Кирилл был убежден, что он тунеядец.
— Это ведь специализированная школа, если я не ошибаюсь?
— Да-а! — согласился Кирилл. — Исключительно специализированная. В смысле, для талантливых, а не для даунов.
— Я это и имел в виду, — пробормотал смешавшийся Сергей, — значит, вы все-таки физик?
Очевидно, упорство в достижении цели было у них фамильной чертой, унаследованной от матери.
— Все-таки я не физик, — признался Кирилл, — наше мясо не сгорит?
— Оно даже не жарится! — заявил Сергей с некоторой гордостью, как будто хвастался тем, что не может справиться с мясом. — Наверное, его нужно куда-то сложить и нажечь еще углей. Я иду за миской.
По террасе пролетели чьи-то шаги, и с крыльца скатилась Муся.
— Сереж, где ключи от гаража?
— Не знаю. А что, должен знать?
— Конечно, — Муся подошла поближе и улыбнулась, — ты же брал барбекюшницу. Ключи у тебя.
— Да нет, — он похлопал себя по карманам, — нету.
— Мне нужно в погреб, — объявила Муся, — а ключей нет. Ты гараж запирал?
Сергей улыбался доброй бессмысленной улыбкой, делавшей его похожим на большого пса.
— Не знаю. Не помню. Пойду посмотрю. Муся, пошли посмотрим!
— А миска для мяса? — спросил Кирилл ему в спину, но Сергей его не услышал. Как привязанный невидимой веревочкой, он шел за Мусей вдоль дома, смотрел ей в затылок и улыбался.
Ну-ну.
Кирилл поднялся с низкой лавочки, отряхнул джинсы и тоже пошел вдоль дома в сторону гаража. Он чуть-чуть не дошел, присел и стал завязывать развязавшийся шнурок на ботинке.
— …я чуть с ума не сошел, — произнес за георгинами Сергей, — ты за весь день ни разу со мной не поговорила.
— Нина Павловна бы от инфаркта умерла!
— Она и так и так умрет от инфаркта. Я все равно ей скажу. Так больше невозможно.
Муся пискнула что-то невразумительное, и воцарилась тишина, из которой явственно следовало, что за георгинами целуются.
Это и есть «роман» многоумного автора брошюры «Арабская скоропись»?
Настя знает, потому и не стала рассказывать. Бабушка знала? Если знала, может, именно поэтому Сергей ее и беспокоил? Она пришла в ужас от внучкиного любовника, ничего о нем не зная, значит, если она знала о романе внука с прислугой, ее гнев мог бы быть ужасен.
Так или не так?
Сидя на корточках, Кирилл задумчиво смотрел, как по носку ботинка ползет муравей. Обыкновенный, ничем не примечательный муравей, разве что живет в знаменитом Петергофе.
Кирилл сильно дунул, сдул муравья, выпрямился и оказался лицом к лицу с толстой женщиной в шали.
Секунду они смотрели друг на друга, а потом она завопила так, что у Кирилла что-то лопнуло в мозгу:
— Помоги-и-ите! Убива-а-а-ают! Воры-ы-ы-ы!!!
* * *Пока тетю Александру откачивали на террасе, пока подносили ей валокордин, воду, лед в носовом платке, чтобы приложить к виску, Кирилл маялся в отдалении, не решаясь подойти.
Куда он попал? Это не семья, а зверинец какой-то!
— Как у меня не разорвалось сердце, — бормотала тетя Александра как бы в забытьи, — я шла по дорожке, и вспоминала, вспоминала… Как все были живы, и Павел, и Яков, и Галочка, как машина привозила гостей, как я играла среди георгинов, и вдруг!.. Из кустов!.. Прямо на меня!.. Боже, как я осталась жива!..
— Мама, не волнуйся. Мама, успокойся. Мама, выпей, — уговаривала ее бледная анемичная девица в точно таком же платье, как и у туши, распростертой на диване. — Мама, тебе вредно, не думай об этом. Мама, так нельзя.
— Тетя, это приятель нашей Насти, — с мстительным видом сообщила Нина Павловна, — Настя его пригласила на целую неделю.
— Боже, но почему?.. Почему он сидел в кустах? Как он там оказался? Он подстерегал меня?
— Маньяк подстерег свою жертву среди георгинов, — объявил Кирилл, которому хотелось посмотреть на представление из партера, а не с галерки, где он пребывал все это время, и по ступенькам вошел на террасу. — Приятель — это я. Меня зовут Кирилл. Прошу прощения, если напугал вас. Я не хотел. У меня шнурок развязался. Я не знал, что вы поблизости, иначе ни за что не стал бы завязывать.
Тетя Александра с дивана смотрела на него, изобразив на лице панический ужас. Кирилл был уверен, что ужас она именно изображает, а вовсе не испытывает.
