Нелегко думается Василию Окладникову, вспоминающему свое отрочество и пору ранней юности: неужели бедность подтолкнула Василия к тому страшному, чем вскоре обернулась его жизнь? А ведь начиналось все так легко и безобидно!
5
Маленький аэропорт поселка Полярный Круг встретил Василия тугим студеным ветром, лазурным чистейшим небом и бодрящим воздухом с запахом оттаивающей тайги. Вдалеке айсбергом возвышалась высокая, сверкавшая алюминиевым панцирем перерабатывающая фабрика. Из карьера тянулись БелАЗы, загруженные глыбами голубовато-серой кимберлитовой руды, из которой добывают алмазы. Иногда ветер начинал дуть сильнее, – у Василия мерзли руки, он поеживался и содрогался. Направился в поселок разыскивать Николая Дунаева.
Внезапно с северо-востока ударила резкая мощная волна воздуха. Василий оглянулся – на него стремительно надвигалась густая, расплывшаяся на полнеба туча. Ярко-желтое солнце провалилось в бездну – на землю упала плотная сизо-серая тень. Ветер хватал тонкие ветви пыльных лиственниц и трепал их в разные стороны. В воздухе нарастал гул. Крупными хлопьями повалил сырой снег, забивая глаза Василия. Он бежал по скользкой узкой тропе, рискуя упасть. Ему было весело, он подпрыгивал:
– Здорово, отлично, черт побери! Сильнее, сильнее!
И Василию хотелось, чтобы и в его жизни всегда была буря, в которой он чувствовал бы себя так же бодро, свежо и устремленно.
Ветер ослаб, снег пошел редко. Темно-лиловая туча уползала к югу, и вскоре все затихло. Густо светило отшлифованно-золотистое северное солнце. Обжигая глаза, блестели лужи. Над посветлевшей, сверкающей тайгой курилась синеватая дымка. Пушистый, ослепительно-белый снег набухал влагой и оседал. Потеплело. С лиственниц и берез падала вода, капли радужно вспыхивали. Тревожно пахло сырой прелью тайги, свежей карьерной глиной и снегом. Рядом гулко работали моторы под завязку нагруженных БелАЗов, слышался шум на строительстве жилого дома. Бреюще заходил на посадку самолет.
Николая Дунаева отыскал в малосемейном общежитии. Уже был вечер, его жена и ребенок спали. Николай, молодой, бородатый мужчина, уложил Василия на раскладушку, но тому не спалось, было тоскливо и как-то боязно. Чувство одиночества давило сердце, как никогда еще. Он ясно и остро почувствовал, что вошел в новую, большую и какую-то пока еще неуютную жизнь.
Дунаев помог Василию устроиться в бригаду монтажников-верхолазов подсобным рабочим; бригада строила вторую очередь уже действующего ремонтно-технического центра…
Одним ранним утром за металлическим столом в бытовке сидели звеньевой Левчук, мужчина лет пятидесяти, и бригадир Дунаев. Они спорили, указывая пальцами в мятый чертеж. Рядом переодевались монтажники, гремели цепями и карабинами предохранительных поясов, скрипели грязными, в голубовато-седой глине, сапогами, шуршали грубой брезентовой робой, стоявшей колом. Четверо резались в домино, язвительно-насмешливо подшучивая друг над другом, с размаху припечатывали костяшки на столешницу. Пахло потом. Плавал над головами папиросный дым. Дунаев горячился, нервничал, говорил громко, скреб толстыми мозолистыми пальцами в густой диковато-рыжей бороде. Левчук был спокоен, отзывался своим мягким южным говорком:
– Слушай, Микола, к какому бису, кажи, нынче монтировать кровельные панели? Ведь после сто потов с себя и людей сгонишь, чтобы гусеничным краном установить кресты и усе другое. Подождем панели из Киренска, они вскоро будут на месте.
– Не надо ждать.
– Надо.
– Не надо!
– Надо.
– Эх, упрямый ты хохол!
– Микола, сделаем так: пусть усе решают, як быть. Старший прораб, кажись, не против, но монтировать не ему – нам. Он – пан, ему нужен план, а нам нормально робить.
