— Ну, поехали, Костя, — сказала она, — мы с вами профессионалы, и работать должны при любой погоде…
— Но… — он растерянно смотрел на ритуальные принадлежности…
— При любой погоде, и в любых храмах любой веры…
Профессионал высокого класса, она уже поняла, что надо максимально отстранить от микрофона этого бледного мальчика с его православной спецификой… Что приверженцам радиостанции «Святое распятие» пора послушать, наконец, что-то живое и увлекательное… И когда мрачный Вова за стеклом дал отмашку, и Константин, сглотнув, произнес:
— Дорогие православные, радиостанция «Святое распятие» снова с вами… и сегодня…
…она подхватила голосом самого светлого своего и безмятежного — аквамаринового тембра:
— …и сегодня, в компании Марины Москвиной, мы поговорим о разных чудесах, конечно же, божественного, но и абсолютно человеческого толка, ведь божественное становится высоким и радостным только в нашем воображении…
Она ударила несколько раз ладонью по там-таму и понизила тон, добавив чуть фиолетового, с искрой, от вечернего костра:
— Вот, послушайте, — это тоже голос… слышите? Он звучит настойчиво, глухо, он спрашивает и убеждает…
И дальше уже не выпускала передачи из своих рук… то натягивая вожжи, то отпуская их на мгновение…. Она клацала челюстью доисторического осла, дудела в дудку, предлагая вслушаться и почувствовать — вот так гудят на разные голоса натянутые канаты воздушного шара, на котором она облетела приличный кусок небесной сферы… По ходу дела Марина рассказывала байки и случаи из жизни своей, моей, упоминая имена друзей и знакомых…
Настоящий мастер, в обычной жизни плывущая на лодочке без весел, то и дело застревающей в камышах и свободно цепляющейся за все коряги, — во время передач она чутко ощущала границы часа, минут и секунд, подгоняла голос под временные рамки так точно, что впоследствии режиссеру просто нечего было делать…
Молодой человек Константин слушал ее, по детски открыв рот, даже не пытаясь вмешаться и что-то произнести, он совершенно растворился в волнах этого голоса, с обожанием глядя на Марину…
Мельком взглянув на часы, снятые с руки и положенные на стол, Марина предложила слушателям звонить и задавать вопросы… Однако мрачный Вова мотнул головой, пустил рекламу, в которой настоятель Подворья Оптиной Пустыни призывал прихожан и благотворителей жертвовать на храм Успения Богородицы, сказал, что звонков пока не будет, и велел продолжать…
Марина продолжила… Она дула в шофар, рассказывая о храмах Иерусалима, о маленьких птичках-колибри, которые шныряли в кустах, как раз когда мы с ней угощались хумусом с питами в забегаловке у Синематеки, над Гееной Огненной… Затем она рассказывала о своем восхождении на Анапурну, о буддийских монастырях древнего Киото… Голос ее звенел, шептал, творил монотонные заклинания, опять взмывал в синие прозрачные воды…
И вновь, взглянув на часы, она предложила слушателям задавать вопросы… И опять мрачный Вова пустил рекламу, взывающую к пожертвованиям…
Так продолжалось почти час… Передача подходила к концу. Это была лучшая передача в ее жизни. Никогда еще она не дышала в эфире так свободно, никогда не плыла такими широкими гребками. И, несмотря на страшную усталость, была совершенно счастлива…
Константин испуганно взглянул на часы, развел руками…
— Друзья мои, — проговорила Марина, — наша передача подходит к концу, а вы еще не задали ни одного вопроса… Между тем у нас осталось три минуты, я жду ваших звонков. Звоните нам, смелее!
И тут раздался угрюмый голос Вовы:
— Костя, звонков не будет, наши все в церкви!
Марина поднялась из-за кухонного стола. Передача — лучшая передача в ее жизни, передача для теней ее прошлого, для легкомысленных ангелов эфира — была закончена…
Константин топтался рядом с виноватым потерянным лицом.
Марина устала улыбаться, но продолжала скалиться — из жалости к этому несчастному.
— Где тут у вас туалет? — спросила она.
Он обрадовался, что хоть чем-то может быть полезен. Засуетился, побежал добывать какие-то ключи, бормоча, что, к сожалению, здешний туалет служит кладовкой для реквизита. А по нужде они ходят… тут недалеко… чуть-чуть пройти… Оказывается, подступы к заветному нужнику охранялись, ключи передавались из рук в руки только посвященным. Наконец он появился с большим ключом в руках — такие вот, от городских ворот, в средневековье передавали командующим армии-победительницы.
