На полпути к дому она обессилела от одиночества и опустилась на скамейку под деревьями возле Рон-Пуэн. Сходящиеся улицы постепенно оживились, вереницы авто и экипажей катили по ним рядом или обгоняя друг друга в сумбурной гонке искателей удовольствий. Она ловила блеск драгоценностей, крахмальных манишек и бездумно скучающих глаз в этой смутной лавине мехов и бархата. Она будто слышала, что говорят сидящие в авто и экипажах пары, живо представляла гостиные, рестораны, дансинги, куда они мчатся, захватывающую рутину, которая несла их, как Время, этот вечный пылесос, всасывая вместе с пылью от их колес. И снова чувство одиночества исчезло, сменившись облегчением…
На углу пляс-де-ля-Конкорд она остановилась, узнав человека во фраке, который ловил такси. Их глаза встретились, и Нельсон Вандерлин, а это был он, шагнул к ней. Он был последним человеком, которого она ожидала встретить, и невольно подалась назад. Что он знает, догадывается ли о ее пособничестве любовным похождениям жены? Несомненно, Элли все выболтала к этому времени; вероятно, теперь, завоевав Бокхаймера, она поделилась с Нельсоном своими любовными историями точно так же, как со всеми на свете.
— Так-так-так… поймал беглянку! Рад видеть тебя, Сюзи, дорогая!
Он сердечно пожал ей руку и с церемонной учтивостью склонил округлое розовое лицо. Неужели в этом мире, от которого она бежала, никакого значения не имеет, любит ли человек, ненавидит ли, помнит ли?
— Не думал, что ты в Париже… сам только что приехал, — продолжал Вандерлин, который был заметно рад встрече. — Слушай, не предполагал, что ты случайно свободна этим вечером, так не составишь ли компанию старому холостяку, а? Нет? Да? Отлично, в кои-то веки повезло! Так куда отправимся? Наверно, в одно из тех местечек, где танцуют? Да, я сам когда-то «кружился, чуть земли касаясь стопами, легкими, как сон».[27] Отдал дань времени! Такси! Садись… отвезу тебя сперва домой и подожду, пока будешь прихорашиваться. Времени у нас достаточно.
Когда он повел ее к экипажу, она заметила, что он хромает, как подагрик, и с трудом забрался вслед за ней на сиденье.
— А нельзя ли мне пойти как есть, Нельсон, мне не хочется танцевать. Давай просто пообедаем в каком-нибудь из славных дымных ресторанчиков рядом с пляс-де-ля-Бурс.
Он принял ее предложение как будто с удивлением, но и с облегчением, и они покатили вперед. В «Баге» уселись за столик в углу, отделенный перегородкой от остальных обедающих, и, пока Вандерлин, надев очки, изучал меню, Сюзи украдкой разглядывала его. Он был одет даже с бóльшим, чем обычно, изяществом, на руке, как она заметила, ультраплоские часы, а пуговицы на жилете умеренно дорогие, что тоже указывало на несвойственное ему прежде стремление к элегантности. Лицо также претерпело метаморфозу: знакомое вымученно-оптимистическое выражение изменилось, так сказать, в тон одежде, словно с помощью некой моральной косметики он стал выглядеть розовее, более сияющим и оживленным, хотя не намного моложе. Тонкая вуаль хорошего настроения лишь прикрывала его лицо, как блестящие нити искусно зачесанных волос — лысину.
— Официант! Carte de vins![28] Какое шампанское предпочитаешь, Сюзи? — Он придирчиво выбрал лучшее из предлагавшегося ресторанным погребом, немного поворчал над буржуазным характером блюд. — Безусловно, еда сытная, но грубоватая, не находишь? Ну, я не возражаю… совсем не то, что кухня «Люкса». Новые ощущения… я целиком за новые ощущения, а ты, дорогая? — Он снова наполнил бокалы, закинул руку за спинку стула и улыбнулся ей со смущенной благожелательностью.
