Виссарион сказал "Миша" как о хорошо знакомом Лопатину человеке; неудобно было спросить: а кто этот Миша? Но Лопатин не вспомнил и все-таки спросил.
- Михаил Тариелович, - сказал Виссарион. - Ты сидел с ним у меня за столом в свой последний приезд. По-моему, два раза.
И когда он сказал - Михаил Тариелович, Лопатин сразу вспомнил человека, о котором шла речь. Он был инженер-путеец, служил на Закавказской дороге, дружил с писателями и сам немножко писал стихи, и даже хорошие, как утверждал любивший хвалить своих друзей Виссарион. Тогда, в тридцать шестом году, этот человек был самым старшим за их столом.
- Он будет рад тебя увидеть, - сказал Виссарион. - Я не все читаю, а он все подряд. Все, что кто-нибудь написал во время войны, все читал. Ночью приходит с работы - и читает. Несколько раз говорил мне о тебе. Скажи, ты счастлив или несчастлив? Как у тебя дома?
- Дома никак. Но счастлив, - сказал Лопатин.
И Виссарион, не спрашивая, как и почему счастлив, сказал:
- Дай тебе бог.
Виссарион был мужчина и знал: можно и нужно спрашивать друзей, почему они несчастливы, но вряд ли стоит спрашивать, почему они счастливы...
Они сидели молча, и Лопатин, глядя на Виссариона, думал о том, о чем уже не раз думал за войну, во время встреч с людьми, которых давно не видел. Война придавала какую-то дополнительную значительность тому хорошему, что было раньше между двумя давно не встречавшимися людьми.
- Многих нет из тех, с кем мы сидели с тобой за этим столом, - после молчания сказал Виссарион и несколько раз задумчиво пристукнул по столу кулаком, словно считал тех, кого нет.
Стол этот - не такой, как сейчас, а раздвинутый, длинный - раньше стоял там, в темной теперь большой столовой. И за ним сидело по многу людей.
Виссарион разжал кулак и недоуменно положил свои сильные руки на стол ладонями вверх, словно безмолвно спрашивая: как это могло случиться, что их нет, людей, сидевших за этим столом?
Потом убрал руки и, видя, что Лопатин закурил, потянулся за папиросой.
- Я слышал, в Москве перед войной несколько человек из тех, кого мы с тобой знали, вернулись.
- Несколько вернулись, - сказал Лопатин.
- У нас пока никто.
О некоторых людях, чье исчезновение казалось тогда особенно непонятным, сейчас, во время войны, ходили по Москве упорные слухи, что они тоже вернулись и где-то воюют; даже говорили, что кто-то видел их своими глазами на фронте. И этим слухам очень хотелось верить. И хотелось рассказать о них помрачневшему Виссариону. Но в дверь постучали, и стук гулко отдался в большой пустой квартире.
Виссарион продолжал сидеть неподвижно.
- Это Миша, - сказал он после того, как в парадном еще раз постучали, и пошел открывать.
Михаил Тариелович, вошедший в комнату вместе с Виссарионом, молча обнял поднявшегося ему навстречу Лопатина и молча сел за стол. Он почти не изменился, и раньше был таким худым, что, казалось, не мог похудеть еще больше.
Он был одет тщательно, как человек, собравшийся в гости, в старый отутюженный костюм и белую рубашку с крахмальным воротничком и черным шелковым галстуком. У него была белая серебряная голова и казавшееся темным от соседства этой белизны худое, тонкое лицо. И Лопатин вспомнил, как много и красиво пил когда-то здесь, за столом, этот немногословный немолодой человек со строгим лицом грузинского святого.
- Очень рад снова видеть вас гостем нашего дорогого Виссариона, сказал он, глядя на Лопатина своими задумчивыми глазами. - Для меня большая радость, что мы снова вместе с вами попробуем его хлеб и его вино. А завтра Мария Ираклиевна и я будем рады, если вы найдете время посетить наш дом.
