Его величество вздернул брови. Взгляд стал значительно менее дружелюбным. Однако д’Авалос, до сих пор бывший сторонним наблюдателем, быстро вмешался:
– Мой друг Просперо, подобно моему господину герцогу Мельфийскому, следует обычаю итальянских кондотьеров.
Своевременным напоминанием д’Авалос хотел ослабить недовольство императора либо вовсе устранить его причину.
– Но наше соглашение с герцогом Мельфийским определенно предусматривает, что он предоставляет нам свои войска и галеры тоже, – еще более неразборчиво, чем обычно, пробормотал его величество. Он заикался, и речь его звучала сбивчиво. – С вами, синьор, у нас нет такого договора. Я лишь заручился вашей поддержкой.
– Простите, сир. Договор имеется. Его высочество принц Оранский позаботился заключить его от имени вашего величества. Я вместе с моими галерами принят на службу вашего величества на пятилетний срок. Надеюсь служить вашему величеству до тех пор, пока способен стоять на палубе.
Король встрепенулся.
– Буду надеяться, что вы продолжите службу столь же успешно, как и начали ее.
Д’Авалос вновь позволил себе замечание:
– Если бы Просперо составил более осторожный план, то при Амальфи все было бы по-другому. Впрочем, в тогдашней обстановке все могло бы кончиться иначе, не окажись двое из капитанов трусами.
Король пожелал узнать об этом более подробно и был поражен.
– Нынче утром я поздравил себя с тем, что вы числитесь среди моих капитанов. Я даже не знал, как мне повезло. Я полагал, что у меня в Генуе служит первый капитан нашей эпохи, но я не знал, что у меня же служит и второй!
– Они могут поменяться местами, сир, еще до окончания всех наших походов, – сказал улыбающийся д’Авалос.
Услышав эту шутку, император нахмурился. Его доверие к Дориа пошатнулось, хотя и совсем немного.
– Глупо лелеять несбыточные надежды. Давайте удовлетворимся тем, что имеем, и посмотрим, как обстоят дела, чтобы знать, с чем нам двигаться дальше, – сказал император и почти резко добавил: – Мессир Адорно, вы можете идти.
Затем, увидев, что Просперо спешит откланяться, Карл произнес более мягким тоном:
– Я в долгу перед вами, как и перед вашим отцом. Герцог Мельфийский напомнил мне, что Адорно пострадал за свою преданность мне. Это не будет забыто, и я должен подумать, что тут можно сделать.
Услышав эти ободряющие слова, Просперо удалился. Разговор с королем, долгий и доверительный, несомненно, придал ему вес в глазах общества, что, однако, не подняло ему настроения. Все это вообще не имело бы значения, если бы не слова императора о том, что именно от Андреа Дориа его величество узнал об участи, постигшей Антоньотто Адорно. Подтверждалось предположение кардинала Адорно о том, что Дориа оказался жертвой обстоятельств, сложившихся в результате вероломства короля Франциска, и что проявления враждебности Дориа к Адорно, вызванные его претенциозными намерениями, были ложны: просто Просперо исходил из домыслов, которые могли оказаться слишком скороспелыми. Если это действительно так и на плечах Просперо не лежит бремя долга отмщения, значит он может с успехом продвигаться к вершине. Но хотя это и было его заветной мечтой, он не позволил себе проникнуться столь утешительной мыслью.
Его авторитет, укрепившийся этим вечером, продолжал неуклонно расти в течение всего визита императора. Увеселения и пиры порой перемежались официальными церемониями. Во время одной из них было созвано закрытое совещание, на которое император собрал, помимо Андреа Дориа, лишь полдюжины человек. Джаннеттино присутствовал, а Филиппино не пригласили. Совещание было посвящено грядущему походу, и выступление Просперо прозвучало горячо и убедительно. Он увидел, что Дориа великодушно поддерживает его, без той мелочной ревности, с которой старый капитан мог критиковать молодого, если бы звезда последнего засияла слишком ярко.
Если Просперо и вызвал чью-либо зависть своим быстрым восхождением, то никто этой зависти не выказал. Однако члены его собственного семейства начали презирать его. Кузен Таддео, встретившись однажды с Просперо на улице, облек это презрение в такие слова:
– Ты с каждым днем все больше раздуваешься, как жаба в болоте. И в воде, от которой ты распухаешь, утонула твоя честь.
Просперо скрыл ярость под напускной веселостью:
– Хлебни и ты, Таддео. И станешь такой же гладкий и блестящий.
На следующий день другой дальний родственник, встретив Просперо, сорвал с себя шляпу и насмешливо поклонился.