Его доверие росло пропорционально выпитому шампанскому.
— Полагаю, ты знаешь, по какому делу я здесь… по делу о разводе. Мы хотели устроить все тихо, без шума, и, конечно, Париж для этого самое лучшее место. Сам живи и другим жить не мешай; никаких вопросов не задают. Никаких тебе грязных газетенок. Великая страна. Никакого лицемерия… здесь понимают жизнь!
Сюзи смотрела и слушала. Она помнила, как люди думали, что Нельсон устроит скандал, когда все узнает. Он всегда был помешан на грубых анекдотах о неверных женах, и сама формулировка его вечных восклицаний — «Ага, застукал?» — словно намекала на постоянную озабоченность темой измены. Но сейчас было очевидно, что он, как говорится, проглотил горькую пилюлю, как все другие. Он и на миг не возвысился над собой обычным, взорвавшись негодованием, но остался, как был, мелким человеком среди мелких людей, и его рвение с улыбчивым оптимизмом заново отстроить свою жизнь напоминало Сюзи терпеливое усердие муравья, восстанавливающего разрушенный муравейник.
— Скажу тебе, эта свобода — великая вещь! В нынешние времена все по-другому, почему бы и браку не измениться? Человек может прекратить деловое сотрудничество; но священники хотят связать нас друг с другом на всю жизнь потому, что однажды мы приперлись в церковь и сказали перед одним из них «да». Нет-нет… это слишком легко. Мы уже ушли далеко вперед. Наука и все эти новые открытия… Знаешь, десять заповедей были созданы для человека, а не человек для заповедей; во всяком случае, в них ни слова нет против развода! Это я говорю моей бедной старой матушке, которая во всем полагается на Библию. Покажи, где там сказано: «Не разводись». Это ее бесит, бедную старушку, потому что она не может найти таких слов; и она не знает, как случилось, что не включили этот пункт… Мне думается, Моисей не включил его по той причине, что знал человеческую природу лучше, чем эти лицемерные нытики — нынешние священники. Не то чтобы они всегда строго следили за этим; но меня это ничуть не заботит. Сам живи и другим жить не мешай, так, Сюзи? Разве у всех нас нет права на увлечения? Я слышал, вы сами следуете нашему примеру. Превосходная идея: признаюсь, прошлым летом в Венеции я видел, что к этому идет. Застукал, так сказать! Старый Нельсон не так слеп, как люди думают. Давай-ка откупорим еще бутылочку за здоровье мистера и миссис Стрефф!
Сюзи поймала его руку, которой он делал знак сомелье. Этот жизнерадостный и говорливый Нельсон растрогал ее сильнее, чем какая-нибудь более героическая фигура.
— Хватит шампанского, пожалуйста, Нельсон. К тому же, — неожиданно добавила она, — это неправда.
Он уставился на нее:
— Неправда, что ты выходишь за Олтрингема?
— Да.
— Вот те на! Тогда почему же, черт возьми, ты бросила Ника? Увлечение, моя дорогая?
Она засмеялась и покачала головой.
— Уж не хочешь ли в таком случае сказать, что Ник во всем виноват?
— Я не знаю. Давай лучше поговорим о тебе, Нельсон. Я рада, что ты в таком бодром настроении. Я думала…
Он быстро перебил ее:
— Думала, я буду буйствовать… устрою стрельбу? Знаю — люди так думали. — Он покрутил усы, явно гордясь своей репутацией. — Да, может, день или два я был в ярости… но я философ в общем и целом. До того как заняться банковским делом, я сделал и потерял два состояния на Западе. И как я снова стал на ноги? Не застрелив никого, даже себя. Просто принялся за дело, начав все сначала. Вот так… вот так и сейчас. Начинаю все сначала.
