несносным счастливцем». Хотя кампания действительно оказалась жестокой, армии мятежников покорились одна за другой. Поначалу иронически воспринявший титулование Помпея Великим, Красе скоро стал более серьезно относиться к заслугам своего противника. В 73 г. до Р.Х., когда Красе стал претором, Помпеи гасил последние угольки восстания в Испании и обеспечивал себе поддержку провинции. Он обзавелся собственной клиентской базой в Испании, давшей Крассу его первую армию. Предстояло его скорое возвращение в Рим — в ореоле славы, во главе армии закаленных ветеранов. Вне сомнения, он потребует второй триумф. В конце концов, как можно сказать это заранее?
Столкнувшись с угрозой в лице Помпея, Красе явным образом пересмотрел собственную стратегию. При всей колоссальной величине его собственного авторитета, он наполовину пребывал в тени. Однако наступило время общественного одобрения. Красе отнюдь не являлся Цетегом. Он в совершенстве понимал, что власть без славы всегда останется ограниченной, особенно при конкуренции с таким соперником, как Помпеи. Ему нужна была собственная, скорая и ошеломительная победа. Но где? И над кем? Подходящих противников просто не было.
И вдруг возможность представилась — буквально как гром с ясного неба.
Тень гладиатора
Летом 73 года произошло восстание в одной из гладиаторских школ Кампаньи. Подобно моллюскам и роскоши, такие школы успели стать большим бизнесом для этого региона. Профессия гладиатора тут во многом была доморощенной. Задолго до появления на здешней сцене Рима, гробницы Кампаньи и Самния обнаруживают свидетельства поединков между вооруженными воинами, проводившихся в честь духов вечно алчущих мертвецов. По мере того как, благодаря растущему интересу римлянин, сии кровопролитные обряды стали приобретать коммерческий характер, гладиаторы продолжали одеваться в самнитском стиле, добавляли только шлемы с полями и нескладными торчащими султанами. С течением времени, когда независимость самнитов канула в Лету, и облик этих бойцов стал казаться еще более экзотическим — как животных, сохраняемых от вымирания в зоопарке.
С точки зрения самих римлян, тот душок «иностранщины», которым припахивали гладиаторские бои, всегда составлял важную часть их привлекательности. Войны Республики уходили все дальше и дальше от Италии, поэтому возникли опасения в том, что воинственный характер народа придет в упадок. В 105 г. до Р.Х. консулы, впервые устроившие в Риме публичные бесплатные игры, делали это для того, чтобы толпа почувствовала вкус к сражениям с варварами. Потому-то гладиаторы никогда не были вооружены, как легионеры, но всегда в гротескной форме, изображали врагов Республики — если не самнитов, то фракийцев или галлов. И все же этот свирепый спектакль, разыгранный на Форуме, в самом сердце Рима, был встречен с восхищением, отвращением и презрением. Римская верхушка могла сколько угодно изображать, что игры проводятся ради блага плебса, однако проявленная гладиаторами отвага могла поразить кого угодно. «Даже сраженными, а не только сражаясь и стоя, они никогда не позорят себя, — восхищался умудренный науками Цицерон. — А представьте себе лежащего на земле гладиатора, когда шею его сворачивают, после того как ему было приказано вытянуть ее для смертного удара?»[114] И этот жест побежденного чужеземного раба воплощал в себе все, чем так восхищались римляне.
Пусть отражение могло оказаться искаженным, но гладиатор ставил зеркало перед собравшейся толпой. Он позволял римлянам увидеть последствия собственного опьянения славой в ее самой грубой, самой крайней и низменной форме. Различие между борющимся за консульство сенатором и сражающимся за свою жизнь гладиатором было только количественным, но не качественным. Римлянин был рожден, чтобы наслаждаться обоими спектаклями. В обществе, подобном римскому, увлечение творящимся на арене насилием было вполне естественным. И чем более пышным было кровавое представление, тем более приходилось оно по душе римлянам. Однако бойня служила и серьезным предупреждением. Гладиаторские поединки указывали на то, что может случиться, если духу свободной конкуренции будет предоставлена свобода, если люди начнут сражаться друг с другом не как римляне, связанные обычаями и долгом, но как дикари. Кровь проливается на песок, трупы цепляют крючьями. Если рухнет Республика, как это едва не случилось в годы гражданской войны, такой станет участь каждого, будь ты раб или гражданин.