– И стоящий заработок, – сказал Дунаев. – Прежде чем ответите, мужики, вот что скажу вам: если не смонтируем панели в этом месяцы – не заработаем хорошо. До конца июля осталось девять дней. Навряд ли в ближайшее время придут конструкции из этого долбанного Киренска. Надеяться не на что. Надо пахать, делать деньгу. Добро?
– Добро, – махнул рукой монтажник Родин, крепкий, горбоносый мужчина. Все молча согласились.
Левчук нахмурился и вышел из бытовки, хлопнув дверью.
Панелей для монтажа было через край – работали с утра и допоздна, с редкими перекурами и коротким обедом. Дунаев изредка отправлял Окладникова работать наверх, хотя тот не был монтажником.
– Я тебе, земляк, оплачу как монтажнику, а они раза в три больше разнорабочих зашибают, – сказал бригадир. – Привыкай к хорошим деньгам – в них сила, – подмигнул он. Василий благодарно улыбнулся ему. – После армии, Вася, попашешь на Севере лет семь и – с капиталом отчалишь на материк. Надо жить крепко, безбедно. Ты парень неглупый, – быстро поймешь, в чем соль жизни.
– Мне и теперь понятно, Коля.
– Молодец. – Дунаев прикурил, помолчал, всматриваясь в белесое небо. – На других посмотришь, Василий, – живут, гады, поторговывают на рынке, дома имеют, машины, ковры, а мы что, лысые? Мы тоже хотим пожить вольно и широко. Воровать не умею, пусть другие занимаются этим промыслом, все, что мне надо, заработаю честно. Года через два куплю на материке, где-нибудь на юге, домок. Там дома с садами – шик! Потихоньку развернусь… Правильно сделал, земляк, что в Полярный прикатил. Если не запьешь, крепко будешь жить – Север поможет.
Август выдался в Полярном Круге по-южному жарким. Солнце палило. Густая иссера-голубая карьерная пыль толстой кожей лежала на всем поселке, – машины поднимали в воздух столько пылевой кашицы, что прохожий выбирался из нее голубовато-седым, чихая, кашляя и ругаясь.
Бригада Дунаева смонтировала часть конструкций не так, как требовалось, с нарушением последовательности. Получили за работу большую зарплату, но теперь, как и предсказывал осторожный Левчук, монтировалось мужикам до чрезвычайности трудно и даже опасно…
Левчук был зол и сумрачен, на его багровом широком лице блестели крупные капли пота, ноздри нервно шевелились, когда насмешливо-сердито смотрел он на ехавший по изрезанной дороге гусеничный кран, который нужно было загнать в цех, чтобы устанавливать конструкции, с запозданием полученные из Киренска. Бригада понимала, что удобнее, несомненно, было бы монтировать башенным краном, который, как жираф, возвышался на рельсах рядом с недостроенным цехом. Но теперь, когда уже установлены панели кровли и большинство конструкций верхнего пояса, его невозможно было использовать в деле, и вот, пришлось пригнать с базы гусеничный.
Вздрогнув и наклонившись стрелой вперед, кран замер внутри цеха. Из маленькой, промасленной кабины выпрыгнул пожилой, с веселыми глазами мужичок и крикнул Левчуку:
– Здорово живешь, что ли!
Левчук молча, с неудовольствием махнул головой. Крановщик не обиделся, а подмигнул полному, неповоротливому электрику; помог ему подключить к сети кран. Через полчаса все было готово, и Дунаев, Левчук и Окладников принялись монтировать площадки, переходы и лестницы внутри цеха.
Вырывался из-за сопок жаркий таежный ветер и поднимал к ярко-лазурному небу облака пыли, которая искрилась и липла к потным лицам монтажников. Левчук работал молча, угрюмо, сосредоточенно, на слова Дунаева отвечал скупым кивком головы. Кран тяжело маневрировал, задевал стрелой за колонны, монорельсы и кресты, – площадка была чрезвычайно узкой. Крановщик уже не улыбался, пот резал его зловато сощуренные глаза, но он боялся оторвать руки от рычагов и обтереть лицо. Губы у него дрожали от великого напряжения, потому что требовались предельное внимание и филигранная точность. Чуть ошибешься, и может приключиться авария или – покалечишь, а то и убьешь монтажника.
