Он разделся и вошел в большую комнату, с буфетом, высокими стульями и большим столом, на котором стояло сейчас пять приборов. Но вся эта мебель была сдвинута в сторону, не так, как она, наверное, стояла раньше, когда здесь была столовая. А к освободившейся стене приткнулись двуспальная кровать и платяной шкаф.
На стенах комнаты, так же как и в прихожей, висели акварели.
Там не разобрать какие, а тут хорошие. Старая Средняя Азия!
Арбы, верблюды, караваны, всадники, лошади. Под двумя акварелями, висевшими пониже, на одной из которых был изображен пригнувшийся к луке седла казак с нагайкой, а на другой - табун лошадей, Лопатин разобрал подпись: "Каразин", - и вспомнил, как в молодости читал полные занятных подробностей книжки этого превосходного акварелиста, участника туркестанских походов.
Кто-то живший раньше в этой квартире любил Среднюю Азию, собирал эти картинки Каразина, да так и оставил их здесь.
- Кто здесь жил раньше? - спросил Лопатин, когда вошла Ксения, уже без халата, в знакомом нарядном платье, которое с большой суетой шилось к последнему перед войной Новому году и было готово, конечно, в последнюю минуту.
- Вот так ты всегда, - сказала Ксения. - Неужели нечего больше спросить?
- Придет в голову, спрошу о другом, а пока это самое интересное.
- А разве тебе не сказал Вячеслав, где мы живем?
- Не спрашивал у него. Только сейчас заинтересовался, глядя на картинки.
- Нам очень повезло, - сказала Ксения. - Это дом военного ведомства; здесь жил генерал - начальник училища, вдовый, со своим взрослым сыном, тоже военным. Он получил какое-то назначение и уехал перед самой войной, а сын - как только началась война. И все их вещи остались здесь. Они отдали ключи от квартиры в КЭЧ. Это...
- Не объясняй, я знаю, что такое КЭЧ.
- И так все это и стояло. А потом, когда сюда эвакуировался из Москвы театр и некуда было селить актеров, местные власти, не знаю уж позвонили или телеграфировали генералу на фронт, как быть с его квартирой, и он дал в ответ телеграмму, буквально такую - у нас в театре все ее знают наизусть: "Артистов уважаю.
Считал бы для себя позором селить их в голых стенах. Чем богат, тем и рад! Милости прошу в мою хату. Иван Ефимов". Говорят, он всегда так подписывается - имя и фамилию полностью.
- Я знаю этого человека, - сказал Лопатин.
- Ну вот...
Кажется, Ксения хотела сказать то, что привыкла говорить в подобных случаях: "Вот так и всегда, знаешь, а не рассказываешь!" - но остановилась. Помешала вовремя пришедшая в голову мысль, что они теперь не муж и жена.
И Лопатин тоже не сказал того, что сказал бы раньше, что, наверно, скоро увидит человека, в квартире которого живет Ксения.
- После его телеграммы все оставили, как было, и заселили.
Дали по одной комнате нашему народному СССР - его сейчас нет, он в Алма-Ате на съемках, нашему худруку и директору. Сначала прежнему, а теперь, когда на его место пришел Евгений Алексеевич, нам! Ну зачем ты спросил - смотри, сколько мы времени потеряли! А я так рада, что ты раньше пришел. Вчера не захотел со мной говорить, а теперь все равно придется.
- Кто еще будет? - кивнув на стоявшие на столе пять приборов, спросил Лопатин.
- Еще наш худрук и одна моя знакомая. Она сама напросилась. В восторге от твоих сталинградских очерков и хотела тебя увидеть. Евгений Алексеевич с худруком могут немножко задержаться - здешнее правительство еще не было на нашем новом спектакле, а сегодня позвонили, что придут. Они очень любят наш театр, но такие все занятые!
- Я рано явился, у тебя, наверно, не все готово, - сказал Лопатин, хорошо знавший, что у нее никогда и ничего не бывает вовремя готово. - Иди на кухню, доканчивай, а я посижу.
- Ничего, там Ника на кухне доделает. - Ксения, очевидно, имела в виду свою знакомую. - Я ей сказала, что хочу с тобой поговорить, она понимает такие вещи.
- Ладно, давай говорить. О чем будем говорить? О дочери?
Ксения огорченню посмотрела на него. Хотела начать не с этого, а приходилось с этого.
- Я получила от нее письмо, очень хорошее. Показать?
- Покажи.
Она пошла к кровати и вынула из-под подушки письмо. Это была ее привычка - совать под подушку письма и потом перечитывать их по ночам. Один раз, лет пять назад, он, вернувшись раньше ее и ложась спать, наткнулся на одно такое письмо. Попались на глаза первые строчки, и сунул обратно, не стал дальше читать. Спит теперь на другой кровати, с другим человеком, а привычка прежняя - письма под подушкой!
