Она подперла рукой разламывающуюся голову и задумалась. Что угодно? Но что она могла сделать? Ничего такого, что причинило бы ему боль, послужило препятствием его свободе, нарушило дух их договора: в этом она была тверда больше, чем когда-либо. Она совершила сделку и была намерена придерживаться договоренности не по каким-то абстрактным мотивам, но просто потому, что ей случилось полюбить его благодаря этой сделке. Да… но увидеть бы его, хотя бы раз!
Неожиданно она вспомнила, что Стреффорд сказал о Нельсоне Вандерлине и его жене. «Почему два человека, которые оказали друг другу наилучшую услугу, какую могли, тем, что вовремя друг друга избавили от себя, должны после этого становиться заклятыми врагами?» Если, предоставляя Нику свободу, она действительно оказывала ему подобную услугу, то, возможно, он больше не ненавидит ее и не будет против того, чтобы увидеться с ней… Во всяком случае, почему бы, исходя из этого, не написать ему — написать простое дружеское письмо, предложив встретиться и «урегулировать все вопросы»? Деловое «урегулировать» (что за отвратительное слово!) докажет ему, что у нее нет тайного умысла покуситься на его свободу, а кроме того, он человек слишком непредубежденный, слишком современный, слишком презирающий то, что Стреффорд назвал притворством, чтобы не понять и не принять подобное предложение. В конце концов, Стреффорд, возможно, был прав; следует избавить человеческие отношения от лицемерия, даже если вместе с ним придется так или иначе расстаться со многими представлениями об изысканности…
Она бросилась к себе в комнату, быстро набросала записку в несколько строк и побежала в темноте под дождем к почтовому ящику на углу. Когда она возвращалась пустынной улицей, у нее возникло странное ощущение, будто улица не так пуста, как кажется, — будто, может, Ник уже здесь, где-то близко в ночи, хочет проследовать за ней до двери, войти в дом, подняться, как прежде, с ней в спальню. Невероятно, насколько ближе он стал, стоило лишь сделать простую вещь — написать ему коротенькую записку!
В спальне разрумянившийся Джорди спал в своей кроватке; она задула свечу и тихо, боясь разбудить его, разделась.
На другой день Ник Лэнсинг получил письмо Сюзи, пересланное ему из офиса адвоката.
Он внимательно перечитал его два или три раза, взвешивая и обдумывая осторожные слова. Она предлагала встретиться и «все урегулировать». Что «все»? И зачем ему принимать подобное предложение? Какая тайная цель движет ею? Ужасно, что теперь, думая о Сюзи, приходится постоянно подозревать какие-то скрытые мотивы ее поступков, остерегаться каких-то подспудных хитростей. Что, черт возьми, она пытается сейчас «урегулировать»?
Несколько часов назад при виде ее вся его суровость растаяла и он обвинял себя в жестокости, в несправедливости, во всех грехах гордыни перед собой и перед ней; но с появлением Стреффорда, приехавшего в столь поздний час и так явно ожидаемого и радушно встреченного, затопившая его волна нежности схлынула.
Но в конце концов, чему тут удивляться? Ничего не изменилось в их ситуации ни для него, ни для нее. Он оставил свою жену обдуманно, и причины были таковы, что никакие последующие впечатления не заставили его передумать. Она, это очевидно, молча согласилась с его решением и воспользовалась им, дабы обеспечить свое будущее, — это вытекало из ее действий.
Так чтó им было причитать и бить себя в грудь, им, которые гордились тем, что смотрели фактам в лицо и держались изо всех сил, не стеная понапрасну? Он был прав, считая их брак безумством. Ее чары взяли верх над его здравым смыслом, и у них был год… этот сумасшедший год… по крайней мере за исключением двух или трех месяцев. Но первоначальная интуиция его не подвела; и теперь они оба должны расплачиваться за свое сумасшествие. Парки редко забывают о заключенных с ними сделках или востребовать проценты с них. Так почему бы теперь, когда пришло их время, не расплатиться благородно и не запомнить из этого эпизода в их жизни только то, что сделало его в высшей степени стоящим уплаченной цены?
Он отправил пневматической почтой телеграмму миссис Николас Лэнсинг с извещением, что зайдет к ней сегодня днем, в четыре часа. «Так нам должно хватить времени, — холодно подумал он, — чтобы, как она выражается, „все урегулировать“ и не помешать вечернему визиту Стреффорда».
XXVIII
Телеграмма от мужа гласила:
«Сегодня в четыре часа. Н. Л.»