– Эх, парни, как было бы ловконько с башенным краном! – крикнул он, не вытерпев.
Стрела несколько раз задела колонны – цех устрашающе гудел и сотрясался. Крановщик завопил:
– Экие вы, мужики, бестолочи! Разве, в рот вам репу, свой дом стали бы с крыши строить?
Левчук присел в тенек.
– Потихоньку, Михаил, можно бы… – сказал Дунаев, присаживаясь на корточки рядом с Левчуком и вынимая из кармана пачку "Беломора".
Молчали, покуривая и поглядывая в яркую синюю даль, в которой покачивались в напластованиях марева белые облака. От раскаленной земли поднимался густой жар.
– Помню, мужики, – нарушил тяжелое молчание Левчук, прикуривая вторую папиросу, – как батяня научил меня робить. Он плотником был, добрым, скажу вам, мастером. Хаты, бани, клети, конюшни – усе строил, що ни попросют. Однажды с артелью рубил баню. Мне тогда лет восемнадцать минуло – хлопец, одним словом. Уже по дивчинам бегал. Бате я лет с семи помогал, сперва по мелочам, а после был на равных со всеми. Так вот, робили мы баньку. Ладная получалась – бревнышки гладкие, ровные, круглые. Поручил мне батя потолок. Стругал я доски и бруски прибивал. К вечеру почитай усе готово было, а тут хлопцы идут: "Айда, Миха, к дивчинам". Загорелось у меня, но надо было еще пару досок обстругать и пришить. Давай як угорелый – раз-два, раз-два, рубанком туды-сюды. Готово! Пойдет! Кое-где занозины торчали, однако думаю: не заметит батя. Побросал инструменты и вдул що было духу за хлопцами. Поздно вечером заявляюсь домой – сидит батя за столом, сгорбатился, сурово уперся в меня глазами. "Ты чого же, кобелина, батьку позоришь? Ты людям делал? Так и делай по-людски". И як со всей силы ожарит меня бичом, – я аж зубами заскрежетал. А он – еще, еще, еще. Я кричу, а он – жарит, жарит и приговаривает: "Людям, кобелина, делал? Так и делай по-людски". Вот он яким был. Мог и делать и спросить.
– Я тебя понимаю, Михаил, – хрипло отозвался Дунаев, пощипывая свою спутанную, с мелкой металлической пылью бороду. – Да, я хотел сорвать деньгу, потому что не был уверен – что же будет завтра или послезавтра. Живем одним днем. Подвернулось – срываем, а потом хоть трава не расти. Будь я тут хозяином – не допустил бы такого.
– Гроши, эти проклятущие гроши… – вздохнул Левчук. – Сколько они приносят бед… Эх!
Василий не отваживался вступить в разговор взрослых товарищей, но в его душе так и звенел протест, что, мол, врешь, Левчук, – любишь ты деньги! И я люблю, и все любят. Василий зубами заскрипел – мужики удивленно посмотрели на него.
Закончили перекур. Крановщик с неохотой взялся за рычаги. Все работали осторожно, опасаясь аварии. Но к вечеру она все же произошла – стрела задела за колонну, и с нее мешком свалился монтажник Дулов. Он сильно ударился, но был в сознании, даже виновато улыбался.
– Я же тебе говорил, гад! – с кулаками подбежал к Дунаеву густо-красный Левчук.
– Прекрати истерику, – холодно произнес Дунаев, сильной рукой отстраняя Левчука. – Не убился мужик, и ладно. Эй, Иваныч, как ты?
– Очухаюсь, – морщился Дулов. – До общаги доковыляю. А вы, мужики, работу не останавливайте – хорошая деньга в наш карман заплывает…
– Я так работать больше не буду, – крикнул Левчук, удаляясь в бытовку.
– Как знаешь, Михаил, – ответил Дунаев и крикнул: – Продолжаем! Все по местам!