Он сказал все это на том прекрасном и в его устах звучавшем даже чуть-чуть изысканно русском языке, на котором говорили многие грузинские интеллигенты его поколения, - и Лопатин вспомнил, что, кажется, он после гимназии кончал в Петербурге Институт инженеров путей сообщения. И не акцент, которого не было у него вовсе, а только неповторимые интонации в построении фраз обличали в нем грузина.
- Спасибо, но не смогу, завтра утром уеду, - сказал Лопатин.
- А если мы попробуем удержать вас у себя на несколько дней? - сказал Михаил Тариелович и, едва успев договорить эту такую обычную для довоенного Тбилиси фразу, мягко улыбнулся в ответ на отрицательный жест Лопатина. - Все понимаю. Как говорят теперь в авиации: от винта!
- Завтра к вечеру должен добраться, самое малое, до Орджоникидзе, объяснил Лопатин.
- Дай бог остаться живыми всем, кто там сейчас воюет, - сказал Михаил Тариелович по-грузински и повторил по-русски. - Вы, помнится, немножко понимали тогда по-грузински?
- Очень немножко. Если б вы не перевели, понял бы только два слова: дай бог! - сказал Лопатин.
- Тогда не будем вас испытывать, - мягко улыбнулся Михаил Тариелович и заговорил о последней сводке, которую только что слушал дома по радио; судя по ней, наши войска начинают обходить Минеральные Воды с севера. Хотя полностью представить себе всю картину трудно.
- А полностью представить себе всю картину иногда и на фронте трудно. Завтра еще нет, а послезавтра буду уже там, - сказал Лопатин.
В нем вдруг прорвалось то нетерпение, которое он испытывал с утра, после принесенной в поезд телефонограммы. Все, что с ним было, было хорошо, но теперь уже пора быть там и что-то делать.
Тамара вошла в комнату со скатертью и тарелками.
- А где Маро? - спросил у нее Михаил Тариелович.
- Не беспокойся, придет и твоя Маро. Уйдите отсюда, покурите. Там темно, но я думаю, вы не испугаетесь? А мы пока накроем на стол. Не люблю, когда вы на это смотрите.
Мужчины вышли в темную переднюю.
Пока в руке Лопатина догорала спичка, от которой все трое прикурили, он увидел знакомые книжные полки во всю длину передней. Раньше они были набиты книгами, а сейчас - наполовину пустые. Так, по крайней мере, показалось в полутьме. "Продает?
Хотя кому? Кто их сейчас покупает? Или сжег в печке то, что не так нужно? - подумал Лопатин о Виссарионе. - Чего только не происходит с книгами во время войны..."
Из передней было слышно, как женщины звякают посудой.
- Бедный Варлам, - вздохнул Михаил Тариелович. - С тех пор как ты мне это сказал, все время думаю о нем.
- Просто с ума сходит, - сказал Виссарион. - Когда провожал нас на поезд, отвел в сторону Тамару и заплакал: "А может быть, мы нашего Валико заживо похоронили? Почему так долго извещения не было? Может быть, это неправда. А мы уже отказались от него, похоронили..." Так, бедный, плакал...
- И все-таки у него остается надежда, если он так говорит, - сказал Михаил Тариелович.
- Нет, - сказал Виссарион. - Если бы у него была надежда, он бы сказал: "Не верю! Не буду его поминать, не буду ничего делать!" Это не надежда, это отчаяние. Когда ему его Нина неудачно родила девочку, и девочка умерла, и доктора сказали, что у них больше не будет детей, он говорил ей: "Не плачь. Бог дал тебе двух сыновей, чего ты еще хочешь от бога?" А теперь смотрю на него и не могу удержать слез. Вспоминаю, как он, когда Реваз родился, бросал в воздух тарелку и стрелял, разбивал на лету! Как он, когда Валико родился, стоя вместе со мной под окном родильного дома, говорил: "Не уйду, до ночи буду стоять, пока не покажут сына!" И такие люди теперь одни. Нашу Этери удержали у себя, просили не уезжать.