И долго, долго шли они по каким-то коридорам, поднимались на этажи, спускались на лестничные пролеты, потом вышли через боковую дверь во двор, прошли в арку и, когда Марина подумала уже, что он забыл о ее просьбе, и идут они совсем в другом направлении (она вообще досматривала этот сюжет из свойственной ей великодушной любознательности) он, наконец, открыл какую-то дверь и впустил ее, заперев снаружи.
Перед Мариной был приличных размеров зал, в центре которого на довольно высоком постаменте, вроде трона, возвышался унитаз. Причем ступени к нему, как к вавилонскому зиккурату, поднимались со всех четырех сторон. В этот момент она почему-то вспомнила, как готовилась к восхождению на Анапурну…
Заподозрив, что обширный этот, гулкий туалет был возведен минуту назад специально для достойного финала всей истории, она решительно подобрала длинную юбку и стала подниматься по ступеням…
Она восходила по ступеням к унитазу, как восходят на коронование, — медленно и величаво, бесстрастно, со стороны наблюдая эту картину (наше писательское воображение не поддается контролю, оно взмывает, как летучая рыба, из любого водоема — будь то Средиземное море или сточные воды московской канализации)… Со стороны она смотрела, как гордо, торжественно восходит… — а это было настоящее восхождение, — и в тот момент и вправду, чувствовала себя восходящей к совсем иной, не столь прозаичной вершине; к иной, умозрительной, сакральной и великой, которую до нее тысячелетиями выстраивали народы и веры…
Она восходила, подобрав длинную юбку, — так боги восходят на Олимп, — предвкушая, как вечером живописует это мне, и как я обомлею вначале, замру, застону от удовольствия, и как долго потом обе мы будем хохотать в унисон на разных концах Москвы, заливаясь, отирая слезы, перебивая друг друга: — «Костя… звонков не будет… наши все в церкви…», — добавляя деталей, наперегонки подбирая более точные эпитеты и сравнения, и всхлипывая от счастья…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Из «Базы данных обращений в Синдикат».
Департамент Фенечек-Тусовок.
Обращение номер №11.032:
Злорадный голос Кручинера:
— А, сволочи, значит, вы там, на кораблях, в санаториях, рыбку ловить, а Кручинер подыхай, как пес, со своим радикулитом! Я вас всех упеку за решетку! Вы у меня поплывете по морю говна, чтоб вы утопли совсем с вашим проклятым Синдикатом!!!.. (гудки, — Маша бросила трубку )
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
глава тридцать седьмая. «…Йогурты-уёгурты…»
Microsoft Word, рабочий стол,
папка rossia, файл moskwa
«…начались первые прощания… И как-то неожиданно: Аркаша Вязнин должен был еще год находиться в Москве. Но — увы, человеческая природа повсюду неизменна: кто-то из своих накатал на него телегу, это связано с очередным мимолетным Аркашиным романом. Дама сердца оказалась супругой кого-то из дипкорпуса, кто-то где-то их увидел, или она вела себя неосторожно… словом, история обычная… Его переводят куда-то в глушь, по меньшей мере, на три года… Вчера он звонил, интересовался, приглашена ли я к Моте Гармидеру в Безбожный, где произойдет церемония торжественного вручения кому-то каких-то дипломов… Я сказала — не кому-то, а новой поросли ихних щадящих раввинов, и дипломов не каких-то, а сварганенных по просьбе Моти в моем личном департаменте, моим личным Костяном. И я приглашена как крестная мать этих самых раввинов. Так что увидимся…
Вот все-таки правильный у Моти подход к иудаизму — щадящий и, прямо скажем, щедрый: стол всегда нестыдный, всегда в Безбожном и красная рыбка, и бастурма, и вина хорошие, и фрукты…
Пожилые курсанты сначала пели душевные песни, раскачиваясь и улыбаясь, потом читали свои стихи и эпиграммы, декламировали благодарственные речи в стихах и неустанно благословляли Мотю, хотя надо бы американцев благословлять…
Мы с Аркашей тоже произнесли речи, высидели положенные полтора часа и, когда бородатый курсант взял в руки гитару, тихонько откланялись и вышли…
И довольно долго гуляли под дождем, потом спустились по Остоженке к ресторану «Тифлис»… Зашли выпить чаю. Место уютное: внутри все тщательно сработано под богатый грузинский духан… По потолку с мощных деревянных балок свисают виноградные листья…
Нам принесли целый чайник отлично заваренного чая, и я вдруг пустилась рассказывать Аркаше о Ташкенте — какая это была цивилизация, благословенная сладостная Александрия… и вот она сгинула, растворилась, рассыпалась, ушла под воду… Рассказывала, как перекрывают досками арык, настилают курпачи, подают чай в пиалах… Он, ленинградец, вежливо удивлялся… И тут вдруг сообщил, что его переводят. В Эритрею.
