— Что значит — намеком? — спросила я.
— Ну, скажем, устраиваешь ты семинар. И называется он не в лоб, не грубо: «Восхождение в Страну», — а как-нибудь культурно, вроде бы ты со своим департаментом имеешь к Синдикату опосредованное отношение… Евреи в Москве высокомерны и пугливы, как лоси… Они как только чуют, что их хотят загнать в загоны, тут же взбрыкивают… А ты им — «спокойно, ребята, я — своя, я, типа, сама отвязный писатель, служу здесь по части фенечек, тусовок, пикников…»
— Каких это пикников?
— Ну, каких… А вот, вывозишь ты их за город, воздухом подышать…
— Воздухом?! Но это ведь уйма казенных денег!
— Это уйма американских денег. А у тебя бюджет, и если ты его не потратишь к концу года, в будущем году его сократят… Райкина еще помнишь, — рояль на овощную базу?
Я ужасно разволновалась.
— Но ведь можно тратить деньги на нужные вещи!
Он ложечкой аккуратно отвалил кусок орехового торта, поддел его и осторожно понес ко рту. Кусок был слишком велик, подрагивал и грозил рухнуть на скатерть. Но все же благополучно достиг седых кустов его рта.
— …Нужные? — прожевав и обтерев салфеткой усы, повторил он. — Какие же это нужные?
— Ну… Не знаю пока…
— Не знаешь… — подтвердил он удовлетворенно. — А между тем ты — фонд, и немалый. Ты сидишь на мешке с деньгами. А в Москве — чуть ли не пару сотен еврейских организаций, и каждая в свое время явится с протянутой рукой.
— И каждой я должна дать?! Сколько?! — меня охватила паника, как всегда при возникновении темы денег. (Интимная семейная тайна: я не умею считать.) Он улыбнулся туманно.
— А вот в этом и весь кайф. И даже — острое наслаждение. Можешь дать, а можешь и не дать… Тут все зависит от отношений, а отношения штука тонкая… Понесут к тебе проекты, разного рода затеи, которые тебе и в голову не могли бы прийти от строительства Новой Вавилонской Башни в Лужниках до проекта космической станции с изучением иврита в космосе… И знаешь, это даже познавательно, тебе и в профессиональном смысле пригодится — наблюдения над всеми этими еврейскими Кулибиными… еще и роман какой-нибудь потом отбацаешь… Ты изумишься — сколько идиотов приходится на одного здравомыслящего человека!.. Далее: каждый праздник начнется у тебя не с вечерней звезды, а со звонка Фиры Ватник, знаменитой нашей певицы Эсфирь Диамант — великая доярка, она каждый год собирает с коровы по имени Синдикат рекордный надой молока. Затем, обязательно явятся гуськом Клара Тихонькая с Саввой Белужным, — это общество «Узник», — и не отвертишься, дашь, дашь на ежегодный торжественный Вечер Памяти, да еще и прослезишься: тема такая — память шести миллионов убиенных… Только держи себя в руках и не швырни в нее, в Клару, чем-нибудь тяжелым… М-да… ну и бесконечные сумасшедшие…
— Что — сумасшедшие? — упавшим голосом спросила я.
— А для тебя секрет, что евреи — сумасшедшие?
— Ну не все же…
— Все! — жестко отсек он, доедая последний кусочек торта. — Только каждый по-своему… Один Кручинер чего стоит. А вот, погоди, как пойдут к тебе писатели!.. Словно баржи караванов поплывут из темноты. Колонна за колонной, батальон за батальоном повзводно, и у каждого в руках — папка с рукописью… К тебе не зарастет народная тропа… И каждый скажет: — «Вы должны меня понять, вы ж сами немного пишите…»
Я разозлилась. Он явно брал меня на испуг, явно ревновал к своему кабинету, к своему насиженному ортопедическому креслу, которое, как сплетничали, — он заказал себе специально для своего ишиаса, а тут я метила в него своей здоровой наглой задницей…
— Так что, — сухо спросила я, — во всей Москве уж и поговорить нынче не с кем?