В этом крылась другая причина того, что школы гладиаторов концентрировались в Кампанье, на безопасном удалении от Рима. Граждане его чуяли дикость в сердцах гладиаторов и опасались, что она может переселиться в их собственные сердца. Летом 73 года, хотя число беглецов было явно меньше сотни, римляне выслали на их поимку претора с войском в три тысячи человек. Беглецы укрылись на склонах Везувия, и римляне решили заморить их голодом. Однако гладиаторы превосходно знали, где находится слабое место противника. Обнаружив, что склоны вулкана заросли дикими лианами, они сплели из них лестницы, спустились по обрыву и напали на римлян с тыла. Лагерь был захвачен, легионеры бежали. К гладиаторам немедленно начали присоединяться новые беглецы. Ножные кандалы плавили и ковали из них мечи. Наловив одичавших лошадей и обучив их, рабы сформировали собственную конницу. Рассыпавшись по Кампанье, они начали грабить регион, только что начавший оправляться после опустошений Суллы. Нола была вновь осаждена и ограблена. Разбиты были и две новые присланные римлянами армии. Был взят штурмом лагерь еще одного претора. Захваченными оказались и его фасции, и даже конь.
Еще недавно сшитый на «живую нитку» партизанский отряд превращался в огромную и дисциплинированную армию численностью примерно в 120 000 человек. Честь организатора принадлежала предводителю бежавшей первой группы гладиаторов, фракийцу, носившему имя Спартак. Перед тем как попасть в рабы он служил римлянам в качестве наемника и соединял в себе силу гладиатора с мудростью и проницательностью. Понимая, что если мятежники останутся в Италии, разъяренные господа рано или поздно уничтожат их, весной 72 года он повел свое войско к Альпам. Их преследовал только что избранный в консулы Геллий Публикола, юморист, чьи шутки в адрес афинских философов так развлекали его друзей много лет тому назад. Но прежде чем он успел вступить в сражение со Спартаком, рабы напали на стоявшее при границе римское войско и рассеяли его. Ворота к свободе через Альпы были распахнуты настежь. Однако рабы отказались воспользоваться им. Вместо этого, отбросив попавшееся навстречу войско Геллия, они отправились по собственным следам на юг, в самую сердцевину земли своих недавних господ, туда, откуда только что пытались бежать.
Подобный оборот событий ошарашил римлян. Они объясняли этот шаг излишней самоуверенностью: «Рабы оказались глупы и по-дурацки слишком доверились огромному числу всякого люда, присоединявшегося к их войску».[115] На деле мятежникам было сложно не ощутить головокружения от числа рабов, находившихся тогда в Италии. Люди составляли отнюдь не самую малую часть собственности, награбленной Республикой в ее завоевательных войнах. Установленный римской властью единый рынок позволял перемещать пленников по всему Средиземноморью столь же легко, как и любые другие товары, в результате чего работорговля пережила истинный бум, беспрецедентным образом перемещая население. Сотни тысяч, быть может миллионы, людей были сорваны с мест своего обитания и доставлены в центр империи — трудиться на своих новых господ. Рабом мог обзавестись даже беднейший из граждан. В богатых домах избыток рабочей силы заставлял рабовладельцев выдумывать все более экзотические обязанности для своих рабов — сметать пыль с портретных бюстов, писать приглашения или чистить пурпурные одежды. Конечно же, такие обязанности следует относить к числу крайне редких и изысканных. Занятия большинства рабов были намного утомительнее. В особенности это относилось к сельской местности, где условия были хуже всего. Рабов покупали целыми партиями, клеймили и забивали в оковы, а потом выгоняли на поле работать с рассвета до заката. На ночь их запирали в огромных, заполненных людьми бараках. Раб не имел права ни на малейшую долю человеческого достоинства или уединения. Кормили их плохо — лишь бы не умерли от голода. Утомление «излечивалось» с помощью кнута, а непокорность требовала вмешательства частных подрядчиков, специализировавшихся на пытках — а иногда и на казнях, — «зарвавшихся» рабов. Искалеченных или преждевременно состарившихся просто выбрасывали, словно заболевший и забитый скот или разбитый винный сосуд. Дальнейшая их участь, живы они или умерли от голода, нисколько не волновала господ. В конце концов, как неустанно твердили читателям римские знатоки-агрономы, незачем тратить деньги на бесполезные орудия.