— Куда!? — спросила я.
Он расхохотался.
Оказывается, это государство такое, в Африке, недалеко от Эфиопии. Моя школьная тройка по географии обеспечивает мне пожизненное увлекательное знакомство с планетой Земля. Африка?! — я пришла в ужас, он успокаивал, — ничего, там прекрасный климат, горы, ветерок, температура среднегодовая плюс 25, людоедства нет уже пару десятков лет… ну и так далее…
Говорит, у него чувство, что эти три года, проведенные в Москве, были ярким праздничным подарком в его жизни, и как он благодарен судьбе, что, вот, встретил всех тех, кто… например, меня… И не надо бояться расставаний, это ведь тоже, до известной степени, подарок, и что жизнь еще — ого-го! В конце концов, можно приехать друг к другу, увидеться, встретиться… и какое же это счастье…
Аркаша улыбался, щеки его превратились в два райских яблочка. Он рассуждал о том, что, отслужив в Африке, опять вернется в Россию, может быть, купит квартиру в Москве (о, нет, не в Питере, он слишком любит Питер, это уже похоже на кровосмесительство, а Москва город чужой, безумно интересный), и будет этак жить на два дома: один в Нью-Йорке, другой — в Москве. И вот ведь как хорошо, что сейчас не рвутся связи, не рвутся души, что можно шляться туда-сюда и радоваться жизни…
Мы сидели под густым покровом из виноградных листьев, пили зеленый, почти узбекский чай из маленького чайника, и меня ни на минуту не оставляла мысль о беспробудном его одиночестве… Настойчивая, неотвязная мысль о том, что никуда не убежать. Никому никуда не деться…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
К концу моего пребывания в должности главы департамента Фенечек-Тусовок у меня выработался стойкий неприязненный рефлекс к национальной теме. Я не могла слышать слово «национальный», оно вызывало у меня крайнюю степень раздражения. Разговоры о русском духе повергали меня в уныние, украинские националисты наводили оторопь, от кавказцев и азиатов на московских рынках я шарахалась, как от чумы…
Чуть лучше дело обстояло с калмыками и бурятами, которых ни одного я не встретила за эти три года.
Но больше всего меня тошнило от евреев.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В июне к нам должна была приехать еще одна комиссия — сборная солянка из сотрудников Центрального Синдиката, депутатов кнессета, парочки высокопоставленных военных чинов и Главного советника американской организации «Фонд помощи Восхождению» с супругой…
Клавдий спешно созвал синдиков на перекличку для обсуждения этого визита. Он распределял роли, назначал ответственных за этапы. В подобных случаях мой департамент оставляли в покое. Американцам и депутатам кнессета требовалось показывать товар лицом: молодую поросль, тренирующуюся на Восхождение под бело-голубым флагом, студии по изучению языка, до отказа заполненные зубрящими глаголы учениками… Клуб Фиры Будкиной для этого не годился… Я обеспечивала связь с журналистами, тягомотные пресс-конференции и освещение этих визитов в российских СМИ.
— Ну… Куда бы еще их деть, чем позабавить? — Клава обвел нас слезящимся от сигаретного дыма взглядом… Без малого три года мы обихаживали все эти делегации, знали нравы приезжантов, как облупленных, были готовы к любому повороту событий… Все они заранее, по телефону или факсу, требовали «Болшой», и когда правдами и неправдами мы добывали дорогие билеты на какого-нибудь «Ивана Сусанина», супруга депутата или советника меняла решение, желала вместо «Болшой» ехать в «Кремлин» или, что чаще бывало, — на рынок в Измайлово, покупать «матрошка»…
Так что Клава привычно распределял роли, строил расписание визита, назначал ответственных за исполнение. Сначала все синдики соберутся в Большой синагоге, куда Миша Панчер должен пригнать передовой отряд восходящих, из своей Юной стражи Сиона. Затем вся компания дружно переместится в отель «Саввой», — распорядиться, чтобы Рогов заказал у Норувима наш «эгедовский» автобус. Значит, в «Савое» — ужин с молодежью.
Яша наклонился ко мне и сказал:
— Какие-то у них римские утехи, — ужин с юношами. Может, перенести эту тусовку в термы?