Письмо от дочери и правда было хорошее - сдержанно-доброе, такое, какие пишут сильные слабым. Вначале писала, что получила от отца телеграмму, что он вернулся из Сталинграда, а дальше коротко о себе - что у нее все хорошо, пусть мать не беспокоится.
Лопатин дочитал письмо и отдал.
- Я считаю, что мы ничего не должны с тобой решать до конца войны, сказала Ксения. - Я посоветовалась с Евгением Алексеевичем, и он тоже так считает.
Лопатин удержался от вспыхнувшего в нем несправедливого раздражения. Ну да, посоветовалась, а с кем же еще ей теперь советоваться, если он ее муж? Вот она с ним и советуется.
- А что нам с тобой решать? - сказал Лопатин. - Если до конца войны со мной что-нибудь случится, решать придется уже не нам с тобой, а вам с ней: ей скоро шестнадцать.
- С тобой ничего не случится, нечего об этом и думать!
- А раз нечего и думать - значит, она останется со мной.
А все остальное: как быть с нашей квартирой, где и кому жить, - все это действительно решим после войны.
- Мне не нужно от тебя никакой квартиры, - порывисто сказала Ксения. У Евгения Алексеевича есть в Москве квартира.
Лопатин знал, что порыв ее искренний. Житейская расчетливость, а тем более алчность не были ей свойственны. Но порыв этот - сейчас. И Евгений Алексеевич - сейчас. А что будет с нею и с ее Евгением Алексеевичем, когда кончится война, никому на свете, в том числе ей самой, неизвестно.
И, не желая ловить ее на слове, Лопатин промолчал.
- Ну хорошо. Не будем говорить о том, что после войны, - сказала Ксения. - Но могу я весной пригласить сюда Нину, когда начнутся фрукты? Чтобы она тут пожила? Я говорила с Евгением Алексеевичем, он согласен. Ты увидишь и поймешь, какой он хороший человек.
- Вполне допускаю, что, он хороший человек. И что он согласен. Я не согласен.
- Почему? Я все обдумала.
- Все, кроме такой мелочи, что весной она еще будет учиться и ей нужно кончить девятый класс.
- А летом?
- И летом не надо этого делать. У тебя свой дом, своя жизнь.
Зачем путать девке голову, приглашать ее в свидетели? Я не хочу этого.
- А если я напишу ей сама?
- Пиши. Думаю, что она не согласится, - сказал Лопатин с уверенностью в том, что их дочь, похожая на него, а не на свою мать, поступит так, как поступил бы на ее месте он сам.
- А ты не подумал, что у тебя тоже могут произойти перемены в жизни? спросила Ксения.
- Пока не предвижу. - Лопатин ответил, не вкладывая в эти слова никакого второго смысла, но Ксения поняла их по-своему.
- Я так не хочу, чтобы ты на меня сердился, - сказала она. - Нехорошо это говорить, но я, правда, очень счастлива.
- И отлично. И пойми наконец, что я вполне доволен своим нынешним положением. Попробуй себе это представить.
- Ты говоришь неправду, - на глазах у нее выступили слезы. - Говоришь, чтобы я не чувствовала себя виноватой.
Снова-здорово! Так он и знал - он ей уже не нужен, но ей все еще хочется, чтобы она была нужна ему!
- Послушай, Ксюша, - сказал он, и она вздрогнула и напряглась - так давно не слышала этого обращения. Он называл ее так не в минуты мужской нежности, а во время все более редких вспышек того просто-напросто человеческого доброго чувства к ней, которое она с годами истребила в нем почти без остатка. - Рассуди сама: ну зачем бы я пришел к вам в дом, если бы продолжал хотеть тебя как женщину? - "Хотеть" было не его слово, а ее, и он употребил это ее слово, чтобы она лучше поняла. - Для чего?
Чтобы понюхать в чужом доме - нельзя ли его разорить? Это было бы с моей стороны просто-напросто подло! Но предположим, что человек слаб, хотя я не думаю этого о себе. Но предположим, ты это думаешь! Зачем же приглашать сюда меня, который, по-твоему, все еще неравнодушен к тебе? Если так - это вряд ли красиво с твоей стороны!
Она протестующе воздела руки.
"Ну как ты мог обо мне так подумать?" - говорил этот жест, хорошо знакомый и превосходно отработанный, особенно в платье без рукавов.
- А раз не так, то больше и разговору об этом нет! - сказал Лопатин, так и не дав ей сопроводить жест словами. - Теперь, когда мы все с тобой выяснили, обещаю, что весь вечер буду хорошим.
Однако он слишком рано дал это шутливое обещание. Прежде чем стать хорошим, пришлось еще раз побыть плохим.