— Ну почему же… есть чертовски обаятельные люди. Ты, знаешь, держись научного мира. Там уж, если и встретишь чудака, так хоть знаешь, что это профессор, автор книг, умница и полиглот. А то, что он в бабочке и штанины задраны… так это от бедности. Ты им подкидывай на их конференции, рука дающего, знаешь…
— Расскажи-ка о моих непосредственных подчиненных, — попросила я.
— О, это — отдельная тема… Ну, пиши: Маша, секретарь. Девчонка вздорная, невоспитанная, нерадивая, всем хамит. К тому же дохлая, все время болеет, падает в обмороки. Уволь ее, к чертовой матери, я просто не успел…
Дальше: старуха Эльза Трофимовна, мониторинг прессы. Газеты прочитывает от корки до корки, глаз навострен на нашу тему, заметку вырежет, склеит, отошлет по факсу в Центр, напишет грамотный обзор прессы, но не требуй от нее большего ни на копейку. Это — лошадь, которая знает только одну борозду. К тому же имеет обыкновение выбрасывать или рвать сверхважные для Синдиката бумаги. За ней нужен глаз да глаз. Если утомит, уволь, к едрене фене…
Так: Женя, сидит на сайте Синдиката. Собирает Базу данных. Говорят, гений компьютерного дизайна, но с большим приветом… Рыбок развела в отделе…
— В каком смысле?
— В смысле — аквариум поставила… Кормит, воду меняет, отсаживает мальков в баночку… Если тебе эти радости безразличны, уволь вместе с рыбками и Базой данных.
Дальше — Костян. Этот — толковый, умеет делать все, например, работает на ризографе, собирает брошюры, поэтому на нем сидят верхом все департаменты. Однако склонен преувеличивать свое значение в истории еврейского народа. Время от времени требует повышения зарплаты — у него семья. Если станет зарываться, проучи: уволь…
Да, еще — наш департамент издает газету «Курьер Синдиката», ее делает Галина Шмак, баба совершенно чокнутая. Вообще, дело свое она знает, газета в срок выйдет, но вся штука — с чем? Все материалы надо проверять лично, иначе скандалу не оберешься. У нее даже и опечатки скандальные. В прошлом номере в слове «хай-тек» вместо «а» было пропущено «у». Учитывая нынешнюю ситуацию в Стране, — чистая правда, но не для нашего ведомственного издания, созданного для пропаганды и рекламы Страны и всего, что в ней ползает и летает… Вот где у меня сидят ее опечатки (он прижал ладонь почему-то к пояснице, где гнездился застарелый его ишиас)… К тому же вечно она несется, как полоумная, и на виражах может вышибить мозги себе и всем, с кем сталкивается. Если уж совсем взвоешь от ее штучек, — уволь.
Ну и, наконец, Рома Жмудяк, работничек тот еще…
— А уволить его нельзя? — с усталой готовностью спросила я.
Он вздохнул и сказал: — Это женщина, сидит на рекламе… И вот ее-то, единственную, уволить не получится. Она жена Гройса… — и посмотрев в мои, не сморгнувшие глаза, спросил с недоверием:
— Ты что, о Гройсе не слышала? Не может быть, его знают все. В начале Бог сотворил Гройса, а тот уж наплодил кучу еврейских организаций — Потемкин удавился бы от зависти! Он крупный общественный деятель, очень влиятельное лицо. В Новой Еврейской истории исполнил роль Авраама. Помнишь? — «и размножу потомство твое как песку морского…»… Ну и Рома, разумеется, за его спиною. Главное, не пытайся заставить ее работать, она все равно ускользнет. В отпуск уйдет, заболеет, будет на дачу переезжать, потом с дачи — на квартиру, по утрам — в пробке застрянет… Хотя сначала производит впечатление энтузиастки любой вожжи под хвост. Это какой-то сплошной гудок порожней баржи. Замучаешься ее толкать. Бороться с ней бессмысленно, упрешься в Гройса… Да и не надо, ей же Богу, в него упираться. Себе дороже.