– Снимаю шляпу перед тем, кто так высоко стоит в глазах императора и Дориа… и так низко – в глазах людей чести. Не забудь трагедию Икара[25], кузен. Ты слишком приблизился к солнцу.
– Твое счастье, что я даже не могу разглядеть тебя оттуда, – только и бросил ему Просперо, проходя мимо.
Однако насмешки больно ранили его. К счастью, дурные мысли быстро вытеснялись заботами, связанными с предстоящим походом, которым Просперо был увлечен, пожалуй, больше чем нужно. Под предлогом подготовки он, насколько это было возможно, избегал появляться на празднествах, посещать которые было желательно из-за присутствия императора. Там Просперо чувствовал себя не в своей тарелке отчасти из-за выпадов и оскорблений со стороны фракции Адорно, отчасти из-за лицемерия, которое приходилось проявлять по отношению к Джанне. Оказалось, что отлучки капитана еще более поднимают его в глазах императора. Его величество, зная о причинах, нахваливал усердие Просперо, заставляя его еще более остро ощущать собственную низость.
– Хотел бы я, чтобы все мне так служили, – говорил император дель Васто.
Васто, верный своему другу, отвечал:
– Так вам служат все, кто может сравниться с Просперо Адорно.
– К сожалению, таких не много… Передайте ему мое пожелание: пусть отдохнет сегодня вечером. Я хочу видеть его на пиру у адмирала.
Был канун отплытия, и этот пир, которым Дориа намеревался затмить все предыдущие, должен был начаться сразу после наступления сумерек в ярко освещенных садах дворца Фассуоло. Маленькая группа гостей, состоявшая из Просперо, Джанны и герцогини Мельфийской, оказалась в компании блистательных патрициев, приглашенных на ужин с императором в пышно убранной и залитой светом беседке на краю сада. Пол здесь был деревянный, а на нем лежали восточные ковры. Беседка стояла у воды. Под образующими своды ветвями, увитыми цветами и несущими целые гирлянды мягко светящих ламп, стоял длинный стол, за которым могло разместиться пятьдесят гостей.
На белоснежных скатертях и венецианских кружевах отборный хрусталь из Мурано искрился рядом с сияющими золотыми тарелками, массивными золотыми и серебряными канделябрами, сработанными в мастерских Флоренции, тяжелыми золотыми блюдами с конфетами из Испании и заморскими фруктами.
Прямо из-под ног гостей – казалось, прямо из-под земли, на которой стояла беседка, – каким-то непостижимым образом лились звуки музыки. Множество облаченных в шелка и тюрбаны слуг-мавританцев были готовы подать нежнейшее мясо и отборнейшие рейнские вина, заслужившие похвалу самого императора.
И тут беседка внезапно тронулась с места. Покинув пределы сада, она медленно двинулась по темной мерцающей воде. Легкий ветерок смягчал духоту летней ночи.
Удивленные и очарованные гости поняли, что находятся на палубе галеры, столь искусно убранной ветвями, что до сих пор этого никто не замечал. Гости настроились на возвышенный лад, вино текло рекой, веселье нарастало. Очарованный император повеселел и позволил себе расслабиться. Он жадно ел и пил, предаваясь своим привычкам, которые со временем привели его к мучительной подагре.
После этого банкета на воде по городу разнеслись невероятные слухи. Одни, восхищаясь великолепием герцога Мельфийского, а другие – высмеивая его тщеславие, говорили, что золотые тарелки, по мере того как с них исчезла пища, выбрасывались слугами прямо в море. Насмешники добавляли, что корабль был окружен специальной сетью, так что это сокровище было тайком выловлено.
Вы найдете упоминание об этом в той части «Лигуриады», где Просперо описывает помпезность, с которой были обставлены визит императора и увеселения в Генуе. Это не значит, что все сказанное надо воспринимать как исторический факт. Однако почти непревзойденная роскошь пира засвидетельствована надежными людьми, равно как и царившее на том пиру веселье.
Даже Просперо под влиянием окружения оживился и перестал хмуриться. Джанна с сожалением отметила отсутствие матери Просперо и сказала, что ей, как будущей невестке, следовало бы нанести визит монне Аурелии.
– Возможно, недомогание мешает ей прийти, – сказала Джанна, – но вряд ли она настолько больна, чтобы запретить мне навестить ее, как того требует мой долг. Не лучше ли, Просперо, сказать мне правду?
Он поднял кубок, задумчиво разглядывая его содержимое.
– Но ведь ты знаешь правду.