Хвастливый тон его речи сменился унылым, неестественная оживленность сползла с лица, как маска, и на мгновение перед ней предстал настоящий человек, старый, опустошенный, одинокий. Да, именно так: одинокий, отчаянно одинокий, погружающийся в такие глубины неприкаянности, что любое лицо из прошлого было для него как обломок корабля для тонущего. Что бы он ни знал или о чем бы ни догадывался относительно роли, какую она сыграла в его крушении, вовсе не бездушие заставило его относиться к ней с такой всепрощающей теплотой, а то же ощущение собственной малости, ничтожности и изоляции, которое постоянно затягивало, как холодный туман, и ее горизонт. Неожиданно она почувствовала себя тоже старой — старой и невыразимо усталой.
— Приятно было увидеться с тобой, Нельсон. Но теперь мне надо домой.
Он не стал возражать, но попросил счет, опять принял беспечное выражение, раздавая щедрые чаевые официантам, и, вызвав такси, медленно вышел следом за ней.
Они ехали молча. Сюзи думала: «А как же Кларисса?» — но не осмеливалась спросить. Вандерлин закурил сигарету, мычал танцевальную мелодию и глядел в окно. Неожиданно она почувствовала его ладонь на своих руках.
— Сюзи… ты когда-нибудь видишься с ней?
— Вижусь… с Элли?
Он кивнул, не поворачивая к ней лица.
— Не часто… иногда… — выдавила она.
— Если увидишь, ради бога! скажи ей, что я счастлив… счастлив, как король… скажи, что сама могла убедиться в этом… — Голос его дрогнул. — Я… будь я проклят, если… если она будет переживать за меня… если возможно…
Сигарета выпала из его пальцев, он всхлипнул и закрыл лицо ладонями.
— Бедный Нельсон… бедный Нельсон, — прошептала Сюзи.
— Вижусь… с Элли?
Он кивнул, не поворачивая к ней лица.
— Не часто… иногда… — выдавила она.
— Если увидишь, ради бога! скажи ей, что я счастлив… счастлив, как король… скажи, что сама могла убедиться в этом… — Голос его дрогнул. — Я… будь я проклят, если… если она будет переживать за меня… если возможно…
Сигарета выпала из его пальцев, он всхлипнул и закрыл лицо ладонями.
— Бедный Нельсон… бедный Нельсон, — прошептала Сюзи.
Пока их такси, гремя, проезжало Пляс-дю-Карусель и по мосту, он сидел рядом с ней, не отнимая рук от лица. Наконец он вытащил надушенный платок, вытер глаза и достал другую сигарету.
— Я в порядке! Так и скажи ей, Сюзи, хорошо? Было несколько моментов в прошлом, которые мне никогда не забыть, и из-за них я думаю о ней с благодарностью, а не со злостью. Прежде я не знал, что такое может быть… но это есть… А сейчас, когда все улеглось, я чувствую себя прекрасно — так и можешь ей сказать… Послушай, Сюзи… — он поймал ее руку, когда такси остановилось у ее гостиницы, — скажи ей, что я все понимаю, ладно? Я очень хочу, чтобы она это знала…
— Скажу, Нельсон, — пообещала она и поднялась одна в свою мрачную комнату.
Единственное, чего боялась Сюзи, так это того, что Стреффорд, вернувшись на другой день, отнесется к разговору предыдущим вечером как к «нервному припадку» и переведет все в шутку. Он, конечно, мог слишком сильно обидеться на ее выходку, чтобы искать встречи с ней сразу, — но нет, вряд ли, учитывая его легкий, современный подход к убеждениям и поведению. Возможно, больше всего его взволновало то, что она так открыто отказалась от обеда в посольстве.