И такая эксплуатация пронизывала все, что было самым благородным в Республике, — ее культуру гражданства, страсть к свободе, страх перед позором и бесчестьем. Дело здесь не только в том, что досуг, позволявший гражданину посвящать себя Республике, был рожден принудительным трудом других людей. «Прибыли не получишь, не причинив ущерба другому»[116] — такая точка зрения была общепризнанной среди римлян. Всякое положение относительно. Какую цену может иметь свобода в мире, где все свободны? Даже самый беднейший из граждан может чувствовать неизмеримое превосходство над находящимся в лучшем из возможных для него положений рабом. Смерть предпочтительна жизни, лишенной свободы: славным доказательством этого положения служит вся история Республики. Если человек позволил поработить себя, значит он заслуживает этой участи. Такая жестокая логика не позволяла римлянам даже задумываться о жестокостях, которые приходилось переносить рабам, не говоря уже о правомерности самого рабства.
Логику эту признавали и сами рабы. Никто и никогда не пытался оспорить иерархию воли и неволи, речь могла идти только о собственном положении внутри нее. Мятежники стремились не уничтожить рабство как таковое, а добиться привилегий своих прежних господ. Поэтому они даже заставляли своих римских пленников сражаться в качестве гладиаторов: «Те, кто прежде был зрелищем, стали зрителями».[117] Похоже, что только сам Спартак сражался за подлинный идеал. Единственный среди вождей восставших рабов в Древнем мире, он пытался учредить некую форму эгалитаризма среди своих последователей, запрещая им пользоваться золотом и серебром, требуя распределять добычу на равной основе. Если это была попытка достижения Утопии, то она провалилась. Возможность свободного грабежа была слишком соблазнительна, чтобы большинство мятежников могло противостоять ей. В этом, по мнению римлян, крылось другое объяснение того, что рабы не сумели уйти, получив возможность для этого. Разве могли родные им леса и болота сравниться с теми соблазнами, которые предлагала Италия? Мечты о свободе увлекали восставших куда меньше стремления пограбить. С точки зрения римлян, это являлось решительным свидетельством их «рабской природы».[118] Но на самом деле рабы стремились только к тому, чтобы жить, как их господа, — не тратя собственных сил и чужим трудом. Даже в буйстве они продолжали придерживаться отражения римских идеалов.
Нечего удивляться, что сами римляне, умевшие при возможности отдаться грабежу всей душой, запаниковали. После поражения армии Геллия, когда все легионы Республики несли службу за границей, столица оказалась в опасности. Красе, уверявший, что ему не хватит состояния, чтобы нанять собственное войско, сделал свой ход. Он мобилизовал своих сторонников в Сенате. После яростных дебатов он отобрал у консулов два легиона и получил единоличное командование над ними. Новый генералиссимус немедленно объявил рекрутский набор, учетверив этим силы, находящиеся в его распоряжении. Получив возможность выступить в качестве спасителя Республики, он не собирался даром терять ее. Когда два из его легионов вопреки строгому приказу вступили в бой со Спартаком и потерпели очередное поражение, Красе отреагировал на это возобновлением древнего и страшного наказания — децимации. Каждый десятый в его рати на глазах товарищей был запорот насмерть — непослушные вместе с послушными, отважные вместе с трусами. Военная дисциплина была восстановлена. И одновременно этим был дан знак рабам, втайне стремящимся примкнуть к Спартаку, — им не будет пощады от полководца, способного пойти на такие меры в отношении собственного войска. При всей своей безжалостности Красе никогда не делал ничего, заранее в точности не просчитав эффект. Один-единственный жестокий удар превратил скопидома-миллионера в сурового борца за старинные ценности. Красе превосходно понимал, что традиционная римская дисциплина всегда приветствовалась избирателями.
Прочно установив свою власть, Красе устремился на оборону столицы. Спартак ответил продолжением отступления на юг. Он знал, что именно там, скорее всего, отыщет новых рекрутов. Оставив позади усыпанную процветающими городками Центральную Италию, войско его углубилось на скучные просторы сменявших друг друга поместий. На равнинах можно было встретить только рабочие отряды закованных в кандалы рабов, на взгорьях редкие иноземные рабы-пастухи гнали громадные стада мелкого и крупного скота по опустевшим пастбищам. Прежде процветавшие города и деревни превратились теперь в Italiae solitudo — «пустынную Италию». Отгоняя мятежников вглубь этой пустыни, подальше от Рима, Красе наконец сумел загнать их в самую пяту полуострова. Приближалась зима, и чтобы добыча не могла ускользнуть, Красе укрепил проход от одного берега до другого. Спартак оказался в ловушке. Им были предприняты две отчаянные попытки штурма вырытого легионерами рва и поставленной ими стены. Оба приступа были отражены, к невероятному облегчению Красса, уже начинавшего отчаиваться, подобно своему противнику. Отпущенное ему время заканчивалось. На горизонте уже маячил враг, куда более грозный, чем Спартак. После пяти лет пребывания в Испании домой направлялся Помпеи.