– Конечно, – согласилась она. – Монна Аурелия не одобряет наш союз. Она по-прежнему настроена против семейства Дориа.
– Ей пришлось много страдать, – заметил Просперо.
– Тебе тоже досталось.
– Я более стоек.
– Ах! Так ты и вправду простил? Ты оставил мысль о мщении?
В последний раз он пустил в ход свою старую уловку:
– Разве я сидел бы здесь, будь иначе?
– А ты здесь?
Он рассмеялся:
– Меня можно видеть и осязать. Потрогай меня рукой.
– Существует нечто невидимое и неосязаемое. Из этого нечто и состоит человек. Твое тело здесь, рядом со мной. Но твоя душа последнее время слишком далеко. Ты подобен туману, рассеянному и неуловимому. Это расстраивало меня, хотя я и испытывала радость от мысли, что могу быть чем-то полезна нам обоим.
От этого признания у Просперо кольнуло в сердце. Внезапно он почувствовал, что стоит на распутье. Он должен выбрать дорогу, сделав это честно и открыто. Либо принять доводы кардинала и примириться по-настоящему, непритворно, либо, отбросив мерзкое коварство, открыто объявить себя беспощадным врагом Дориа.
Он поставил бокал на стол и чуть повернул голову, глядя Джанне в лицо. Веселящиеся сотрапезники не обращали на них внимания, и голос Просперо тонул в гомоне, гвалте и смехе.
– Что могло бы сделать вас счастливой, моя Джанна?
Серьезные и мечтательные глаза ее на бледном овальном лице пристально рассматривали его.
– Возможно, ответ на мой вопрос. Я должна получить его, чтобы разобраться в себе. – И она повторила: – Ты больше не хочешь мстить? Прошлое действительно забыто?
Он невозмутимо выдержал ее пытливый взгляд. Его подвижные губы тронула легкая улыбка.
– Прошлое действительно забыто, – уверил он ее, поскольку только что сделал окончательный выбор. И тут же, будто в награду, к нему вернулись спокойствие и безмятежность. Он словно сбросил с себя какой-то мерзкий кокон, сковывавший движения, и вновь стал свободным, преданным и пылким возлюбленным. Почувствовав это, Джанна впервые за последнее время ощутила себя счастливой.
Просперо завел речь о свадьбе, которая состоится после его возвращения из похода на мусульман. До сих пор он боялся, казалось, затрагивать эту тему, но сейчас в его радостных словах были слышны такие благоговение и трепет, что Джанна впала в восторженный экстаз. Заметив, что они оживленно беседуют, синьор Андреа издалека многозначительно улыбнулся им, словно давая свое благословение, а потом поднял и осушил за них бокал рейнского.
Позже, гораздо позже, когда кончился пир, погас свет и ушли все гости, Джанна пожелала адмиралу доброй ночи. Он наклонился к ней:
– Твои глаза сияют счастьем, Джанна. Я надеюсь, ты довольна мной?
С дрожью в голосе она ответила:
– Да.
– Я рад, что ты счастлива. Твой Просперо достоин тебя, а это – высокая похвала. Насколько я его знаю, он вернется к тебе домой увенчанный лаврами.
Глава XVII Шершел
Наутро император отправился в Болонью, где должен был получить из рук папы корону Каролингов, которой добился путем выборов (правда, не обошлось и без подкупа). Затем он намеревался проследовать в Германию, где развитие событий требовало его присутствия.
На следующий день флот, неся все вымпелы и флаги, под орудийный салют отплыл к берберскому побережью. Такая помпа была бы оправдана триумфальным возвращением домой, но уж никак не отбытием в поход.
Не считая вспомогательных транспортных судов, трех бригантин и полудюжины фелюг, флот состоял из тридцати галер, мощных и хорошо оснащенных. Пятнадцать из них принадлежали Дориа, двенадцать – неаполитанской эскадре, включая семь судов под командованием капитана Просперо (они были его собственностью), а оставшиеся три – были испанскими, ими командовал дон Алваро де Карбахал, мореплаватель, которого ценил сам император.
Возвышение преобразило Просперо. Он примирился и с Джанной, и со своей совестью. Кардинал Адорно отпустил ему грехи, благословил и в конце концов поздравил. На мгновение, которое он не забудет никогда, Просперо заключил в объятия Джанну, заключил с любовной страстью, которой не свойственны никакие сомнения и дурные предчувствия. Он сказал ей, что хотел бы сыграть свадьбу сразу же по возвращении из похода.
Не желая гневить свою мать в миг расставания, Просперо постарался внушить ей, что примирение по-прежнему остается ложным, а мадонна Джованна Мария Мональди Дориа – вовсе не его Дама из сада.