На листке перед ним уже набросан был очередной комикс с возлежащими на левом боку нашими боссами, на каждом — римская тога и венки на лысинах… И юноши — тут же, готовые к восхождению, в весьма прихотливых позах…
— Тьфу! — сказала я. — Убери…
— А ты, Изя, что предлагаешь? — спросил Клава. Изя встрепенулся, отложил новый крошку-мобильник с двумя клавиатурами, с выдвижным экраном, с электронными насадками на антенну, которые могли превращаться в удочку, электронные отмычки и прочие необходимые вещи, засмущался и сказал:
— Ну так это… Я ж еще в прошлом году, проект плавания по Волге… «Восходим по воде»…
— По воде? — каркнула баба Нюта. — Ты кто — Ешуа? Нет, ты — проходимец по воде!
— Заткнись, — тихо сатанея, отвечал Изя. — Ты вообще на днях уезжаешь, уже приказ есть…
— Уже есть другой приказ! — задорно вставила баба Нюта, — о том, что я тебя посажу на самолет и сяду под кустик — отметить это событие большой ядреной кучей, чтоб всем вам было что вспомнить о России…
— Анат Крачковски! — крикнул, багровея, Клава. — Мы все устали от тебя! Скажи лучше, где твой муж?
— Да! — подал вдруг голос наш кроткий Шая. — Где твой муж, Анат Крачковски? Он не заполняет бланк на отсутствие…
— Он с инспекцией в Челябинске! — мгновенно отрезала баба Нюта. — А завтра улетает в Мурманск. Мой Овадья работает, света Божьего не видя, не то что все вы, бездельники…
Я промолчала.
Я могла бы рассказать — насколько полно видит ее муж Божий свет, как щедро расстилается тот перед ним, в какие дали заманивает, как баюкает, как бережет… Но я промолчала… У меня давно уже окрепло ощущение, что я не в силах влиять ни на одно, даже самое мельчайшее, событие, что все, вокруг меня происходящее, должно происходить, совершаться, идти своим ходом без всякого моего вмешательства, ибо сюжеты эти придуманы не мною, и не мной они пресекутся…
— Ну, ладно, — великодушно проговорил Панчер, закуривая. — Везите их в «Пантелеево», у меня как раз первый заезд в летний лагерь… Будет человек триста отборных ребят, от 13 до 18 лет…
— Отлично… — пробурчал Клавдий. — Это то, что надо: молодые лица, новая смена восходящих, трам-там-там и бум-бум-бум… — и, обведя всех нас строгим взглядом, проговорил: — Не радуйтесь, замбура ! Не думайте, что свалили это дело на Панчера… Вы все — слышите? — все, как проклятые, должны отбыть этот день в «Пантелеево», быть с комиссией, отвечать на любые вопросы, которые придут этим типам в голову… И сделайте же, ради Бога, что-нибудь с этой халабудой! Побелите потолки в столовой, чтоб тараканы в тарелку не сыпались… Ты слышишь, Гурвиц, Главный распорядитель, — это к тебе относится! Ты тоже должен там быть!
Петюня открыл глаза в розовых бессонных прожилках и спросил:
— А ты?
Клава затянулся, сбросил мизинцем пепел с кончика сигареты, и сказал:
— А я наконец зафарширую баранью ногу…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Целый день, как всегда в таких случаях, вся коллегия московского Синдиката бестолково околачивалась в грязном и облупленном «Пантелеево»… Небольшим усталым эскортом синдики бродили за комиссией, отвечали на вопросы, — например, я вынуждена была объяснять: для чего и как в деле Восхождения используются литографские камни, которые два года назад Ной Рувимыч, как и обещал, завез в «Пантелеево»… Потом все дружно хлебали киселя в столовой с потрескавшимися гипсовыми листьями на стенах…
После обеда полегчало: комиссию уволокли в Измайлово, на покупку «матрошек»…
И вся московская коллегия стряхнула сон с усталых вежд: Яша с Изей смылись мгновенно, забыв меня в аллеях заросшего парка, Петюня спал в буфете, приняв после отъезда начальства свою порцию расслабляющего. Шая дежурил, как всегда, в вестибюле, важно восседая в ободранном кресле и издавая могучей спиной и подмышками русский мат, несвязные восклицания и обрывки команд…
Слава должен был забрать меня вечером, Борис уже два дня находился в Питере, монтируя нашу выставку, Ева, как обычно, сидела затворницей дома… Вот я и прогуливалась по дорожкам «Пантелеева», кляня это «имение прелестнейшее», превозмогая отвращение к проржавевшим фонарям и ямам в проплешинах застарелого асфальта.