– Молодец, земляк! – вырвалось у Василия. Он по-детски восхищенно смотрел на своего рыжебородого бригадира. Дунаев подмигнул ему.
Вскоре Левчук ушел из бригады.
Дунаевцы работали так, что после каждой смены Василий в общежитии валился в постель и мгновенно засыпал. Иногда ночью тревожно пробуждался, испуганно нащупывал под подушкой пачки денег и снова проваливался в сон. Утром тишком он рассовывал банкноты по карманам и весь день с ними не расставался. Когда в комнате никого не бывало, он пересчитывал эти приманчивые ценные бумажки и даже любовался ими…
Однажды дунаевская бригада возвращалась из командировки в базовый поселок. По причине нелетной погоды пришлось проболтаться в аэропорту Мирного более двух суток. Небо рубили острые молнии, воздух сотрясал гром. Переполненный аэровокзал гудел. Невыносимая, спрессованная духота выталкивала людей на улицу под навес, но холодное осеннее дыхание северо-востока и резкие косые потоки воды загоняли вовнутрь. Было жутко тесно. Кто-то нервно часами ходил туда-сюда, кто-то собачился с работниками аэропорта, требуя вылета, угрожая или, напротив, умоляя, кто-то спал прямо на каменном полу, калачиком свернувшись на газете.
Наконец, на третьи сутки начались вылеты. Утром объявили посадку на московский рейс. Дунаев и Окладников стояли перед входом в аэровокзал и разговаривали, покуривая. Сверкали и парили лужи, туман дрожал над мокрой тайгой. Пахло прелью, мхами леса, сырой глиной карьера, находившегося рядом с аэродромом, и дождевой водой. Василий поднял глаза к небу, и его поразило величественное зрелище: в западной стороне замерли кипенные громоздкие облака, которые походили на головы могучих коней с лохматыми гривами. Из-под облаков множеством широких потоков разлетался солнечный свет, красновато окрашивая головы коней. Василий, как ребенок, ждал, что кони вот-вот рванутся, предстанут во весь рост и помчатся по небу, выбивая гигантскими копытами искры, храпя и оглушая людей громким звоном бубенцов. "Какие кони! Какая синева!" – невольно воскликнул в себе Василий.
К самому входу подъехала, резко затормозив, черная "Волга"; из нее неспешно, даже с некоторой важностью вышли трое – хорошенькая девушка, молодой человек с тонкими усиками и упитанный пожилой мужчина, убеленный сединами.
– Счастливо добраться, ребятушки, – сказал мужчина и нежно прижал к груди девушку. – Отдыхайте, веселитесь. Деньжата закончатся – телеграммку. Моментом вышлем. А мы с матерью вашей квартирой займемся…
Молодой человек и девушка, улыбаясь, чмокнули полного мужчину. Шофер унес к стойке регистрации два добротной кожи чемодана.
– Вот живут люди! – сказал Василию Дунаев. – Баре, господа. И лакеи у них имеются. Мы тут в духоте и сырости киснем, а они вон как – к самому отлету их, как генералов, подвезли. Вот как надо жить. – И Николай зачем-то стал рассматривать свои мозолистые, смуглые руки с толстыми ногтями. – Надо нам, Васька, здесь на Севере пахать как коням, иначе на всю оставшуюся жизнь можем остаться конями. Надо быть злым в работе! – сжал он кулак.
Василий сощуренно смотрел на молодую пару, взбегавшую по ступенькам. Все выдавало в девушке и парне, что они счастливы, довольны жизнью, что ждут от нее только приятное, красивое и легкое, что они не устали, не изработались. В напряженной душе Василия кольнуло, и он с горечью понял, что завидует.
– Злым в работе? – зачем-то переспросил он, снова поднимая глаза к небу, в котором стояли величественные кони-облака. – Да, какая глупость – небо, кони, синева… – Замолчал и стиснул за спиной кулаки.
Дунаев не отозвался, даже, кажется, не расслышал ясно, а думал о своем – затаенном и глубоком, поглаживая широкой ладонью ржавую тряпицу бороды.