- Скажи, Виссарион, вот брат твоей жены обоих сыновей отдал и обоих потерял, а бывает у вас так, что откручиваются от фронта, откупаются? Неприятно спрашивать, но как раз сегодня в штабе фронта случайно услышал скверный разговор об этом.
Прости, что спросил тебя, но больше некого; там не захотел ввязываться в этот разговор.
- Конечно, откупаются, - сказал Виссарион. - Конечно, бывает. А разве у вас, в Москве, не бывает?
- Сам не сталкивался с этим, но допускаю, что и там бывает, - сказал Лопатин.
- И у нас бывает. Подлые люди везде есть. И слабые люди везде есть. И готовые на все из-за денег везде есть. И готовые на все из-за своих детей везде есть... В городе бывает, в деревне - не слышал. В деревне все, кого призвали, идут. Когда мы сидели на поминках у Варлама, я посмотрел на Тамару и увидел по ее лицу, что она думает уже не о Варламе, не о его горе, а о нашем мальчике, о нашем Георгии. Что с ним, где он, что с ним будет? Думает о своем горе - что его нет с нею. "Боже мой! - подумал я. Не могу позволить, чтобы ты сидела и умирала рядом со мной от страха за нашего мальчика. Я должен что-то сделать, я мужчина!
Я всегда делал все, чего бы ты ни попросила, никогда ничего не боялся сделать для тебя. Неужели я сейчас не могу сделать этого для тебя? Я должен вернуть тебе твоего мальчика живым и здоровым, иначе ты умрешь у меня на глазах. Я должен это сделать, если я мужчина! Но если я мужчина, я не могу этого сделать, ты понимаешь? Вот в чем трагедия: если я мужчина!" Я смотрел на Тамару, а потом стал смотреть на соседей Варлама; я смотрел на них и знал, что почти каждая женщина уже лишилась или мужа, или сына, или брата. Почти все, кого там прошлой зимой призвали, попали в Крым, и похоронные пришли почти всем сразу, в июле. И Варламу на его старшего, на Реваза, и его соседям! Каждый день приходил почтальон. Я смотрел на них, собравшихся на поминки к Варламу, и на свою жену, которая сидела рядом со мной и умирала от страха за своего сына. А я, мужчина, ничего не мог сделать! Ты понимаешь это?
- И так до конца войны ничего и не сможешь сделать, - вдруг сказал Михаил Тариелович. - Пока он не вернется и не обнимет мать.
- Виссарион, идите к столу, - раздался голос Тамары. - А то мы уже накрыли и слышим, что ты говоришь. А ты говоришь лишнее, не надо этого говорить.
17
Мужчины вернулись в комнату, и Михаил Тариелович познакомил Лопатина со своею женой, которую тот никогда раньше не видел.
Мария Ираклиевна была высокая немолодая женщина, наверное, ровесница своего мужа. На ее лице было выражение какой-то отчужденности. Здороваясь, она продолжала думать о чем-то своем. У ворота ее глухого темного платья была приколота большая серебряная брошь с бирюзой, не драгоценная, но драгоценной старинной работы. Наверно, наследие какой-нибудь прабабушки, жившей во времена Грибоедова, одна из тех вещей, что носят всю жизнь и про которые думают, что только она и может быть вот так приколота к платью у такой женщины, как эта.
- Садитесь сюда. - Тамара показала Лопатину его место. - А ты, Виссарион, принеси вино.
Виссарион вышел, поманив за собой Михаила Тариеловича, должно быть, вино предстояло налить из бочонка.
- Давно, с начала войны, не пил вина, - сказал Лопатин, с удивлением подумав, что это и в самом деле так.
- Чачи нет, не осталось, - сказала Тамара. - Но по-моему, вы раньше любили вино?