Известно, что душа поэта, освобожденная от оков, снова начинает петь. Поэтому по пути к берберийским берегам Просперо возобновил работу над «Лигуриадой». В эти дни он написал несколько песен, посвященных визиту императора в Геную, а также помпезному и торжественному отплытию флота с карательной экспедицией против корсаров-язычников, прочно обосновавшихся на побережье Северной Африки от Триполитании до границ с Марокко. Если в этих стихах, как можно догадаться, и было предвосхищение победы, то позже, при издании, торжественность их несколько поубавилась.
Дориа намеревался бросить этот прекрасно оснащенный флот на Алжир. Нанеся удар, который позволил бы захватить столицу Хайр-эд‑Дина, он надеялся сковать корсарское царство. По пути Дориа посчастливилось встретить французский корабль, с которого его предупредили, чтобы он не надеялся застать Хайр-эд‑Дина врасплох. Главарь корсаров, по всей видимости, имел хороших разведчиков. Экспедиция, цели которой не скрывались, слишком долго собиралась в путь. Оповещенный о ней, Барбаросса собрал в Алжире флот, превосходящий императорский, чтобы дать достойный отпор врагу.
Известия, полученные Дориа, когда он находился в двухстах пятидесяти милях к юго-западу от Сардинии и менее чем в ста милях от места назначения, вынудили его сделать остановку. На борту своего галеаса «Грифон» он созвал военный совет и пригласил на него шестерых главных капитанов. Наиболее авторитетным среди них был капитан Просперо. Остальные – Джаннеттино и Филиппино Дориа, Гримальди, двоюродный брат князя Монако и старый друг Просперо, Ломеллино и дон Алваро де Карбахал.
Дориа признался им, что, лишившись преимущества внезапного нападения, он едва ли сейчас может исполнить свой долг перед императором и атаковать флот алжирцев.
Его племянники, так же как и Ломеллино, и думать не смели по-другому. Гримальди, имевший доводы против, выдвигал их осторожно и ненавязчиво. В таком же положении, не претендуя на главенствующую роль, находился и дон Алваро. Главенство неожиданно перешло к Просперо.
– Если бы император, – начал тот спокойно, – не желал победы своего флота, он бы никогда не послал экспедицию.
И дон Алваро тут же поддержал его, сказав: «Да будет воля Божья». Это был господин лет сорока, с изысканными манерами, уже облысевший, но с иссиня-черной бородой, с темными живыми глазами, казавшимися удивленными из-за постоянно вздернутых бровей. Если оба племянника и Ломеллино с осуждением смотрели на дерзкого Просперо, а Гримальди теребил бороду, не зная, чью сторону принять, то дон Алваро в открытую улыбался.
Адмирал сдержал раздражение.
– Рисковать можно по-разному. Одни трусливо избегают опасностей, другие очертя голову лезут на рожон. Вы и без меня знаете, что опрометчивость на войне бывает порой мало чем лучше трусости.
– Думаю, в данном случае пойти вперед было бы вовсе не опрометчиво, – возразил Просперо.
Джаннеттино тотчас же ощетинился:
– Не значит ли это, что ты обвиняешь нас в трусости? Если это так, то скажи прямо.
Просперо вздохнул. Ему стоило немалых усилий сохранить мир с этими задиристыми родственниками Дориа.
– Я выскажусь откровенно, когда того захочу, – спокойно ответил он.
Слово взял Андреа. Его сообщение сводилось к тому, что Барбаросса направил капитанам корсаров послания с призывом поступить к нему на службу: в Шершел – старому приятелю Драгут-рейсу; в Зерби – другому бичу христианства, Синан-рейсу, еврею из Смирны, подозревавшемуся в колдовстве, потому что он мог определить магнитное склонение с помощью арбалета, и Айдину, которого испанцы называли «Дьяволом-молотильщиком».
– У нас много причин начать штурм, – сказал Просперо. – Надо атаковать, пока корсары не получили подкреплений.
Но Дориа покачал головой:
– У меня имеются сведения, что он уже достаточно силен.
Дон Алваро тут же парировал:
– Я не думаю, что его флот сильнее нашего.
– Но его поддерживают пушки крепостей.
– Превосходство нашей артиллерии, – ответил Просперо, – вне всякого сомнения. На карту поставлена вера в могущество христиан, – продолжал он едва ли не умоляюще. – Чтобы поддержать ее, надо удвоить мужество. Эти корсары до того распоясались, что чувствуют себя хозяевами наших морей.