– Граф, если не ошибаюсь, вы в Балканскую войну при генерале Скобелеве состояли? – спросил Красков. – Мы с ним, знаете ли, в Гродненском полку вместе польских мятежников усмиряли и сдружились на то время. Исключительно интересный человек. Да вот уж лет десять как не встречались.
– Мы виделись с ним перед моим отъездом. И Михаил Дмитриевич вспомнил о вас и велел кланяться. Простите, князь, моя вина, что запамятовал за своим падением. Он просил передать, что, коли государь снимет с военной службы, к вам на отдых будет проситься. Тяжело ему сейчас. Немного духом упал. Михаил Дмитриевич – выдающийся командир, редкой выносливости и спокойствия человек. В бою он всегда носит белый мундир, конь его всегда белой масти, а на голове белая фуражка. Мы прозвали его за это «белый генерал». И даже турки его звали так же. Уважали.
Граф замолчал, вспоминая один момент, очень личный, который потряс его. Когда Скобелев понял, что подкрепления ждать бесполезно, что большая часть его солдат в ближайшие часы будет уничтожена… Генерал спрыгнул с коня, медленно подошел к деревьям, немного походил среди них, будто искал что-то. Остановился около небольшой березы. Постоял немного подле нее, а потом… обнял. Он обнимал ее, как обнимают мать, зная, что никогда ее больше не увидит. Сильно, мучительно. Все это длилось мгновение. Затем он вернулся и приказал графу строить отряды. А Орлов понял, почувствовал, что генерал только что обнимал Родину, Россию, быть может прощаясь с ней… И еще отчего-то понял, что генерал почти трагически одинок.
– Генерал многому научил меня за два года, что мы были вместе. Одиночеству прежде всего…
– Одиночеству? – удивился Никольский, согласно кивая на предложение лакея подлить ему в кофе коньяка.
– Да, именно одиночеству, – подтвердил граф. – Не такому, в котором душа умирает от холода и тщетности попыток согреться чьим-то взором, прикосновением или… жалостью. Не такому.
Он бросил в тарелку скатанный за эти секунды молчания мякиш хлеба и продолжал, отломив от кусочка еще один, опять катая его между красивых, чуть нервных сейчас пальцев:
– Такому одиночеству, в котором человек становится ответственен за то, что он делает в этой жизни и как он делает. Мы, видите ли, господа, с рождения приучены на кого-то надеяться. За нами ходят мамки, няньки, слуги, гувернеры. Мы подстрахованы состоянием наших отцов и дедов. Наши судьбы решают родители, дядюшки, крестные. Дай Бог, если люди эти мудры, чтобы направить неокрепшую душу туда, куда определяет ее природная склонность. Как мне, например, выпало счастье иметь таких воспитателей. Коли нет, так идет человек по предсказанной и назначенной не им дорожке. Опять же советы, просьбы, поклоны, помощь не тех, так других. Не родных, так друзей. И слаб человек становится, бесхребетен. Слаб на принятие решений, на взятие ответственности за свои поступки, мысли. Всяко кто-то что-то посоветует, а я так и сделаю. А может, кто еще и за меня что сделает. А может, и вообще ничего делать не надо. Живет чужим умом, делает чужими руками и в гроб уходит бессовестно по отношению к жизни своей и бесследно. Большинство нас таких. А если принять веру, что ты одинок, совсем одинок. Что у тебя есть только ты и никого больше в целом мире. Только твое тело, только твой ум. И ты можешь пользоваться только ими. Воздать им должное и не губить, а тренировать. И не надеяться ни на кого, и доверять свою жизнь только самому себе. С момента, когда общество признает в тебе человека, способного силой своего воспитания и образования самому идти в жизнь, он должен признать в себе это одиночество. Как свободу, в которой волен сам принимать решения, сам исполнять их и быть ответственным за те решения, которые он принял. А также, – голос графа вдруг стал тише, – принять те последствия, которые эти решения принесут. Тогда, господа, мы получим сильных людей. Тех, кто может помочь слабым. На кого могут опереться и кому могут доверить, например, командовать армией.
Второй мякиш полетел в тарелку, и граф мягко улыбнулся, заметив, какое задумчивое впечатление он произвел на присутствующих, и почувствовал что-то вроде раскаяния.
– Простите меня за столь серьезную тему. Она на самом деле хороша и не так мрачна, как может показаться с первого взгляда. Во всяком случае, мне осознание такого правильного одиночества помогло стать многим сильнее духом, чем я когда-то был.