Весь день она в состоянии мучительного нетерпения вдумывалась в эти слова, пытаясь вычитать в них сожаление, переживание, воспоминания, какое-то эхо собственного душевного волнения. Но она подписала свое письмо «Сюзи», а он «Н. Л.». Это определяло пропасть между ними. В конце концов, она была свободна, а он нет. Возможно, учитывая его положение, она только увеличила дистанцию между ними своей необычной просьбой о встрече.
Она сидела в крохотной гостиной, и бронзовые часы отсчитывали минуты. Она не выглядывала в окно: будешь караулить его, удача вполне может изменить. Казалось, тысячи незримых духов, тайных демонов добра и зла, сгрудились вокруг нее, подслушивая ее мысли, подсчитывая удары сердца, готовые воспользоваться малейшим признаком уверенности в себе и мгновенно выставить ее на посмешище. О, сюда бы алтарь для ее искупительной жертвы! И что может быть слаще ее перебоев сердца, слез, душащих ее?
Зазвенел дверной колокольчик, она вскочила словно подброшенная пружиной. В зеркале между двумя букетами сухой травы ее лицо выглядело бледным и безжизненным. Ах, если она покажется ему чересчур изменившейся!.. Если б только было время броситься наверх и тронуть губы помадой…
Дверь отворилась; потом затворилась за ним; он пришел.
— Ты хотела видеть меня?
— Да, — ответила она, и ее сердце, казалось, прекратило биться.
Сначала она не могла понять, что за таинственная перемена произошла с ним и почему, глядя на него, ей кажется, что перед ней незнакомый человек; потом она поняла, что его голос звучит так, как обычно звучал, когда он говорил с посторонними людьми; и она сказала себе с болезненной дрожью понимания, что стала для него «посторонней».
Последовало гробовое молчание; потом она пробормотала, сама не зная, что говорит:
— Ник… не присядешь?
— Спасибо, — ответил он, но как будто не слыша ее, потому что продолжал неподвижно стоять; полкомнаты разделяло их.
И постепенно ее охватило ощущение, что в его присутствии нет ни смысла, ни надежды. Между ними словно встала гранитная стена. Казалось, эта стена скрыла ее от него, будто своим отрешенным взглядом он смотрит на стену, а не на нее. Внезапно она сказала себе: «Он страдает больше, чем я, потому что жалеет меня и боится сказать, что собирается жениться».
Эта мысль уязвила ее гордость, и она, вскинув голову, с улыбкой встретила его взгляд.
— Ты не думаешь, — сказала она, — что будет разумней… учитывая столь большие изменения в твоей и моей жизни… встречаться, в смысле, как друзья? Я хотела сказать тебе, что ты не должен чувствовать… чувствовать жалость ко мне.
Он густо покраснел.
— О, я знаю… знаю, что… — поспешно проговорил он и добавил с наигранной живостью: — Но спасибо, что сказала.
— Нет ничего, — продолжала она, — что при таких встречах могло бы в малейшей степени смущать или мучить нас, когда мы оба узнали… — Она протянула ему руку. — Я слышала о тебе и Корал, — договорила она.
Он взял ее руку ледяными пальцами и тут же отпустил.
— Спасибо, — сказал он в третий раз.
— Не присядешь?
Он сел.
— Ты не думаешь, — продолжала она, — что новый способ… встречаться как друзья… и без враждебности обсуждать какие-то вещи… в конце концов, намного приятней и разумней?
Он улыбнулся:
— Безмерно мило с твоей стороны, что ты так чувствуешь.
— О да, я так чувствую!
Она замолчала и спросила себя, что хотела сказать дальше и почему вдруг потеряла нить рассуждения. Размышляя, она услышала, как он тихо откашлялся.
— Тогда позволь сказать, — начал он, — я очень рад… безмерно рад, что твое собственное будущее так прекрасно устроилось.
Она вновь подняла глаза на его каменное лицо, на котором не дрогнул ни единый мускул.
— Да, это… это ведь все тебе облегчает, правда?
— И тебе, надеюсь. — Он помолчал, затем продолжил: — А еще хочу сказать, что прекрасно понимаю…
— Ох, — перебила она, — и я тоже; я имею в виду, твою точку зрения.
Они опять замолчали.
— Ник, почему мы не можем быть друзьями, настоящими друзьями? Разве так не легче? — произнесла она; губы у нее подергивались.
— Легче?..
— Я имею в виду, обговаривать какие-то вещи… соглашение. Нам же, наверное, придется заключать какое-то соглашение?
— Ох, — перебила она, — и я тоже; я имею в виду, твою точку зрения.
Они опять замолчали.
— Ник, почему мы не можем быть друзьями, настоящими друзьями? Разве так не легче? — произнесла она; губы у нее подергивались.