Еще вот что: тебе понадобится изрядный срок, чтобы понять — какая собака где задирает лапу, и научиться не влипать в непонятку… Не приведи Господи, например, пригласить на торжественное открытие нашего мероприятия не нашего Главного раввина.
— Постой, а разве Главный раввин — не один?
— Зачем же, мы не бедные. В нашей истории всегда один раввин был другого круче, всегда дрались… Сейчас их в России трое. И каждый — Главный, вот в чем штука. Но наш главный раввин, запомни — Манфред Григорьевич Колотушкин. Человек интеллигентный, милый, лояльный, Бог с ним совсем, карта битая… Сейчас к туфле допущен Козлоброд… Так вот, не страви их, поскольку Козлоброд нашего затопчет. Тот молодой, энергичный, и что немаловажно — богатый. Бруклинская штучка, варяг с пейсами. Есть еще один Главный раввин России, Мотя Гармидер, ковбой-щадист. Знаешь, этот милый американский вариант иудаизма — Щадящий. Ну, Мотя без претензий, и славный парень. Танцует хорошо. Главное, заруби на носу: ты — человек прохожий, отбудешь срок и уедешь, а они со своими проблемами, склоками, конгрессами и раввинами… — все останутся.
— Ну почему же непременно — все останутся… Ведь наша работа предусматривает хоть какой-то процент восходящих в год?..
— Предусматривает, предусматривает… — он насмешливо покачал головой. — Когда еврея в каком-нибудь его Урюпинске рэкет прижмет, он обязательно взойдет, да что там — костром взовьется!.. Да ведь тебе-то что с того! Ты в Синдикате — белая кость, твой департамент на особом положении, ты не обязана выдавать на-гора статистику. Твои результаты туманны, общеукрепляющи, витаминны… Словом, брось думать об этой чепухе. Живи в свое удовольствие. Запишись в бассейн, ходи в театры, домработницу найми… Синдикат башляет!
Он замолчал, нахмурился, несколько раз шевельнул губами, как бы прикидывая — стоит предупредить меня о чем-то важном или дать самой поколотиться о заборы…
Наконец произнес:
— Слушай… У тебя сейчас каша в голове, я понимаю, — столько новой информации. Но если хочешь выйти из всей этой катавасии целой и вменяемой… запомни сейчас одно имя: Клещатик, Ной Рувимыч.
— Смешная фамилия…
— Да нет, не очень…
— А кто это?
Он опять подумал, как бы прикидывая ответ…
— Это трудно объяснить… Запомни сейчас, и все. И в дальнейшем, когда этот человек окажется рядом, или голос его зазвучит в телефонной трубке, или кто-то произнесет его имя, пусть все твои чувства, все мысли и все позывы твоего естества замрут и встанут дыбом…
— О, Господи! — воскликнула я, округляя глаза в комическом ужасе, — да вернусь ли я живой из этого плаванья?!
(В ту минуту я даже не предполагала, насколько серьезно мой ангел-хранитель прислушивается к этой беседе, как надраивает свои боевые доспехи в преддверии горячей российской страды, чистит шлем, проветривает перышки на крыльях, как шаркает подошвами, проверяя устойчивость новых, только что выданных со склада, казенных штиблет…)
— Ну… вроде, о главном я предупредил… Во всей той жизни, знаешь, бездна деталей и тонкостей, которые не поймешь, пока не влезешь в шкуру синдика и не отдубишь ее как следует… Так что, приедешь, оглядишься… Разберешься — что к чему.
Он подозвал официанта, рассчитался, его добротный кожаный бумажник нырнул в нагрудный карман пиджака…
А я, допивая последний глоток апельсинового сока, подумала — а действительно, а что… Уволю, пожалуй, весь отдел, наберу молодых, энергичных, преданных мне ребят…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
…В первый же день, проходя по двору нашего садика, я заметила мальчика в шортах и в синей панамке, сидящего спиной ко мне на бортике пустой песочницы. Что-то он там искал, этот мальчик… Рядом на земле валялся самокат… Чей-то сын или внук, подумала я… И сразу он разогнулся, видно нашел, что потерял, выскочил из песочницы и, ведя самокат за рога, направился вместе со мной к входным дверям…
— Здравствуйте, — сказал он вежливо, открывая передо мной дверь. — С приездом!