Но в конце концов, почему она должна снова встречаться с ним? За последний месяц она объяснялась с ним достаточно, чтобы усвоить, как редко ей удается что-то ему объяснить. Если другой не понимает с первого слова, даже с первого взгляда, последующие разъяснения лишь углубляют непонимание. А она превыше всего хотела — и особенно после часа, проведенного с Нельсоном Вандерлином, — оставаться свободной, независимой, сохранить свое, с трудом возвращенное «я». Она села писать письмо Стреффорду — и это было лишь немногим менее мучительно, чем в тот раз, когда она писала Нику. Не потому, что она переживала хоть сколь-нибудь схожие чувства, но потому, что, как только созрело решение написать ему, ей приходили на память лишь его доброта и терпение, его добродушие и все другие качества, которые ей всегда нравились в нем, и потому, что ей было стыдно за свои колебания, которые должны были причинять ему такую боль и быть для него такими унизительными. Да, главным образом унизительными. Она знала: то, что она должна ему написать, ранит его гордость, в какие бы слова она ни облекла свой отказ; и перо колебалось, оказавшись перед неприятной задачей. Но тут она вспомнила слова Вандерлина о жене: «Было несколько моментов в прошлом, которые мне никогда не забыть…» — и фразу Грейс Фалмер, которую тогда поняла только наполовину: «Ты еще недостаточно долго замужем, дорогая, чтобы понимать, какими пустяками подобные вещи кажутся на весах воспоминаний».
Вот два человека, прошедшие дальше, чем она, в лабиринте супружеской жизни, преодолевшие тернистые этапы, и все же оба, один осознанно, другая полуинстинктивно, подтвердили непостижимую истину, о которой она уже догадывалась: что влияние замужества, начавшегося с обоюдного понимания, слишком глубоко, чтобы не проявиться даже в моменты бегства и разрыва.
«Настоящая причина в том, что ты не Ник» — вот что она написала бы Стреффорду, осмелься она сказать чистую правду; и Сюзи знала: что бы она ни написала, он слишком проницателен, чтобы не вычитать этого в ее словах.
Он подумает, это из-за того, что она все еще любит Ника… и, возможно, так оно и есть. Но если бы она даже продолжала любить Ника, разница между ними, в конце концов, не в этом, а глубже, в том, что их связывает, что очевидно живет дольше любви или превращает ее во что-то иное. Смей она надеяться, что Стреффорд поймет это, письмо было бы легко написать, но она знала, что как раз тут ему не хватит воображения, что он предпочтет объяснение очевидное и поверхностное.
«Бедный Стрефф… бедная я!» — подумала она, запечатывая письмо.
После того как она отправила его, ею овладело чувство пустоты. Она успешно избавилась от напрасных колебаний, сомнений, угрызений: здоровый организм легко все это отторгнул. Но в результате осталась странная пустота, в которой мысли носились с грохотом, как, наверное, в первые мгновения после смерти — пока не привыкнешь к ней. Привыкнуть быть мертвой — это, казалось ей, нужно было делать срочно. Это было так ново для нее — и жизненно необходимо! Как те, другие, учились не жить? Нельсон — ну, тот все еще мучится и, верно, никогда не поймет или не сможет передать усвоенный урок, когда справится с горем. Но Грейс Фалмер — неожиданно она вспомнила, что Грейс в Париже, и отправилась на ее поиски.
XXIV
Ник Лэнсинг далеко углубился в Кампанью. Он редко имел возможность распоряжаться своим временем, потому что у обоих, мистера и миссис Хикс появилась привычка все больше претендовать на его свободные часы; но в этот раз он просто ускользнул после ланча, доехав на трамвае до Порта-Салария,[29] а дальше отправился пешком в направлении Понте Номентано.[30]
Ему хотелось побыть одному и подумать; но теперь, когда он вырвался на волю, это оказалось таким же бесполезным, как все, за что он ни брался с тех пор, как покинул Венецию. Думать — но о чем? Будущее казалось ничтожным после того, как два месяца назад он получил коротенькое письмо от Сюзи, в котором та просила о разводе.