Это была правда - Лопатин когда-то любил вино. Но теперь ему казалось, что это было бог весть когда. Он окинул глазами стол. На столе стояла покрытая крышкой фарфоровая миска, наверно, с харчо, о котором говорил Виссарион. На одной тарелке лежали кукурузные лепешки - мчади, наверно привезенные с собой из деревни, на другой - полкруга деревенского сыра. Был еще соусник с чем-то темным, наверно, с ткемали, и салатница, полная красного, горячего, только что снятого с огня лобио.
По мирному времени это был бедный стол, а по-военному - богатый. Такой, за который теперь не часто садились люди. У приборов стояли граненые стаканы, ничего, кроме них. Виссарион и до войны любил пить из этих стаканов, по-крестьянски. Шутил, что рюмки падают у него из рук, когда пьет, должен покрепче обнимать вино, всей рукой, сразу, а не двумя пальцами!
Мария Ираклиевна села, а Тамара, махнув рукой Лопатину, чтобы не поднимался, сама не садилась, ожидая мужчин. Стояла и недовольно оглядывала стол. Хотя понимала, что теперь он богатый, все равно, по старой памяти, продолжала считать его бедным.
Поймав ее взгляд, Лопатин хотел сказать, что все очень хорошо и что он будет с наслаждением есть приготовленное ее руками лобио, но вдруг вспомнил, что как раз вот такое красное лобио в былое время почти никогда не ставили на стол при гостях. Это семейная еда, а для гостей ее варят, когда похороны или поминки...
Вспомнил и ничего не сказал.
- Вы уже два раза ранены, - сказала Тамара, задумчиво глядя на Лопатина. - Бедная девочка, она уже два раза могла вас лишиться.
Сказала о дочери, а не о жене, и Лопатин подумал, что хотя она ничего не знает о его семейной жизни, но какое-то женское чутье подсказало ей вспомнить его дочь, а не его жену.
Виссарион и Михаил Тариелович вернулись из кухни. Виссарион нес в руках две темные бутылки со старыми, полусорванными этикетками восьмого номера кахетинского. Эти наклейки ничего не значили, потому что вино, конечно, было деревенское.
И то, что у Виссариона в руках были две бутылки, тоже ничего не значило. Он любил много пить, но не любил, когда на столе стояло много посуды. Потом принесет еще.
- Ты пил у меня это вино, - последним садясь за стол, сказал Виссарион. - Это то самое вино, которое ты пил. Год на год не приходится, но этот год как раз неплохой для вина, если бы...
Он не договорил, что если бы, - и стал разливать вино по стаканам. Он вел стол, как всегда: вел так, как привык, - не спеша и не медля, с отличавшей его искренностью. Правда, сказанная стоя, со стаканом в руке, по закону стола приобретала как бы особую, условно приподнятую форму. Но внутри нее продолжало сохраняться то чувство меры, без которой похвальное слово, поочередно обращенное ко всем сидящим за столом, превращается в бессмыслицу и вздор.
Две принесенные с кухни бутылки сменились еще двумя, а потом еще двумя, и Лопатину показалось, что Виссарион уже сказал все, что должен был сказать по праву хозяина стола. И он хотел перебить его и взять слово, чтобы выпить за их уехавшего на фронт сына, но Виссарион, догадавшись, не дал.
- Я благодарю тебя за то, что ты хотел сказать, но пока не кончилось вино... - Он долил вина женщинам и опорожнил последнюю бутылку, налив доверху стаканы мужчинам. - Пока не кончилось вино, мы выпьем за победу. Ничто, кроме нее, не вернет нам с войны наших детей. В том числе и нашего дорогого Гоги.
В том числе, - повторил он и выпил до дна.
Лопатин подумал, что это последнее вино, но Виссарион, не присаживаясь, ушел, взяв с собой бутылки, и вернулся с одной, полной.
- А это самое последнее вино, - разливая его по стаканам, сказал он, выпьем в память тех, кого нет. - Сказал это по-русски и, опустив голову, повторил по-грузински и выпил стакан, оставив на дне несколько капель. Вылил из стакана эти несколько капель вина на кусок лепешки и съел его, стоя за столом, все так же опустив голову и ни на кого не глядя.