— Здравствуй! — удивилась я. — А ты что, знаешь меня, мальчик?
— Я не мальчик, я — Женя, — терпеливо и, по-видимому, привычно проговорила она, снимая панамку. — Из вашего департамента. Сайт и База данных… — поймала мой ошарашенный взгляд на самокат и пояснила: — Я рядом здесь живу, на соседней улице. Очень удобно, знаете…
И пока мы поднимались на второй этаж, я узнала массу необходимых мне сведений: какую температуру надо поддерживать в аквариуме, чтобы гурами не передохли, и сколько раз в году надо менять воду… А люблю ли я собирать камушки на море — вот было бы здорово, если б из Израиля я привезла какие-нибудь красивые камушки…
— Сколько вам лет, Женя? — спросила я осторожно.
— Двадцать пять, — сказала она, глядя на меня круглыми черными глазами, доверчиво прижимая панамку к груди…
Мы поднялись на второй этаж, причем Женя забегала передо мной вперед на две-три ступеньки, привскакивая, пришаркивая, торопливо договаривая какие-то свои, совершенно детские, новости, повернули налево, в узкий боковой коридор, повернули еще раз и оказались в небольшом отсеке, поделенном на три, анфиладой, смежных комнаты, сейчас еще безлюдных: в первой, крошечной, стояли два стола с компьютерами, во второй — три стола, причем на одном пузатился небольшой аквариум, к которому Женя сразу приникла, что-то бормоча, приговаривая, сыпля щепоткой корм огненным меченосцам… Это оказалась приемная. Из нее открывалась дверь в кабинет начальника департамента, с огромным столом, двумя шкафами и действительно роскошным ортопедическим креслом, в которое я с детским восторгом рухнула и сильно крутанулась несколько раз: дело в том, — и это вторая интимная семейная тайна, — что у меня никогда не было своего письменного стола и своего кресла, и я даже не стану здесь рассказывать — где и как были написаны десятка два моих книг…
Затем, вскочив, прикрыла дверь своего (своего!) кабинета и минут двадцать, пока комнаты оживали голосами моих появляющихся подчиненных, в нервном напряжении болталась по комнате, касаясь руками предметов на столе, ручек шкафа, листьев полудохлого фикуса и поглядывая в окно, из которого прочитывался огромный рекламный щит: «Двойная запись — принцип бухучета!» — у «Гастронома» на углу…
…Наконец, снова воссев в ортопедическом кресле, положила перед собой полный список сотрудников департамента и вытащила из сумки пудреницу, в зеркале которой отразилось мое строгое начальственное лицо. Я запудрила тени под глазами, еще раз проглядела список — первой значилась Маша Аничкова, секретарь; против ее фамилии стоял мой приговор «уволить на хрен!!!», набрала номер соседней комнаты, где сидели трое — Маша, Костян (мужик на хозяйстве) и Женя (сайт и база данных), и сухо, негромко сказала в трубку:
— Маша, будьте любезны, зайдите.
Она вошла и села. Было в ней что-то худосочное, нерешительное, жалкое. Бледная немочь, подумала я брезгливо, бледная немочь, а не секретарь департамента. Найму огонь-девку, чтоб щебетала, хватала намеки на лету, делала три дела зараз и вертела задом на все стороны.
— Если не ошибаюсь, вы, как секретарь, должны ввести меня в курс дел, — сказала я.
Она мгновенно как-то изжелта побледнела, тихо и тупо переспросила:
— Чего эт еще?..
И стала медленно валиться набок, сосредоточенно гладя перед собой. Я вскрикнула, вскочила, обежала стол и успела подхватить ее голову прежде, чем та стукнулась об пол.