— Сонь, как вы оказались в георгинах? — сердито спрашивала Настя, накладывая в платок следующую порцию льда. — Родители приехали, вас нет, я решила, что за вами завтра нужно будет поехать.
— Мама хотела пройтись, — отвечала анемичная девица, — они нас высадили у поворота, и мы пошли. Мама плохо ходит, ты же знаешь. Мы шли медленно, несколько раз останавливались, отдыхали, мама рассказывала, как все тут было раньше. Потом мы вошли на участок, и… все это случилось.
— Да ничего не случилось, — невозмутимо произнес Настин отец, — что вы в самом деле, тетя. Сейчас же не ночь и здесь не бандитская окраина! На своем участке, средь бела дня!..
— Он очень напугал меня, — возразила тетя Александра твердо, как будто Настин отец оспаривал ее право на испуг, — у меня чуть было не случился сердечный приступ. Сонечка, в понедельник вызови врача, мне нужно кардиограмму снять.
— Хорошо, мама.
— А где мой страховой полис? Мы что, не взяли страховой полис?!
— Взяли. Я взяла. Он у меня.
— Ты потеряешь! Положи на столик рядом с моей кроватью. Я надеюсь, что у меня будет отдельная комната?
— Конечно, тетя Александра, — успокоила ее Настя, — внизу. Рядом с ванной.
— Как внизу? Я буду жить внизу?! В этих сквозняках? Соня, ты что, не звонила Насте, что я могу жить только наверху?
— Звонила.
— Тетя Александра, я могу сейчас же всех поменять местами, и у вас будет комната наверху. Только как вы станете подниматься?
— Да. Я не подумала. Соня, не нужно вызывать местного врача. Нужно вызвать нашего кардиолога, из города.
— Они не поедут за город, тетя, — подала голос Нина Павловна.
— Соня, ты должна их уговорить! А если я умру? Здесь же нет никакой квалифицированной медицинской помощи! Соня, сегодня мы пропустили программу «Здоровье», ты опять мне не напомнила!
— Мы были на улице.
— Ну и что? Нужно было вернуться. Соня, налей мне чаю, я не могу из рук прислуги.
Кирилл смотрел во все глаза. Та часть головы, в которой что-то лопнуло, когда тетя Александра завопила, теперь неудержимо, как водой из пыточной трубки, наливалась болью. Голова у него болела приблизительно раз в десять лет.
Сергей потихоньку пожал руку Мусе, которая делала вид, что не обиделась на «прислугу». Настина мать улизнула на крыльцо и оттуда на лужайку. Настин отец галсами продвигался к двери. Настя с миской растаявшего льда в руках вышла на кухню. Нина Павловна, оставшись на передовом участке фронта почти в полном одиночестве, беспомощно посмотрела на Кирилла.
— Нина Павловна, — сказал он, — Настя просила найти в сарае самовар. Она говорит, что чайника нам мало. Я не найду. Вы не могли бы…
Нина Павловна вскочила, всем своим видом изображая готовность бежать за самоваром. Как будто не она весь день поливала его презрением.
— Нина! — слабым голосом произнесла тетя Александра.
— Самовар, тетя. Я сейчас достану самовар из сарая и вернусь.
И Нина кубарем скатилась с крыльца.
— Соня, где же чай?
— Сейчас, мама. Никто еще не пил, я не знаю, есть ли кипяток или нужно ставить.
— Давно бы узнала! Я не могу без чая, особенно когда волнуюсь.
— Мясо наконец-то сгорело? — спросил Кирилл у Сергея.
— Мясо? — переспросил тот, как будто не понимал, о чем идет речь. — Да. Наверное, сгорело. Впрочем, может быть, его еще можно спасти.
— Пошли спасем?
— Значит, вы и есть загадочный Настин кавалер, — провозгласила тетя Александра и отняла от виска влажный платок. — Соня, ты дашь мне, наконец, чаю? Как вы здесь оказались, молодой человек?
Кирилл вежливо молчал. Одно дело смотреть представление из зала, и другое — участвовать в нем.
— У нас в семье большое несчастье. Умерла моя сестра, Агриппина. Она жила в этом доме, и, хотя мы не ладили, я все равно скажу: упокой, господи, ее душу грешную. А вы зачем приехали? Узнали о наследстве?
— О каком? — спросил Кирилл.
— Ну как же! Настя получила все. Теперь она богатая невеста. Поэтому вы здесь, молодой человек?
— Как все? — удивился Кирилл. — Настя получила дом.
— Со всем его содержимым и участком, — подхватила тетя Александра, — этого разве мало?
— Я слышал еще про квартиру, — сказал Кирилл осторожно, — и про машину, и про украшения какие-то.
