Супруга все рассказала адмиралу. Вначале он отказывался верить ей. Он считал, что монна Перетта наслушалась бредней злобной женщины. Но его мнение стало меняться, когда она, в свою очередь, напомнила ему об оскорбительном неповиновении Просперо в Шершеле, представив его как свидетельство мстительной ненависти. В конце концов хладнокровный Дориа впал в такую ярость, какой его близкие никогда прежде не видели.
Племянники, казалось, испытывали злобное удовлетворение.
– Я знал, что делал, когда приковал собаку к веслу, – похвалил себя Филиппино.
Герцог готов был согласиться с ними.
– О да! Вы говорили мне, что я старый дурак, не так ли? А вы оба все поняли и распознали. Но у вас не хватило ума сообразить, что как раз ваше собственное поведение – особенно твое, Филиппино, – питало его затаенную обиду.
– Даже сейчас, – отрезал Филиппино, – вы ищете ему оправданий.
– Оправданий! – взревел дядя, широкими шагами расхаживая по комнате. – Я их не ищу. Я благодарю Бога, что Просперо ослушался меня в Шершеле и поплатился за это.
Джанна дрожала в кресле, а монна Перетта сидела, плотно сжав губы, и всем своим видом показывала, что согласна с супругом.
– А вот я не таков, – проворчал Джаннеттино с недовольной гримасой на лице. – Я люблю сводить счеты собственными руками, а не с Божьей помощью.
Филиппино согласился с ним:
– Конечно. Неверные сделали все за нас, но это слабое утешение. Ему следовало принять смерть от моего меча, который пронзил бы его горло.
Но спустя несколько недель, когда наступила зима, с сицилийского корабля, который продолжал плавать, несмотря на отвратительную погоду, на генуэзский берег сошел молодой мавр Якуб бен-Изар. Он привез письма для герцога Мельфийского.
Так получилось, что в это время герцог отсутствовал и во дворце Фассуоло его замещал Джаннеттино Дориа. Офицер порта проводил мавра к нему. На вопрос, откуда письма, Якуб с поразительной прямотой ответил, что они от Драгут-рейса и касаются выкупа господина Просперо Адорно, пленника его хозяина.
Джаннеттино сломал печати.
«Господин герцог! – писал Драгут, хотя и с ошибками, но на сносном итальянском языке. – У меня приятные для Вас известия. Волею своей Аллах сохранил жизнь великого романского капитана Просперо Адорно, который ныне пребывает у меня в плену. Я назначаю за него разумный выкуп, не превышающий трех тысяч дукатов, – то же, что Вы получили от господина Хайр-эд‑Дина за меня. После уплаты я сразу же верну ему свободу и в целости и сохранности отправлю в Геную. Пока же он остается также и заложником, гарантирующим безопасность моего посланника Якуба бен-Изара. Да продлит Аллах Ваши, господин, дни на земле!»
Джаннеттино послал за своим кузеном, и за закрытыми дверьми они вдвоем принялись решать, что же предпринять. Джаннеттино склонялся к тому, что за три тысячи дукатов стоило бы вернуть этого мерзавца домой и публично повесить за невыполнение приказа. Но коварный Филиппино высмеял своего двоюродного брата за несообразительность.
– Чтобы его повсюду сующий нос приятель дель Васто обрушился на нас с обвинениями, а другой закадычный дружок, дон Алваро де Карбахал, снова назвал неподчинение дона Просперо благородным поступком?
Эти сложные умозаключения раздосадовали Джаннеттино.
– Ты уже открыто высказывал сожаление по поводу того, что он погиб в Шершеле. Ты, кажется, говорил о мече, воткнутом в его глотку.
– Если его вернут сюда, ты увидишь, что угроза будет приведена в исполнение.
– И еще я увижу, что убийство понравится императору не больше, чем казнь.
– Убийство? – Филиппино презрительно взглянул на него. – Дуэль не убийство. Если я убью его в честном поединке, кто сможет обвинить меня?
– Возможно. Но вдруг он убьет тебя?
– Тогда ему придется биться с тобой, Джаннеттино, а после тебя найдется еще дюжина других, пока кому-нибудь не повезет.
Джаннеттино пожал могучими плечами.
– Герои! – проворчал он.
– Но в любом случае в этом не будет нужды, – сказал Филиппино. – Поскольку мы не можем его повесить из-за уважения, которое питает к нему сам император, остается только один выход. Пусть он сдохнет в цепях.
– Но как долго он будет в плену? Когда-нибудь ведь наступит освобождение.
– Ты упускаешь из виду одну вещь. Он остается заложником, гарантом возвращения этого Якуба бен-Изара. А что, если Якуб вообще не вернется? Это ведь очень просто. – Он рассмеялся. – Я пошлю господина Якуба на галеры и предоставлю господину Просперо самому расплачиваться за это. Не думаю, что мы снова услышим о нем.