Доктор вздохнул:
– Верно, граф. Вы все верно говорили. И не тема мрачна, а то мрачно, в какой праздности мы живем. Без мечтаний, без направлений. Ото дня ко дню все то же, все те же. И если по молодости еще какие-то фантазии и подвиги в голове вертятся, и дух кипит, и готов моря-океаны переплыть, сады насадить, голодных накормить, то лет этак через десять – пятнадцать размеренной, предсказуемой жизни подвигом будешь считать почитывание революционных книжек да поездку в соседнюю губернию. А потом уж и помирать, и вспомнить нечего. Хотя чаще всего вот эти-то детские мечтания и вспоминаются. Как блаженство. И плакать лишь остается, что не только не съездил за море-океаны, да даже вот и цветочков не насадил да и лишнюю копейку на хлеб нищему жалел. Эх…
Завыла собака на дворе, и Наташа с отцом будто очнулись. За ужином и разговорами прошло, оказывается, часа три. Доктор, вспомнив о своих обязанностях, откланялся и уехал. Кофе был допит, и граф тоже собрался домой. Наташа в глубине души даже подосадовала, что нельзя продлить этот странный вечер. А так бы хотелось. Граф Саша был необычен. А все необычное было обречено на Наташино внимание.
– А что же это тетушка ваша? – вдруг спохватился Николай Никитич на пороге гостиной, – Ведь тоже собиралась приехать?
– Да тетушка мебель неудачно выбросила, – засмеялся граф.
Наташа с отцом переглянулись, и у обоих мелькнула одинаковая мысль: «Заговаривается Саша, головой ведь все-таки ударился…»
Видя недоуменные взгляды, граф поспешил объяснить:
– Тетушка старьевщика наняла, чтоб негодную мебель вывезти и продать. А старьевщик вместе со старою мебелью взял и вывез чайный столик из тетушкиной гостиной. Его на время из гостиной на веранду только сегодня днем переставили. Тетушка теперь лежит и переживает – хороший столик был, гарнитурный, редкого красного дерева. Поэтому извинялась, что приехать не сможет. Я со своими приключениями запамятовал вам сказать…
– А что же старьевщика не искали? – поинтересовался Николай Никитич.
– Ищем. Я поиск перед отъездом к вам организовал. Говорили, что вроде видели мужика с подводой в четырех верстах отсюда. Может, нашли уже, а может, и сам объявится, когда поймет ошибку. Испугается.
– Да продаст он все вместе со столиком, да еще втридорога запросит, – трезво рассудил Николай Никитич. – Завтра навещу вашу тетушку, успокою.
– Николай Никитич, Наталья Николаевна, благодарю за полученное удовольствие от знакомства с вами!
«Как официально!» – подумала Наташа. Граф протянул ей руку, Наташа вложила в нее свою. Прикосновение губ, чуть медлящих в поцелуе, легкая щекотка от усов, замершая секунда вне мыслей, секунда во вспышке наполненным будущим, как будто счастьем, пространстве, и… граф выпрямился и еще раз поклонился, глядя Наташе прямо в глаза:
– Спасибо за вашу доброту и участие. Я безмерно рад, что оказался здесь, и очень надеюсь продолжить наше знакомство… – Глаза его смотрели так искренне, так хорошо, что Наташа улыбнулась Орлову с чувством почти что дружеским.
* * *Как задумчив был граф Саша по дороге домой! Неожиданные, почти забытые душевные движения смогла вызвать в нем княжна Наташа.
Пребывание в Европе изменило его тогда еще юношеский внутренний мир, приглушив яркость эмоций, поумерив пылкость чувств, внеся в них здоровую долю иронии как по отношению к самому себе, так и к окружающим. Армия же добавила свое влияние и научила проявлять внешнюю сдержанность, несмотря ни на какие внутренние бури. Ум постоянно стоял на страже эмоций, и его натура, достаточно пылкая от природы, томилась много лет в этой сдержанности, даже почти холодности. Граф не позволял ей вырваться на свободу, да и случая, наверное, не было. Не появилась еще та женщина, из-за которой его сердце бы встрепенулось и забилось часто, не было еще такого боя, который захватил бы его и понес безрассудно, не нашел он еще той земли, о которой мечтал в детстве, где он смог бы вспомнить себя восторженным и искренним мальчиком.
А сегодняшний вечер… Он и забыл, что можно чувствовать себя так просто, а говорить и смеяться так искренне. Ему было хорошо сегодня. «Наташа Краскова, – думал граф, прикрыв глаза и откинувшись на спинку сиденья. – Только подумать, что в этой губернии вырос такой самобытный цветок, не похожий на васильки и ромашки, произраставшие здесь с незапамятных времен. И ведь есть в княжне что-то еще… есть что-то такое… Бесенок!» – отчего-то пронеслось в голове, и граф, от души потянувшись, высунулся из коляски, подставив лицо теплому ветру, и подумалось ему, и почувствовалось опять: «Как хорошо!»