Несколько мгновений все молча стояли над столом. Лопатин знал этот грузинский обычай - вот так пить за ушедших, смочив хлеб несколькими каплями вина. Но раньше ему это чем-то напоминало причастие, в котором тоже хлеб и вино. А сейчас со всею силой накопившейся за войну боли за всех на глазах и не на глазах у него умиравших людей почувствовал, что в этом есть что-то еще более горькое, великое и простое, напоминавшее обо всем том, что уже полтора года всякий день и час происходило на войне.
И рядом со всем этим, происходившим на войне, евангельская история становилась просто историей еще одного самопожертвования, совершенного когда-то одним человеком ради других людей. Уже полтора года войны разные люди по-разному повторяли это самопожертвование, спасая ценой своей жизни жизнь других людей, ложась вместо них в землю без всяких надежд на вознесение, ложась безвозвратно, часто безвестно, а порой и бесследно.
Виссарион, когда пил за живых, сказал о победе. И так оно и было. Лопатин не представлял себе, когда будет эта победа и какой она будет, но мысль о жизни - и о чужой и о своей собственной - все равно связывалась с мыслью о победе. И в конце-то концов и то, что было под Москвой, когда немцы уже почти дошли до нее, и то, что произошло в Сталинграде, для многих людей, в том числе и для него, было самым настоящим воскресением из мертвых!
Учась в пятом классе реального училища и бегая по урокам, он уже не верил в бога. Но какие-то евангельские понятия, застрявшие с тех пор в голове, так и оставались для пего незаменимыми в духовном смысле. Не в смысле духа божьего, а в смысле его собственного человеческого духа.
Так было и сейчас. Он думал о живых и мертвых, стоя над этим столом, а на ум приходило: и "смертию смерть поправ", и "неси свой крест", и "воскресе" из мертвых, и даже те тридцать сребреников, которые получает современный Иуда, чтобы послать на войну сына одной матери вместо сына другой. Потому что без этого "вместо" нигде ничего не бывает, все равно вместо одного идет в тот же час кто-то другой...
Едва опустились за стол, как Михаил Тариелович, опередив Лопатина, снова поднялся и, налив стаканы до половины оставшимся в бутылке вином, сказал:
- За твое здоровье, Виссарион. Пью неполным стаканом, прости меня.
- А что тебе остается делать, когда не хватило вина? - сказал Виссарион. - За хозяина, у которого не хватило вина, можно не пить.
- В дни мира, но не в дни войны, - сказал Михаил Тариелович. - Будь счастлив. Виссарион, - и выпил свой стакан так медленно, как будто он был полным.
Виссарион поблагодарил и, не садясь, вышел из комнаты. Тамара улыбнулась Лопатину:
- Это он пошел искать для вас. Он думает, что у нас еще есть немножко чачи. Но ее нет. Когда мы узнали о несчастье бедного Варлама, я взяла ее с собой в поезд. Виссарион выпил и немного поспал. Он говорит про Варлама, что Варлам был как сумасшедший. Но когда он узнал о несчастье Варлама, он сам был сумасшедший, не помнит, что говорил и что делал. Василий Николаевич, что это за ужас был, этот Крым и эта переправа оттуда, на которой тонули дети! Шестнадцать погибших в одной деревне.
И все там. И половина из них мальчики!
- У тебя все мальчики, - хмуро сказал Михаил Тариелович. - Мальчик в восемнадцать лет не мальчик, а мужчина.
- Все равно, - сказала она. - Как это могло быть сразу, в одни и те же дни!
- Так вышло, что призыв из этой деревни почти весь попал туда с нашей грузинской дивизией... - Михаил Тариелович, как показалось Лопатину, испытывал неудобство оттого, что здесь говорилось только об этом.
- Я был там, Тамара, - сказал Лопатин. - В то самое время.