Ночью прилетели в Полярный Круг. Василий лег спать, но воспоминания о парне и девушке так его волновали, что он не мог лежать. Долго бродил по коридору спящего общежития, скурил пять-шесть папирос. Стоял в полутьме возле открытой форточки. Пахло подгнившими досками пола и влажным тленом тайги. Где-то вдали возле фабрики и карьера с натугой и ревом работали моторы БелАЗов, поднимавшихся в гору с грузом…
6
На Севере Василий пробыл до самого ухода в армию. Зарабатывал прилично, скопил большую сумму, но улетел из Полярного Круга без сожалений. Ему хотелось как-то заявить белому свету, что у него имеются деньги, – он был так молод и неопытен, что еще не знал им настоящего применения.
Мать заплакала, встретив сына в воротах, обняла и сказала то, что он тайно хотел услышать:
– Хоть ты, Васенька, стал человеком.
И Василию действительно казалось, что он стал человеком – потому что был богато, изысканно одет, и в кармане имел немало денег.
В доме все пребывало по-прежнему – старинный фанерный комод, металлическая кровать, табуретки-самоделки, стол, рукомойник, выцветшие занавески… Василий почувствовал себя неспокойно – обстановка показалась ему убогой, а мать – нищенкой. Немедленно все это уничтожить, заменить и навсегда забыть прошлое! Мать начнет здесь новую жизнь!
– Пойдем! – потянул он мать за руку.
– Куда? – испугалась она.
– В магазин. Все твое барахло сожгу в огороде. Купим новую мебель.
– Брось, Вася, – нервно засмеялась мать.
– Мы теперь обеспеченные люди, и можем себе позволить все, что захочется.
С трудом, но Василий привел мать в магазин. Купил диван, мягкие стулья, кровать, стол, ковер, еще что-то из мелочей. Продавцы и покупатели изумленно и восхищенно смотрели на Василия.
Через неделю явился на встречу с сыном отец – постаревший, хромой, трогательно взволнованный, даже всплакнул, и сын щедро предложил ему денег. Потом зачем-то дал сестре, другим родственникам, и от его северных сбережений за полтора месяца мало что осталось; но небольшую сумму все же успел положить на сберкнижку. Он удивлялся тому, что так легко тратил деньги, доставшиеся ему огромным трудом.
Однако, денег ему все же было жалко, но он не мог их не тратить, потому что именно в минуты расставания с ними чувствовал себя выше других людей, и это было сладостным и пьянящим чувством. Василий тогда понял, что уже никогда не сможет жить в скудости; он не знал, где еще добудет денег после армии, но категорично сказал себе, что они у него будут…
Как-то вечером Василий и Александра сидели в ее доме на застеленном верблюжьим одеялом диване и рассматривали фотоальбом. В комнате было тихо и тепло; потрескивали в печке красные угли, тикали старые большие часы, зевал и потягивался на стуле пушистый сонный кот. А за окном стояли холодные осенние сумерки и бился в стекло ветер.
– Посмотри, – сказала Александра, – на эту фотографию – я в детском саду. Помнишь наш побег? А того странного паренька Ковбоя?
– Помню, – улыбнулся Василий. – Жалко Ковбоя – говорят, жестоко болел после заключения и умер. Я ему, Саша, так благодарен.
– Благодарен? За что?
Василий помолчал, прикусывая губу. Тихо, но твердо произнес:
– Он показал мне путь к настоящей жизни. Я понял, что человек должен быть независимым и свободным.
– Но все люди зависят друг от друга, – несмело возразила Александра. – И эта зависимость нередко приносит человеку счастье.
– Я тебя понимаю – ты говоришь о сердечной зависимости. – Он взглянул в глаза девушки, и она отчего-то смутилась и склонила голову. – А я толкую о другом.
Перевернули лист, и у Василия, когда он увидел фотографию, на которой Александру обнимал за праздничным столом какой-то кудрявый, симпатичный парень, сердце вдруг стало биться учащенно, и колко-горячо прилило к голове. Александра досадливо и виновато взглянула на Василия.