А сегодняшний вечер… Он и забыл, что можно чувствовать себя так просто, а говорить и смеяться так искренне. Ему было хорошо сегодня. «Наташа Краскова, – думал граф, прикрыв глаза и откинувшись на спинку сиденья. – Только подумать, что в этой губернии вырос такой самобытный цветок, не похожий на васильки и ромашки, произраставшие здесь с незапамятных времен. И ведь есть в княжне что-то еще… есть что-то такое… Бесенок!» – отчего-то пронеслось в голове, и граф, от души потянувшись, высунулся из коляски, подставив лицо теплому ветру, и подумалось ему, и почувствовалось опять: «Как хорошо!»
* * *Ложась в постель, Наташа подумала, что давно (уже целых два месяца!) не происходило ничего необычайного в ее жизни. А вот сегодня вечером, кажется, что-то такое случилось… Она улыбнулась, вспоминая явление Орлова в иголках и его щекотные усы, и, пошевелив под одеялом пальчиками, покойно уснула. И почти тут же стал сниться ей граф, танцующий лезгинку у них во дворе в окружении дворовых котов и собак, дружно ему аплодирующих. Аплодисменты становились все громче и громче, и Наташа внезапно проснулась. Ее окружала тишина, такая полная, которая бывает только в самый глубокий и темный час ночи. Внезапно в окно что-то ударило, и девушка похолодела от страха. Но, когда комок земли (а это был он) ударил в окно второй раз, она облегченно вздохнула.
«Ну, Василий, я тебе покажу, как в окно землей кидаться!» – прошептала она, заворачиваясь в шаль и подходя к окну. Открыв створку и свесившись вниз, она помахала рукой юноше, стоявшему около дома. Тот в ответ проделал руками что-то вроде морского сигнала «отдать швартовы» и, повернувшись, пошел в глубь сада. Путая в темноте крючки с пуговицами, Наташа наскоро накинула платье, заколола волосы и, тихой мышкой проскользнув через дом во двор, побежала за юношей.
Если читатель подумает, что нравы княжны были чересчур свободными и что она бежит на тайное свидание с каким-нибудь воздыхателем, то будет абсолютно неправ. Конечно, отношения двух молодых людей были далеки от общепризнанных светских правил, и любая мамушка хлопнулась бы в обморок, узнав, что дочь ее может по ночам встречаться (подумать только!) с мужчиной, ничего предосудительного между ними не происходило. Василий, двадцатилетний юноша, был сыном бывших дворовых князя Краскова. Получив вольную и щедрые «подъемные» от князя, семья купила в Порхове скобяную лавочку и стала поживать, тихо трудясь. Вася обучался в ремесленном училище, попутно беря дополнительные курсы по сильно увлекающим его естественным наукам. Помогал отцу в лавочке, к тому же и неплохо рисовал еще. Когда-то он буквально спас Наташу. Той было лет 5, когда она заболела скарлатиной. Ничто не радовало мучающуюся Наташу: она кашляла и плакала, отталкивая от себя нянек и даже отца. Василий, которому иногда разрешалось играть с хозяйской дочкой в саду, на третий день Наташиной болезни решительно приставил лестницу к окну, за которым маялась девочка, и влез к ней в комнату. Молча положил маленького котенка на одеяло и исчез. Раз пять мальчишка пробирался к Наташе таким образом и каждый раз молча приносил ей то яблоко, то самодельный свисток, то букетик полевых цветов. Девочка улыбалась и выздоравливала. Николай Никитич, поймав однажды Васю вылезающим из окна, обнял его, крепко расцеловал и разрешил навещать подругу через дверь. По выздоровлении так и пошло, что наравне с соседскими подружками-дворянками Наташа крепко сдружилась с Василием-дворовым. И надо сказать, что тот и делом, и советом участвовал во многих ее тайных приключениях.
«Что-то давно Вася не приходил ночью», – торопясь к другу, думала Наташа. Его приход мог означать только одно: случилось что-то срочное и неожиданное.
Запыхавшись, она забежала в беседку. Вася коротко поклонился ей и тут же, без дальнейших слов, протянул ей какой-то предмет.
Заправив за ухо мешающую прядь волос, Наташа наклонилась над Васиной ладонью.
На ней, слегка поблескивая в ярком лунном свете красноватыми оттенками, лежала… щепка. Этот тоненький кусочек дерева показался ей очень знакомым. Гладкая лакированная поверхность, как будто кусочек этот откололся от какой-то мебели… Мебели!
Наташа резко подняла голову, чуть не стукнув Васю затылком по подбородку. И застыла, смотря куда-то в центр Васиной шеи.