— Вот этого вам не видать! — тетя Александра потрясла перед Кириллом пухлым пальцем с перетяжками, как будто связкой сарделек. — Этого не видать! Квартира Нине, машина Диме, и вам больше ничего не достанется!
— А украшения?
— А украшения?
— Послушайте, молодой человек, с этого нельзя начинать! Что вы все выспрашиваете? Поживиться хотите?
— Ваша дочь унаследовала какие-то украшения.
— Будь они прокляты, эти украшения! Моя дочь никогда не наденет на себя то, что принадлежало Агриппине! Я не позволю! Моя дочь… скромная разумная девушка, ей не нужны никакие проклятые стекляшки! Она ни за что не согласится оставить их у себя, я знаю…
— Не согласится оставить у себя бриллианты? — уточнил Кирилл. Это становилось интересным.
— Бриллианты нужны девицам вроде Нининой Светы, — продолжала тетя Александра с фанатичной убежденностью монаха-старообрядца, — но только не моей дочери!
— Чьей угодно дочери нужны бриллианты, — возразил Кирилл.
— Мама, чай. Боже мой, что с тобой? Почему ты такая красная?
— Я просто разговариваю, Соня. Я разговариваю с этим молодым человеком.
— Мама, тебе нельзя волноваться.
Пока она хлопотала возле матери, Кирилл смотрел на поднос. Вокруг синего молочника была белая лужица молока.
Если бы она шла и случайно выплеснула молоко, оно разлилось бы дальше и шире. Значит, она стояла под дверью, слушала, и у нее сильно дрожали руки.
Из-за чего она нервничала? Из-за матери, из-за бриллиантов или из-за того, что наследство разделили так несправедливо?
— Соня, ты что, не видишь, что мне капает прямо на платье! Господи, ты испортила мне платье! Ты что?! С ума сошла?!
Она кричала, и гневалась, и упрекала, и стенала, и поминала бота, а Соня все уговаривала ее не волноваться. Кирилл еще некоторое время посидел на перилах террасы и уже совсем собрался спрыгнуть в сад, подгоняемый все разрастающейся головной болью, когда поймал в буфетной дверце отражение Сониного лица.
На нем была написана такая неподдельная, настоящая, первоклассная ненависть, что он даже засмотрелся, забыв, что собирается спрыгнуть.
Анемичная Соня — Соня-служанка, Соня-дурнушка — яростно, всей душой ненавидела свою мать.
* * *Примерно в середине пути на Кирилла вдруг напала невиданная робость.
Пока они целовались в светлых полуночных сумерках, пока — по очереди — прижимали друг друга к стене и тискали безумно и напряженно, все было хорошо. Он ни о чем не думал, и Настя не думала тоже. Он сильно ударился ногой о драконью лапу кровати и даже не заметил этого.
Он опомнился, только когда увидел над собой цветастый шатер с оборочкой.
Настя нетерпеливо стаскивала с него рубаху, и он вдруг перепугался.
Он сто лет не спал ни с кем, кто был бы ему не безразличен. Он забыл, как это бывает, когда к делу подключается голова. Ничего хорошего ее подключение не сулило — он немедленно начал осознавать то, до чего пять минут — секунд! — назад ему не было дела.
Последний раз он принимал душ сегодня утром в «Рэдиссоне». У него мятая и потная рубаха. Он забыл в Москве одеколон и купил на Невском увесистый конус «Фаренгейта», который так и лежал упакованным в целлофановую пленку на дне рюкзака. По шее перекатывалась витая золотая цепочка такой ширины, что, будь она еще чуть-чуть шире, на ней можно было бы повеситься. На цепочке имелось распятие, тоже весьма увесистое. И еще у него были трусы с рисунком из красных роз и сердец. Кирилл Костромин не предполагал никакого романтического приключения, когда собирался в Питер, а эта захватывающая дух красота единственная оказалась не в стирке.
Любая, отдельно взятая, деталь способна была остудить даже влюбленную женщину, а Настя не была в него влюблена.
— Ты что? — спросила она, насторожившись, и перестала тянуть его руку из плотного манжета рубахи.
— Ничего, — пробормотал он, думая о том, что его рубаха воняет потом, а под джинсами в изобилии присутствуют красные сердца и розы.
— Я делаю что-то не то? — помолчав, прошептала она. — Тебе… неприятно?
Не мог же он сказать ей про трусы!..
— Мне приятно.
С тех самых пор, как в универсаме он покупал три черных, семь батонов и два килограмма овсянки, а весь продовольственный отдел смотрел на него, он до смерти боялся попасть в смешное положение.