Джаннеттино надул губы.
– Мы должны считаться с господином Андреа. Он никогда не согласится на это.
– Синьор Андреа тут ни при чем. Мы сослужим ему добрую службу, если будем хранить молчание. Итак, забудь об этом письме. Я сделаю то же самое.
Глава XX Возвращение домой
В течение трех зимних месяцев Андреа Дориа беспрестанно занимался оснащением флота, которому предстояло отправиться в поход против дерзких мусульманских пиратов, как только распустятся почки в садах Фассуоло. Наконец с приходом весны адмирал почувствовал, что ему не терпится выйти в море. Новым толчком стало письмо императора, в котором тот раздраженно требовал принять скорейшие и жесточайшие меры против корсаров. Получив письмо, Андреа Дориа испугался, что Карл V начал понимать, чего в действительности стоила прошлогодняя экспедиция. Корсары не умерили своей наглости, это было видно по дерзким нападениям Драгута на южное побережье Италии, от Реджо до Неаполя, а особенно – по налетам Хайр-эд‑Дина на Фонди и его откровенным попыткам пленить прелестную Джулию Гонзагу и украсить ею гарем Сулеймана.
Вы знаете историю спасения этой знатной дамы, когда ее везли всю ночь напролет верхом на лошади, в одной лишь ночной сорочке, с единственным сопровождающим, которого она в конце концов и убила, вероятно, за то, что он слишком осмелел при виде едва прикрытой неземной красоты.
Другим калабрийским женщинам повезло меньше, и в результате этих морских набегов Андреа Дориа лишился неаполитанской эскадры, отозванной обратно в Неаполь по приказу вице-короля для защиты от исламских грабителей.
Эта эскадра все еще имела в своем составе шесть галер, которые были личной собственностью Просперо. Седьмая перешла в Шершеле в руки Драгута. На эти оставшиеся галеры предъявлял права Рейнальдо Адорно как законный наследник Просперо. Императорский суд не спешил с решением, поскольку тогда было нужно, чтобы эти галеры оставались в распоряжении императора. Поэтому в Неаполь они проследовали под командованием дона Алваро де Карбахала, заменившего теперь Просперо на посту главнокомандующего в Неаполе.
Андреа Дориа еще не завершил приготовлений, когда пришла весть, что Драгут, обнаглев как никогда прежде, захватил испанские аванпосты в Африке – Сус, Сфакс, Монастир, вырезав гарнизоны, а уцелевших отдав в рабство. После этой страшной новости Андреа Дориа тотчас же получил приказ немедля прибыть в Барселону на совещание с императором, чаша терпения которого переполнилась.
Он подчинился, испытывая неловкость, не исчезнувшую после теплого приема, оказанного императором словно бы для того, чтобы убедить Дориа, что он все еще не утратил доверия Карла, но вместе с тем интерес его величества, считавшего адмирала способным буквально на чудеса, заметно упал из-за прошлогодних событий. Имя Драгут-рейса вызывало у императора даже большую ненависть, чем имя Хайр-эд‑Дина, и он дал понять Андреа Дориа, что дальнейшее императорское расположение будет зависеть от скорейшего и полного разгрома этого так называемого Меча Ислама.
Дориа покинул двор императора с таким чувством, будто ему предстоит испытание, и все же с полной уверенностью, что он знает, как его выдержать при помощи имеющихся в его распоряжении значительных средств. Он снарядил пятнадцать собственных галер; пять – за счет своего родственника Антонио Дориа, двенадцать – за счет генуэзской казны, три папских и большой галиот мальтийских рыцарей. Весь флот составлял тридцать шесть боевых галер: четыре транспортных галеона и почти два десятка вспомогательных судов: шлюпки, фелюги и легкие быстроходные триремы, на которые возлагались задачи разведки.
Испания, снабдившая флот транспортными галеонами, отказалась дать хоть одну галеру в состав этой эскадры, которую считала достаточной для любой кампании. Лишних галер испанцы не имели, и им пришлось бы оголить собственные берега, чтобы поделиться с союзниками. А Испания могла в любую минуту подвергнуться нападению корсаров. По той же причине Дориа не разрешили набирать дополнительных рекрутов ни из Неаполя, ни из Генуи. А он не осмеливался настаивать, хотя и чувствовал крайнюю нужду в людях. Он понимал: даже самое осторожное заявление о нехватке личного состава укрепит позиции тех, кто хочет опорочить его в глазах императора.
В начале лета гигантский флот торжественно отплыл из Барселоны и смело направился на юг, чтобы предать огню и мечу Мехедию. Покончив с этим, но, увы, не встретив Драгута, Дориа продолжал прочесывать африканское побережье. Его галеры, будто невод, шли широкой пятимильной линией с триремами во главе и на северном фланге, игравшими роль глаз эскадры.