«Мебель… Граф… Гостиная… что же это… Он ведь будто что-то говорил такое, прощаясь…»
– Ну конечно! – воскликнула она, вспомнив. – Это же от мебели Феофаны Ивановны! – Так, по-простому, без отчества называли Феофану Ивановну соседи. – Щепка от тетушкиной мебели! Гарнитур старинный красного дерева в гостиной. Красивый. Тетушка всем гостям его представляет. А ты откуда это взял? Рассказывай! Ведь из-за этого ночью пришел?
Вася улыбнулся, показав крупные передние зубы со щелочкой, и от этой улыбки его лицо с добрыми васильковыми глазами сделалось совершенно озорным. Он провел рукой по светлым, длинным, почти до плеч волосам и потянул Наташу за рукав присесть на скамейку.
– Что ночью пришел, так в следующие дни прийти не смогу, а рассказать есть что, вы правы. Слушайте. Может, что-то и разгадаете. Я пока не смог. Пошел я сегодня, барышня, ближе к вечеру, на торфяники заброшенные, карандашей набрать (карандашами Вася называл обгоревшие сучки, которые он использовал для рисования)… И собрался уходить уже, вдруг вижу: мужик с подводой едет. Рухлядь на ней всякая лежит. Ну, думаю, зачем это он? А мужик остановился и стал выбрасывать с телеги старье всякое – стулья поломанные, кресла. Я решил, что это старьевщик от непроданного здесь решил избавиться. Вдруг вижу – озирается он так воровато и вытаскивает новехонький чайный столик. Дорогущий, сразу видно, лаком блестит, цвета необычного – красного. Тут меня осеняет – украл! Под рухлядью запрятал. Только зачем он его на торфяники-то привез? Смотрю дальше: мужик столик поставил на землю и аж затанцевал. И так вертится вокруг него, и этак. Обстучал его зачем-то со всех сторон, потом ножичек вынул, начал ножки отворачивать. Ножки отвертел, вокруг них попрыгал. Явно его беспокоило что-то. И тут он такое вытворил – у меня глаза на лоб полезли: сбегал к подводе, принес топор и начал рубить этот столик на части. Я струхнул порядком: безумный мужик чайные столики вечером в лесу как дрова рубит. А я же тут рядышком сижу – не дай бог, ему столика мало покажется! Ну нет, решаю, досмотрю: не каждый день на такой спектакль попадешь. Разрубил он горемычный столик в щепки, рухнул перед этой кучей и начал каждый кусочек осматривать.
Нет, подождите! – улыбнулся Василий взволнованной Наташе, пытавшейся что-то сказать. – Вижу, вы что-то уже поняли.
Вот и я смекнул, что он ищет чего-то и очень даже разумно. Повозился он над щепками с полчаса, потом сел и зарыдал. Рыдал так, как будто у него горе какое страшное случилось. Повыл он, повыл, да и уехал. Я потихоньку выбрался, щепочку от почившего столика забрал – вам показать. И вот…
Наташа, получившая, наконец, возможность говорить, проглатывая от волнения окончания слов и то и дело заправляя за ухо надоедавшую прядь, рассказала о том, что буквально сегодня вечером какой-то старьевщик увез у Феофаны Ивановны вместе со старой мебелью и гарнитурный чайный столик. Думали, что по ошибке.
– Понимаешь, Васенька, значит, этот твой мужик на подводе и есть старьевщик, забравший у Феофаны столик, и получается, что не случайно он это сделал, а вполне намеренно!
Василий нахмурился.
– Вы говорили, что тетушка сама его наняла, а не он к ней мебель просить пришел.
– Да, это так, но старьевщик этот уже неделю в округе околачивается, ненужное, поломанное скупает. После лета почти все дома что-то выбрасывают. Мы вот тоже хотим чердак, наконец, разобрать… И тетушка всем рассказывает, как у нее тесно в доме стало от прадедовских обломков… Может, он специально вокруг вертелся и тетушке глаза мозолил. Вот ей, видимо, и пришло на ум случаем воспользоваться! А тут еще так удачно столик этот из гостиной на веранду перенесли, кстати, тоже странное какое-то совпадение… Ему сказали забрать все, что на веранде находится, – вот он и забрал с чистой совестью. И воровать даже не пришлось.
Наташа замолчала, задумавшись… Сквозь деревья проблескивал свет лампы, горевший в дворницкой. Какая-то ночная птица резво скакала по крыше дома, иногда останавливаясь и издавая нежную, тихую трель…
– Что он… – одновременно заговорили друзья.
– Искал в столике? – закончила Наташа.
Василий пожал плечами и встал, отряхивая пиджак от приставших к нему мелких листиков:
– Не знаю! Все, Наталья, я домой – семь верст пешком идти. Что хотел – рассказал. Странное дело.
– О, да! – с тихим удовлетворением прошептала Наташа, и Василий увидел зажегшийся в глазах Натальи знакомый охотничий огонек.
– Спокойной ночи, барышня! – улыбнулся Вася и, поклонившись, исчез.