— Легче?..
— Я имею в виду, обговаривать какие-то вещи… соглашение. Нам же, наверное, придется заключать какое-то соглашение?
— Наверное. — Он помялся. — Я делаю то, что мне говорят… просто следую указаниям. Дело, несомненно, достаточно легкое. Я предпринимаю необходимые шаги…
Она слегка покраснела и судорожно вздохнула:
— Что за необходимые шаги? Все, что говорят адвокаты, только сбивает с толку… Я до сих пор не поняла… как это происходит.
— Ты имеешь в виду мое участие? О, это очень просто. — Он помолчал, потом добавил с деланой непринужденностью: — Завтра я поеду в Фонтенбло…
Она непонимающе смотрела на него:
— В Фонтенбло?..
Ее замешательство вызвало у него первую искреннюю улыбку:
— Ну… я выбрал Фонтенбло… не знаю почему… разве только потому, что мы там с тобой никогда не были.
Тут она вдруг поняла, и кровь бросилась ей в лицо. Она встала, не соображая, что делает, сердце готово было выпрыгнуть из груди.
— До чего нелепо… до чего отвратительно!
Он слегка пожал плечами:
— Не я пишу законы…
— Но не слишком ли глупо и унизительно для людей требовать от них подобные вещи, когда они желают расстаться?.. — Она опять замолчала, оглушенная фатальным «желают расстаться»…
Он, видимо, предпочел не продолжать тему правовых обязательств.
— Ты еще не рассказала, как получилось, что ты живешь здесь.
— Здесь… с детьми Фалмеров? — Она оживилась, пытаясь подхватить его непринужденный тон. — Просто я присматривала за ними несколько недель, пока Нат и Грейс на Сицилии.
Она не сказала: «Это из-за того, что я рассталась со Стреффордом». Почему-то это немного помогло ее уязвленной гордости утаить от него секрет своей сомнительной независимости.
— Совсем одна с этой обалделой бонной? — удивился он. — Но сколько их здесь? Пятеро? Боже правый! — Он невидяще взглянул на часы и снова перевел взгляд на ее лицо. — По-моему, столько детей должны очень действовать тебе на нервы.
— О, только не эти дети. Они хорошо ко мне относятся.
— Полагаю, это продлится недолго.
Он обвел комнату рассеянным взглядом, заметив лишь ее унылую обстановку, и добавил с явным желанием перевести разговор на пустяки:
— Я слышал, Фалмеры не очень ладят между собой с тех пор, как он стал пользоваться успехом. Это правда, что он собирается жениться на Вайолет Мелроуз?
Кровь бросилась в лицо Сюзи.
— О нет, конечно! Он и Грейс сейчас путешествуют вместе.
— Не знал. Люди всякое говорят… — Он был заметно сконфужен и жалел, что затронул эту тему.
— Иногда то, что говорят люди, оказывается правдой. Но Грейс не обращает на это внимания. По ее словам, она и Нат не мыслят себя друг без друга. Ничего с этим не поделаешь, думает она, ведь они столько всего пережили вместе.
— Милая старушка Грейс!
Он встал, и на сей раз она не пыталась задержать его. К нему, похоже, вернулось самообладание, и ее мучительно поразило, почти оскорбило, что он с такой легкостью сказал о завтрашней поездке в Фонтенбло… Что ж, мужчины другие, подумала она и вспомнила, что однажды уже испытывала такое чувство по отношению к Нику.
Она едва удерживалась от того, чтобы не закричать: «Подожди… не уходи! Я не собираюсь выходить за Стреффорда, в конце концов!» — но это означало взывать к его состраданию, снисхождению, а это было не то, чего ей хотелось. Она никогда не забывала, что он бросил ее, потому что не мог простить ей стремленье «устроиться» в жизни… и ни за что на свете не допустила бы, чтобы он подумал, будто она устроила эту встречу с подобной целью.
«Если он, вопреки очевидному, не видит, что я изменилась… и я никогда не была такой, какой, по его словам, была в тот день… если за все эти месяцы он так этого и не понял, что пользы пытаться заставить его понять это сейчас?» — размышляла она. Ее мысли торопились дальше: «Может быть, он тоже страдает… думаю, что страдает… по крайней мере из-за меня, переживает за меня, если не за себя. Но если он связан обещанием, данным Корал, что он может поделать? Что он подумает обо мне, если я попытаюсь заставить его нарушить слово, данное ей?»