Пока Дориа занимался поисками Драгута у африканского побережья, в Генуэзский залив вошла грациозная фелюга, которая привезла домой Просперо Адорно и еще четверых неаполитанцев, за которых Драгут согласился принять выкуп. Они составили команду суденышка, а штурманом на нем был генуэзский мореход по имени Феруччо.
Просперо был вознагражден за то внимание, которое оказал Драгуту, когда анатолиец был его пленником. Вероятно, он извлек выгоду и из дружеского чувства, рожденного в дни, когда они с Драгутом работали на одном галерном весле. Так злоба Филиппино обратилась против него же самого, поскольку, даже когда посланный за выкупом не вернулся, Драгут не отыгрался (как поступил бы, может быть, даже христианин) на заложнике. Вместо этого, когда прошла зима и настало время вновь пускаться в плавание, корсар предложил Просперо свободу взамен на обещание послать выкуп в Алжир при первой возможности и желательно через Якуба бен-Изара. Это предложение делало честь обоим – тому, кто его делал, и тому, кому оно было адресовано. Таким образом, командир корсаров и высокородный христианин расстались, преисполненные огромного взаимного уважения.
Вернувшись домой, Просперо узнал, что уже оплакан.
Потрясенная его неожиданным появлением, мать упала в обморок. А потом, когда она пришла в себя и поведала ему о последних событиях, уже Просперо едва не лишился чувств. Гневные упреки сына в измене мать встретила еще более гневными обвинениями в открывшемся теперь предательстве. Встреча, начавшаяся с обмороков и слез радости, закончилась оскорбительными выпадами и вспышками гнева, и Просперо, позабыв обо всем, побрел ко дворцу Фассуоло в поисках монны Джанны.
Но по пути в душу его закралось ужасное сомнение. То, что он узнал, заставило его изменить маршрут и отправиться в тюрьму Рипа. Старший тюремщик, хорошо знавший Просперо, радостно приветствовал его как восставшего из мертвых и по просьбе гостя показал список узников. Когда Просперо обнаружил там имя Якуба бен-Изара, дурное предчувствие сменилось чуть ли не уверенностью.
Якуб был гребцом на старой посудине в заливе, и тюремщик без колебаний исполнил требование Просперо доставить пленника на берег.
Встреча с Просперо была для молодого Якуба сродни посулу свободы. Он широко улыбнулся и с готовностью ответил на все вопросы. Он передал письмо Драгута в собственные руки господину Джаннеттино Дориа. Потом его схватили. Больше он ничего не знал, но Просперо было довольно и этого. Об остальном он догадался и сам. Впав в такую ярость, в какую никогда не впадал прежде, Просперо с тяжелым сердцем отправился в Фассуоло.
Глава XXI Объяснение
Его приняла герцогиня.
Из великолепного вестибюля с колоннами, где он ждал, пока камергер объявит о его приходе, Просперо провели через галерею героев (тут он впервые объявил о своем намерении жениться) в покои супруги адмирала, обставленные с языческой роскошью благодаря щедрой дани, взимаемой со стран Востока.
Она не поднялась ему навстречу, а ее темные глаза смотрели и печально, и сурово одновременно.
Просперо низко поклонился.
– Я полагаю, – сказал он, – что возвращение с того света редко приходится кстати живущим. Они умеют извлечь выгоду из чужих смертей.
– Но смерть облегчает прощение, – ответила герцогиня.
– Я пришел не за прощением, мадам.
– Что? – Она хмуро взглянула на него. – Такая самонадеянность?
– Нет. Такая покорность. Я знаю, что меня простить нельзя.
– Тогда я удивляюсь, зачем вы вообще пришли.
– Чтобы рассказать все своими словами. Чтобы моя провинность не казалась серьезнее, как, должно быть, происходит, чем она есть на самом деле.
Герцогиня мрачно покачала головой.
– Я не думаю, что моя племянница согласится видеть вас. Даже в случае ее согласия вам не следует с ней встречаться, если вы не хотите усугубить ее страдания. Она и без того переживает из-за вашего поведения.
– Вы полагаете, ей лучше числить меня в мертвых, чем в живых?
– Разве это удивляет вас? Мертвого вас, вероятно, можно вспомнить добрым словом. Героизм вашей предполагаемой смерти во многом искупил подлость вашей жизни.
– Если я вел себя благородно, мое благородство не уменьшится от того, что я выжил.
– Коль уж вы жили, причиняя боль другим, то будете делать это, и воскреснув из мертвых.
– Но, возможно, меньшую, когда откроется вся правда. Будьте милостивы, монна Перетта, позвольте мне видеть вашу племянницу.
– Стоит ли настаивать? Как я уже сказала, это лишь усугубит ее мучения, разбередив раны.