Ксения вдруг стала у него допытываться, как хоронили в Москве внезапно умершую Гелю и почему Лопатин, не жаловавший Гелю, оказался на ее похоронах. Ей написала об этом событии одна из тех московских баб-бабарих, которые бестолково топтались рядом с Лопатиным, пока он ругался с так и не дорывшими вовремя могилу пьяницами, ругался, вспоминая, как год назад проклинал ему этих могильщиков редактор армейской газеты, только не на этом, Даниловском, кладбище, а на другом - Ваганьковском.
Ксения вдруг стала у него допытываться, как хоронили в Москве внезапно умершую Гелю и почему Лопатин, не жаловавший Гелю, оказался на ее похоронах. Ей написала об этом событии одна из тех московских баб-бабарих, которые бестолково топтались рядом с Лопатиным, пока он ругался с так и не дорывшими вовремя могилу пьяницами, ругался, вспоминая, как год назад проклинал ему этих могильщиков редактор армейской газеты, только не на этом, Даниловском, кладбище, а на другом - Ваганьковском.
Одна из баб-бабарих, когда наконец дорыли могилу, опустили в нее гроб и Лопатин бросил на крышку в изголовье мерзлый комок земли, вдруг вскрикнула: "Ах, не надо туда, где лицо, ей больно!" И Лопатин сейчас со злостью подумал, что, наверно, эта самая дурища и описала потом Ксении похороны.
- Мне написали, что ты у нее даже в больнице был перед смертью. - На лице Ксении выразилось суетное любопытство, о причинах которого он догадывался.
Он никогда не любил крашеную и прокуренную женщину, которая паслась в их доме во время его отъездов, а порой портила и дни приездов, и смутно подозревал, что она бывала наперстницей Ксении в периоды ее увлечений. Он не испытывал благодарности за тот приступ откровенности, в котором Геля когда-то, в декабре сорок первого, вдруг выложила ему все, что думала о его жене. Но когда приехал после Сталинграда и застал в редакции принесенную какой-то санитаркой записку от этой женщины с просьбой зайти к ней в больницу, где она "понемножку помирает", - пошел. Считал, что люди не шутят такими вещами, что, наверно, так оно и есть. И не ошибся. Записка прождала его больше недели, и, когда он пришел в больницу, санитарка, та самая, что относила записку, шепотом у двери в палату сказала, что Ангелина Георгиевна не жилец на свете, у нее рак - через деньдва кончится.
Войдя в палату, он увидел ее, с отросшими на целый вершок от корней седыми волосами и неузнаваемо, как щепку, исхудавшую.
Может быть, десять дней назад, когда писала записку, она что-то хотела сказать ему. Зачем иначе было писать? Но теперь уже ничего сказать не могла. Поглядела на него не то виноватыми, не то удивленными умирающими глазами - уже не думала, что ен может прийти, - прошептала что-то бессвязное, чего он так и не понял, и снова впала в забытье. Наверное, ей делали обезболивающие уколы.
Он постоял и ушел. А через два дня та же самая санитарка, решившая, что, раз он приходил в больницу, значит, он близкий покойнице человек, разыскала его в редакции и сказала, что Ангелина Георгиевна преставилась нынче утром и надо ее забрать и похоронить.
Он узнал в редакции у сведущих людей, как это делается, сказал им, что умерла его родственница - иначе было неловко просить о помощи, - и ему помогли сделать все, что требовалось. Достать гроб, грузовик и вручить кому следовало соответствующую мзду.
А потом было кладбище и три пришедшие туда, кроме него, незнакомые ему московские интеллигентные старухи, которым он по глупости сказал, что был у покойной в больнице. И вот - результат! Этот никому не нужный разговор с Ксенией.
- Удивляюсь, как ты все-таки к ней поехал? Ты же так не любил ее!
- При чем тут любил, не любил? - сердито сказал Лопатин. - Написала, что умирает, вот и поехал.
- А почему она тебе написала? - не унималась Ксения. - Чего она хотела, что она тебе сказала?
- Не знаю, почему написала, - сказал он. - Был по твоей милости знаком с ней, вот и вспомнила. Умирала одна, как собака, поэтому и написала. Чего тут непонятного?
- Зачем ты так грубо о ней?
- Я не грубо. А ты не суетись. Человек умер, а ты суетишься. - Лопатин посмотрел своей бывшей жене прямо в глаза и зло добавил: - Ничего она мне про тебя перед смертью не сказала, напрасно суетишься.
- А что она могла тебе обо мне сказать? - с вызовом спросила Ксения.
- А раз нечего было сказать, чего ты суетишься? - повторил он все так же зло.
- И все-таки не знаю, зачем ты к ней поехал, - упрямо сказала она, все еще не в состоянии расстаться с продолжавшей тревожить ее мыслью. Наверно, я тебя никогда до конца не понимала.