Он стоял напротив нее — человек, который «собирается завтра ехать в Фонтенбло», который называет это «предпринять определенные шаги!». Который способен улыбаться, неосторожно заявляя такое! Уже целый мир разделял их, точно развод уже состоялся. Все слова, мольбы, доводы, что рвались из нее, громко бия крыльями, смолкли. Осталась единственная мысль: «Как долго он еще собирается стоять здесь?»
Он, наверное, прочел на ее лице этот невысказанный вопрос, потому что отвернулся от окна, перестав созерцать шторы, и спросил:
— Больше ничего?
— Ничего?
— Я имею в виду, что ты говорила, надо урегулировать…
Она вспыхнула, внезапно вспомнив предлог, который использовала, чтобы он пришел на встречу.
— Право, — неуверенно ответила она, — не знаю… я думала, что могут быть… Но адвокаты, полагаю…
Она увидела выражение облегчения на его хмуром лице.
— Совершенно верно. Я всегда думал, что самое лучшее — предоставить все им. Уверяю тебя, — его губы вновь на мгновение растянулись в улыбке, — я никак не буду мешать скорейшему урегулированию этого дела.
Она стояла неподвижно, чувствуя, что обратилась в камень. Он казался уже очень далеким, как фигура, исчезающая вдали.
— Тогда… до свиданья! — услышала она его далекий голос.
— Ах да… до свиданья! — пробормотала она, словно у нее из головы вылетело, чтó говорится на прощанье, и испытала облегчение, когда он напомнил.
Он снова остановился на пороге, обернулся к ней. Хотел было что-то сказать, произнес: «Я…» — но затем повторил: «До свиданья!» — точно чтобы удостовериться, что не забыл попрощаться; и дверь за ним захлопнулась.
Все было кончено; у нее был шанс, и она его упустила. Теперь, что бы ни произошло, единственное, чем она жила и чего жаждала, никогда не сбудется. Он пришел, и она позволила ему уйти снова…
Как такое случилось? Сможет ли она когда-нибудь объяснить это себе? Почему она, столь гораздая на стратегические уловки, столь опытная в женском искусстве обольщения, стояла перед ним беспомощная, онемевшая, как школьница, задыхающаяся от первой любви? Если он ушел, и ушел, чтобы больше не возвращаться, в этом ее собственная вина, только ее. Что она сделала, чтобы взволновать его, задержать, заставить его сердце колотиться, а голову кружиться, как колотилось ее сердце и кружилась ее голова? Стояла в ужасе от своей неадекватности, безжизненная как камень…
И вдруг она подняла руки к пульсирующему лбу и закричала:
— Но это любовь! Это, должно быть, любовь!
Она считала, что любила его прежде; ибо как, если не любовью, можно было назвать то, что влекло ее к нему, что научило ее, как победить его сомнения и увлечь с собой в сумасшедшее приключение? Но если то была любовь, то сейчас — что-то настолько огромней и глубже, что о предыдущем чувстве оставалось сказать: просто в ней играла кровь, как и в нем…
Но нет! Настоящая любовь, великая любовь, любовь, которую воспевают поэты, любовь — награда и мучение для живших ею и умерших от нее, такая любовь имеет свое высшее выражение и надежный набор средств. Мелкое искусство кокетства не дальше от нее, чем оцепенение неподготовленной девочки. Великая любовь обладает мудростью, силой, властью, подобно таланту, подобно всякой другой высочайшей форме физической способности человека. Она уверена в себе, знает, чего хочет и как добиться своей цели.
Значит, не великая, а всего лишь обыкновенная, скромная, средненькая человеческая любовь. И она пришла к Сюзи только что, такая ошеломляющая, с лицом таким серьезным, прикосновением таким пугающим, что Сюзи стояла окаменев, покорившись при первом ее взгляде, осознавая: то, что когда-то принимала за любовь, было просто наслаждение, весна и аромат юности.
— Но откуда мне было знать? А теперь слишком поздно! — простонала она.
XXIX
Обитатели маленького домика в Пасси по необходимости были ранними пташками, но, когда Сюзи вскочила с постели на другое утро, никто еще не поднялся и до того, как прозвенит будильник бонны, оставался еще почти час.
На минуту Сюзи высунулась из темной комнаты в еще более темную ночь. В лицо ей брызнули холодные капли моросящего дождя, она поежилась и закрыла окно. Затем зажгла свечу и, по привычке прикрывая огонек рукой, чтобы не разбудить спящего ребенка, накинула халат и открыла дверь. На пороге задержалась, взглянула на свои часики. Только половина шестого! Она с раскаянием подумала, что жестоко нарушать сон Джуни Фалмер, но подобные угрызения ничего не весили на весах ее долга. Бедняжка Джуни отоспится в воскресенье, только и всего.