В гостиницах ему всегда было дело до того, что о нем подумает горничная. В ресторане он ел только то, что было принято есть — лосося, цветную капусту, лобстера, мидии, — хотя больше всего ему хотелось картошки с котлетой. В самолетах он никогда первый не накрывался пледом, ждал, когда это сделает кто-то еще. Он всегда заранее долго и нудно узнавал, принимают ли в магазине кредитные карточки, чтобы не выглядеть дураком перед кассиршей. До кассирши ему тоже было дело.
Нужно было срочно что-то придумать, чтобы Настя не решила, что он импотент, или интимофоб, или гомосексуалист — и подобное в том же духе.
— Кирилл, ты… больше ничего не хочешь?
— Хочу. Тебя.
Нет, он не может уйти в ванную. Тогда она точно решит, что у него расстройство желудка. Почему за весь день он так и не приготовился к тому, что произойдет, как только за ними закроется дверь? Он мечтал об этом со вчерашнего дня — и не приготовился!
— Слушай, — сказал он шепотом, — я, наверное, весь потный.
— Не весь, — невнятно пробормотала она в ответ, — только местами.
Он сверху видел ее макушку и черный разлив волос, а лица не видел. Столкновение с сердцами и розами приближалось.
Теперь он чувствовал ее всю, сверху донизу, от шеи до маленьких прохладных пальцев — на себе. Губы скользили, и следом за ними волосы, и он больше не вспоминал ни про сердца, ни про розы. Она была прохладная и свежая и странным образом не остужала, а распаляла его, и он весь покрылся «гусиной кожей», когда она зачем-то укусила его в предплечье.
У него сильно и больно колотилось сердце, и, кажется, кожа на груди взмокла именно с той стороны, где сердце.
Неужели он не ошибся? Неужели все на самом деле так хорошо, что он почти не помнит, где они и что с ними?
Неужели все дело только в том, что нужный человек оказался в нужное время в нужном месте?
— Подожди, я сам, — пробормотал он, когда она стала возиться с его джинсами. В голове копошилось какое-то смутное и неопределенное воспоминание о том, что она почему-то не должна стягивать с него джинсы, и он стянул их сам, и ногой отпихнул от себя вместе с неопределенным воспоминанием.
Теперь они оба вдруг заспешили так, как будто в их распоряжении было не все время в мире, а семь секунд, оставшиеся до конца света, и нужно было очень глубоко дышать, но это получалось плохо, потому что воздух стал раскаленным и липким и не проходил в горло.
Светлые сумерки, заливавшие их жидким стеклянным светом, стали сгущаться у него в голове, и он уже почти не мог видеть, и не мог дышать, и не мог ждать.
Да. Так. Все правильно. Все совершенно правильно. Еще чуть-чуть.
Чуть-чуть…
Стекло завибрировало, и разлетелось, и осыпалось миллионом сверкающих брызг, а потом еще и еще раз, и сознание вдруг вернулось, и оказалось, что это так просто — быть без сознания.
— Если в отпуске мы две недели не будем вылезать из кровати, — сказал Кирилл, удивляясь тому, что это говорит именно он, — ты меня просто убьешь. Напомни мне, чтобы я перед отлетом написал завещание.
— А куда ты летишь? — спросила она слабым чахоточным голосом. Ее голова лежала у него на бедре, и рукой он придерживал ее затылок, чтобы голова не скатилась куда-нибудь.
— Мы, — поправил он. Странное дело. Оказывается, ночь так и не наступила, за окном были все те же светлые сумерки. Но ведь он совершенно точно знал, что все вокруг было темно. — Мы с тобой летим в Дублин. Забыла?
Она зевнула, повернула голову и поцеловала его в бедро смачным поцелуем. Он напрягся.
— В этом твоем Дублине, — сказала она и прихватила его зубами, — автобус называется не «бас», а «бус». Представляешь?
Он не представлял.
— И еще они говорят не Дублин, а Даблин и всем коллективом играют в регби.
— Каким коллективом?
— Ирландским. Вся страна Ирландия повально играет в регби.
— И пьет ирландское виски.
— И запивает ирландским пивом. — Она оторвалась от его бедра, и он шумно перевел дыхание. — Ты любишь ирландское пиво, господин Костромин?
— Черт его знает.
Лучше бы она оставалась там, где была, потому что теперь она приподнялась на руках и нависла над ним, и ему все было видно, и он чувствовал ее запах и мечтал почувствовать вкус, и ее волосы скользили по его животу, и…
Нет, это невозможно.
За бока, как давеча из кресла, он приподнял ее над собой — руки и ноги свесились, как у щенка, — подтащил повыше и посмотрел в лицо. Она была вся розовенькая, довольная, глаза сияли, рот улыбался, от былой интеллигентной тонкости не осталось и следа.
Господи, помоги мне!..
Он подержал ее еще немного, потом уронил на себя, сунул руку в волосы, укусил за подбородок, и все началось сначала и продолжалось долго.