Дверь распахнулась, влетели Женя и высокий, размашистый, сразу заполнивший весь кабинет, парень, — наверное, Костян. Деловито приговаривая: «спокойненько-спокойненько-спокойненько…» он подхватил Машу под мышки, Женя подняла ее ноги, и мы застряли так в дверях.
— Какого чер-р-рта нет дивана?! — прорычала я.
— Ничего-ничего-ничего… — скороговоркой сказал Костян, — вот, давайте, мы так ее, вот так посадим, а я ей в физиономию плюну… Она сейчас придет в себя, не беспокойтесь… — набрал полный рот воды из пластиковой бутылки на столе и мощно прыснул Маше в лицо. Та вздрогнула и поникла…
— Понимаете… — шепотом сказала Женя, — это вечный недосып…
— Почему — недосып?
— Маша с мамой живет, та очень больна, онкология… химия, то, се… Еще она в университете на вечернем… И последнюю неделю страшно боялась.
— Чего боялась?
— Вас… — сказала Женя, потупившись… — Боялась, что вы ее уволите. А она кормилец семьи.
— Что за глупости! — рявкнула я. — Что за бредовые фантазии?
Маша между тем совсем очнулась и беззвучно заплакала… На этом кончилось мое им «выканье». Надо было как-то управляться с этими детьми.
Я наклонилась к своему секретарю и сказала строго:
— Маша! Сейчас домой, спать. Завтра научишь меня, к кому здесь обращаться, чтобы купили диван.
В эту минуту позвонили. Я, еще не привыкнув к своему начальственному статусу, сняла трубку сама.
— …и только попробуй бросить телефон!!! — заорали мне в ухо. — Я те брошу!!
— Что… что за странный тон, простите?
— Я те сейчас покажу «тон»! Издеваешься, сволочь?!
— …позвольте… на каком основании вы…
— Молчать!! Молчать, падла!! Не хулиганить!!
Я опустила трубку на рычаг. За мной с большим интересом следил весь департамент, сгрудившийся у моего стола. Все, кого я собиралась уволить на хрен.
— Это Кручинер, — наконец проговорил Костян сочувственно, — вероятно, у него опять сезонное обострение.
Телефон звонил, не переставая. Костян сказал, что тот все равно не отстанет, есть только один верный способ. Поднял трубку и кротко спросил:
— Ефим Наумыч? Да-да… Это наш новый начальник… Хорошо. Обязательно. Вы правы. Непременно. Я уже уволил ее, на хрен. Вот, пока вы звонили.
— Что это?! — спросила я, когда обрела дар речи. — Что он тебе говорил?!
— Как обычно… Сказал, что Синдикат — сборище жидовских негодяев, что он сотрет нас с лица земли, что вас он раздавит, как мошку, что из-за нас у него протекает кондиционер…
— …но?!!
— Ну, это же Кручинер…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Microsoft Word, рабочий стол,
папка rossia, файл sindikat
«… как я люблю профессионалов, Мастеров любого дела! Причем с равным благоговением отношусь к мастеру-парикмахеру, мастеру-портному, мастеру-сантехнику, мастеру-писателю, мастеру-музыканту. С Мастерами всегда чувствуешь себя защищенным и счастливым. Вот, Костян — нет такой задачи, которую он не смог бы решить, нет такой розетки, в которую не смог бы включить все, что должно в нее включаться. Нет такого прибора, который бы в его присутствии не вытягивался во фрунт и ревностно не исполнял свои функции наилучшим образом. Порой я просто зову его в кабинет и только затяну неопределенное: — А что, Костян, хорошо бы… — как он уже записывает в свой блокнотик план, расставляет приоритеты и — умчался исполнять. Знает бездну вещей, осведомлен о таких деталях и частностях здешнего бытования, о которых я никогда не задумывалась. Он весь длинный, ножищи огромные, лапищи огромные, походка землемера, умен, востер, экономен и хозяйственен, словно синдикатовское добро достанется его малышам в наследство. Малышей у него двое — сыновья-погодки. Словом, при Костяне я чувствую себя, как кенгуренок в сумке у заботливой мамаши.