Узнав об этом, Спартак попытался воспользоваться затруднительным положением Красса и предложил переговоры. Красе с презрением отказался. Спартак ответил распятием пленного римлянина перед стеной. Весь долгий день ледяной ветер доносил стоны умирающего до слуха его сограждан. Потом, когда стало темнеть и повалил снег, Спартак предпринял третью попытку прорвать укрепления. На сей раз ему удалось это сделать. Спасаясь от Красса, он начал зигзагами продвигаться на север. Красе, приглядывая одним глазом за восставшими, а другим — за приближавшимся Помпеем, преследовал его с отчаянной быстротой, уничтожая отстававших в стычках, становившихся все более масштабными. Наконец, мятежники вновь оказались загнанными в угол, и Спартак, развернувшись, приготовился к сражению. Он заколол своего коня перед строем своего войска, тем самым говоря о невозможности продолжения отступления, обрекая себя на победу или на смерть. Рабы пошли вперед. Спартак возглавил отчаянный натиск на шатер Красса, однако был убит, не дойдя до него. Вместе с предводителем погибла и основная часть армии мятежников. Великое восстание рабов завершилось. Красе спас Республику.
Однако в самый последний момент слава была украдена у него. Помпеи, направлявшийся со своими легионами на юг в сторону Рима, наткнулся на пять тысяч мятежников, бежавших с поля последнего поражения Спартака. Стремительно перебив всех до единого, он отправил письмо Сенату, хвастая окончательной победой над бунтовщиками. Можно себе представить чувства Красса. Пытаясь свести на нет достижение Помпея, он приказал распять вдоль Аппиевой дороги всех взятых им пленников. Череда разделенных сорока ярдами крестов с телами прибитых к ним рабов растянулась на сотню миль вдоль самой людной дороги Италии, свидетельствуя о мрачной победе Красса.
Впрочем, большинство римлян видело в войне со Спартаком смущающее их событие. По сравнению с подвигами Помпея, тысячами уничтожавшего диких чужаков в далекой провинции, деяния Красса на «заднем дворе» Рима были чем-то таким, что следовало немедленно забыть. Вот почему, хотя оба они были награждены лавровыми венками, Крассу пришлось удовлетвориться второразрядным парадом по улицам Рима, совершенным не в колеснице, а пешком. Помпею, конечно, не пришлось топать по мостовой. Народному герою всегда достается самое лучшее. И пока Помпеи, прихорошившийся на манер юного Александра, под одобрительные вопли толпы ехал в запряженной четырьмя белыми конями колеснице следом за извивающимися по улицам колоннами узников и награбленного добра, Крассу оставалось только смотреть и закипать гневом. Тем не менее он постарался ничем не обнаружить своего недовольства. Приветствия толпы, сколь бы ни были они приятны, представляют собой всего лишь средство к достижению цели, а целью этой для Красса всегда была сама власть. И в бесконечно большей степени, чем триумфа, он хотел консульства. Близились выборы, и он исполнил чрезвычайно ловкий трюк, предложив своему сопернику баллотироваться вместе. Помпеи, столь же ревностно относившийся к политическому мастерству Красса, как Красе — к популярности Помпея, согласился немедленно. Оба они были избраны — без соперников.
Помпею исполнилось тридцать шесть лет к тому времени, когда он сделался главой государства, его возраст существенно не дотягивал до минимального — установленного Суллой. Вопреки всем обычаям, этот новоиспеченный консул никогда не был сенатором. Чтобы не допустить какого-нибудь ляпа, он попросил друга написать ему руководство по поведению для новичка в Сенате. Однако при всей своей неопытности Помпеи не принадлежал к числу тех, кто будет ходить на цыпочках. Порыв вознес его на вершину военной славы, натиск принес он с собой на поле политических битв. Едва сделавшись консулом, он провел закон, вернувший все прежние, отмененные Суллой, права трибунам. Таким образом, был непринужденно устранен краеугольный камень законодательства покойного диктатора, и в политическую жизнь Республики вернулся колоритный, потенциально дестабилизирующий элемент. Толпа, требовавшая подобной меры в течение почти десятилетия, вновь пришла в ликование.