– Если бы я так думал, я не просил бы. – И он быстро добавил: – Я люблю Джанну больше всего на свете, больше жизни и чести.
– Вы уже это доказали. Разве нет?
– Возможно, вы перемените мнение, когда узнаете все.
Темные глаза герцогини вглядывались в Просперо, мелкие черты ее лица смягчились. В конце концов, она была добросердечной женщиной, не помнящей зла. И дело было в нем самом, а не в его мольбах. Он стоял прямой и статный, в элегантном темном костюме простого покроя, с гордо поднятой головой, открытым искренним взором. Просто не верилось, что этот человек – закоренелый негодяй.
– Согласны ли вы на встречу с Джанной в моем присутствии? – спросила герцогиня.
Он кивнул.
– О большем я и не прошу.
Монна Перетта уступила, и вскоре Просперо увидел Джанну. Рядом с молодой женщиной, поддерживая и ободряя ее, стояла герцогиня.
Джанна была с ног до головы облачена в черное, что еще больше подчеркивало белизну ее шеи и лица. Мертвенная бледность невесты поразила и ужаснула Просперо. Увидев его, Джанна инстинктивно воздела грациозные руки и уже почти протянула их к жениху, но потом они безвольно упали, лицо померкло.
– Почему вы здесь? – спросила она и, повинуясь какому-то порыву, добавила: – Почему вы живы?
– Потому что варвар-корсар проявил больше рыцарства, чем благородные христиане, которые дважды бросили меня погибать. Первый раз, когда покинули меня в опасности и предоставили самому с честью выходить из положения, а во второй раз, когда схватили посланника, отправленного в Геную, чтобы привезти за меня выкуп.
– О ком вы говорите? – резко спросила герцогиня.
– О некоторых господах из дома Дориа.
Ее лицо приняло сумрачное выражение.
– Мне кажется, вы обманули меня. Я думала, что вы пришли как проситель, а не как обвинитель.
– Имейте терпение, монна Перетта. Я не обвиняю. Я не упрекаю. Я лишь утверждаю. Все эти недружественные действия вновь оживляют родовую вражду, которую я готов был похоронить.
– Верно ли я вас поняла? Вы смеете утверждать, что мой супруг или кто-то из его дома знал о том, что вы остались в живых? Что они приложили руку к пленению посланника?
– Я могу привести посланника. Это мавр по имени Якуб бен-Изар, которого я обнаружил в тюрьме сегодня утром.
– Я не поверю ни единому слову и двадцати мавров, если они подтверждают то, что говорите вы.
– Тогда мне не на что надеяться. Если не верят моему свидетелю, как я могу рассчитывать, что мне поверят на слово?
– В чем поверят? – неожиданно спросила монна Джанна. – Можно ли объяснить словами… нет, даже не смею выговорить. Громкие слова так же бесполезны, как и лживые. Почему же вы не уходите, синьор Просперо? Вы теряете время.
– Это не имеет значения. Как и вся моя оставшаяся жизнь. Я прошу еще немного вашего внимания. То, что я скажу, поможет вам вновь обрести гордость.
– Гордость? – Ее голос зазвучал напряженно. – Так вы думаете, что ранили мою гордость? Именно ее?
– Я хочу, чтобы вы точно знали, в чем я грешен и против чего погрешил.
– Вы полагаете, это неизвестно? Вы думаете, еще что-то осталось тайной?
– Я знаю. Но поступки людей не всегда таковы, какими кажутся со стороны. Мой дядя-кардинал, когда судьба сыграла со мной злую шутку и я в отчаянии пришел к нему за помощью, напомнил мне, что Адорно негоже таить обиду на синьора Андреа.
– И что же это была за злая шутка судьбы? – резко спросила герцогиня.
– Если вам будет угодно выслушать меня, – попросил он.
Герцогиня повела Джанну к дивану, покрытому блестящей персидской накидкой, и Просперо рассказал им все. Признался в двуличии, в том, что принял предложение Дориа о союзе в надежде улучить момент и отомстить за убийство отца. Поведал о том, в какое отчаяние повергла его необходимость ложной помолвки с Джанной Марией Дориа: ведь в действительности он любил Джанну Мональди. Просперо рассказал о беседе с кардиналом накануне отплытия в Алжир и о том, как кардинал помог ему забыть все мысли о кровной вражде, независимо от того, какие засим последуют упреки и проклятия со стороны Адорно. Все дальнейшее – неудачная экспедиция в Шершел и другие события – теперь не имело значения. Он надеялся лишь, что Джанна поймет, в каком ужасном хитросплетении обстоятельств он очутился, и поверит, что ему было совсем не легко унизить ее этой ложной помолвкой. В самом конце своего рассказа Просперо замялся, подбирая слова.