Письмо стало для него шоком — хотя ему казалось, что он давно готов к этому, — и в то же время, в другом смысле, облегчением, поскольку теперь, когда наконец обстоятельства заставили написать ей, они же подсказали ему и слова. И он написал коротко и просто, как только возможно, что не намерен чинить препятствий ее освобождению, что предоставляет себя в полное распоряжение ее адвоката, пусть тот пишет, а он ответит — и никогда не забудет времени, прожитого ими вместе, и будет вечно благодарен ей.
Вот и все. Он сообщил адрес своего римского банка и стал ждать ответного письма, но писем больше не было. Возможно, на выполнение «формальностей», какие бы они ни были, требовалось больше времени, чем он предполагал, и, не торопясь вновь обрести свободу, он не пытался узнать причину задержки. Однако с этого момента он считал себя фактически свободным и потому потерял всяческий интерес к своему будущему. Жизнь казалась ему тусклой, как в первые дни после лихорадки.
Он был уверен только в одном — что не останется на службе у Хиксов: он не собирался сопровождать их, когда те из Рима отправятся в Центральную Азию. Быть преемником мистера Баттлса день ото дня становилось ему все более тягостно по тем же причинам, по каким, наверное, мистеру Баттлсу была приятна его роль. Быть при Хиксах платным оракулом, собственностью, которую демонстрируют и балуют, было куда неприятней любых других отношений с этими добрыми людьми, которые он мог себе представить. И с тех пор как все их устремления были откровенно направлены на то, чтобы приобщиться к свету, он нашел свои обязанности если и более легкими, то все же менее приятными, нежели в первые месяцы службы у них. Он предпочитал в сотый раз терпеливо объяснять миссис Хикс, что Сассаниды и сарацины — вещи разные, выявлять генеалогию ее титулованных гостей и напоминать, когда она рассаживала их на своих званых обедах, что герцоги по положению выше князей. Нет — работа решительно невыносима; он должен поискать иной способ зарабатывать на жизнь. Но он не слишком забивал себе голову мыслями о поисках работы. Он знал, что голодать ему не придется; даже вновь начал верить в свою книгу. Ему хотелось думать о другом, о Сюзи, — верней, его мысли неизменно возвращались к ней, о чем бы он ни думал.
Снова и снова он воображал, что заключил перемирие с прошлым — на условиях признания поражения от блестящего врага по имени счастье. И, по правде говоря, с определенностью понял, что не может быть возврата к той жизни, которую они с Сюзи начали. Трагедия их недолгого брака была в том, что любовь к ней пробудила в нем жажду идеала, которому она не могла соответствовать. Он влюбился в нее потому, что она, как и сам он, была веселой, без предубеждений и свободна от иллюзий, но он не мог любить ее дальше, пока она будет оставаться прежней. Из этого круга не было выхода, и он с бесконечным отчаянием вращался в нем.
Если бы до него не дошли столь упорные слухи о том, что она выходит замуж за лорда Олтрингема, он, возможно, попытался бы увидеться с ней снова, но, сознавая рискованность и безнадежность встречи, он, в общем, был рад поводу этой встречи избежать. Таким, он честно полагал, был его душевный настрой, пока он не обнаруживал, как в этот раз, что ничто не мешает ему довести свою мысль до логического конца. Но в конце неизменно оказывалась Сюзи; не сочетание достоинств и недостатков, распутать которое старался его критический дух, а мягкая расплывчатость индивидуальности, личности, глаз, волос, губ, смеха, особенностей речи и жестов, которые были столь единственны и неповторимы и в то же время столь таинственно не зависели от того, что она делала, говорила, думала в критических обстоятельствах. Он помнил, как однажды она сказала ему: «В конце концов, ты был прав, когда хотел, чтобы я была твоей любовницей», и помнил свой возмущенный взгляд, которым ответил ей. Но в эти часы воображаемая Сюзи прижималась к нему еще теснее, пока его видение не возвращалось неизменно в исходную точку, и, чувствуя ее на своей груди, он не желал ее и в душе.