- Что правда, то правда, - угрюмо сказал Лопатин.
После нелепого разговора о покойнице ему захотелось встать и уйти. И может, он и сделал бы это, если б не вдруг раздавшийся в дверях женский голос:
- Ксения! Требуется твоя помощь.
Он оглянулся и увидел в дверях молодое женское лицо, показавшееся ему знакомым.
Ксения сорвалась с места и побежала к двери.
- Сейчас, сейчас, извини, пожалуйста.
Она была рада и этому голосу, и возможности улизнуть из комнаты. Раньше, пока Лопатин был ее мужем, она, попав в тупик и не зная, что говорить дальше, начинала или плакать, или плохо себя чувствовать. Но теперь, в ее новом положении, и то и другое было бессмысленно.
Лопатин с усмешкой подумал об этом, когда за нею закрылась дверь. И в этой простой мысли была частица радовавшего его чувства освобождения от прошлого.
9
Через минуту в комнату вошла женщина, позвавшая Ксению. Вошла на высоких каблуках быстрой походкой. И Лопатин почемуто, неизвестно почему, сразу заметил эту ее особенную, быструю походку. У нее были чуть-чуть широкие для женщины плечи, задорно посаженная голова с короткой мужской стрижкой и скуластое, словно заранее чему-то смеющееся лицо.
Теперь, когда она не заглянула, а вошла, Лопатин узнал ее.
Это была та самая женщина, которая стояла и курила у окна в поезде.
- Здравствуйте, - она подошла к поднявшемуся ей навстречу Лопатину. Вы Василий Николаевич, а я Нина Николаевна.
Можно сокращенно - Ника. Ксения сказала, чтобы я посидела с вами или постояла, если вы не хотите сидеть.
Лопатин отметил про себя, что Ксению здесь звали Ксенией, а не Сюней. Ее новый муж сделал то, чего он так и не смог сделать, - заставил расстаться с этим кошачьим именем - Сюня.
- Я вас почему-то не сразу узнал, - сказал Лопатин, - хотя в поезде неприлично пялился на вас.
- Постриглась после приезда, наверно, поэтому. А я вас узнала раньше, чем вы пришли. По карточке, которая у Ксении. Хотя вы на ней в штатском и моложе, но все равно узнала того майора, с которым мы глазели друг на друга в вагоне.
- Я-то понятно. А вы-то чего?
- Были причины. А сегодня сама напросилась к Ксении, потому что захотела с вами познакомиться, и приволокла свой пай.
Теперь почти все так друг к другу ходят. Курицу - правда, очень худую.
Она смешно сморщила нос и улыбнулась.
- А с чего вам вдруг вздумалось со мной знакомиться? - спросил Лопатин тем бесцеремонно дерзким тоном, который иногда брал в разговорах с сознающими свою красоту и самоуверенными женщинами. Этот тон как бы предупреждал: да, знаю - не нравлюсь и вряд ли могу понравиться вам; но как раз поэтому остерегайтесь говорить при мне глупости или пошлости может достаться на орехи!
- Вздумала с вами познакомиться, потому что прочла ваши корреспонденции из Сталинграда. А потом Ксения, держа в руках вашу карточку, так долго объясняла мне, почему она вас бросила, хотя вы и храбрый, и умный, и вообще предел совершенства, что я так ничего и не поняла. А я люблю все понимать.
- А чего тут понимать? Надоел, вот и бросила. Что, не бывает, что ли?
Наверно, женщина, сказав "бросила", ждала, что он возразит.
Но он не возразил.
- "Брошена" - придуманное слово. Разве я цветок или письмо?" насмешливо, нараспев, процитировала она. - Кстати, Ахматова сейчас здесь, у нас в Ташкенте.
- Уже наслышан об этом, - сказал Лопатин. - И стихи эти читал, когда мне было столько, сколько вам.
- Вряд ли. Мне двадцать девять. Даже двадцать девять и три четверти, так что считайте, уже тридцать!
- Тогда, стало быть, на несколько лет раньше. Скажите-ка мне лучше, Ника, - Лопатин произнес ее имя с оттенком иронии, - нестрашно вам называться Никой? Не слишком ли это величественно именоваться богиней победы, особенно в военное время?
- Мне не страшно, - сказала она. - А если вам страшно, можете называть меня Ниной Николаевной.
- Хорошо, я подумаю над обоими вариантами, - без улыбки сказал Лопатин. - И простите мне мое невеселое любопытство:
почему вы сейчас одна, а в поезде были другая? Такая, словно с вами что-то стряслось. Я пялил на вас глаза не только потому, что трудно было не пялить, но еще и потому, что подумал: с этой женщиной у соседнего окна что-то случилось.
- Сейчас я другая, потому что, наверно, не умею быть одинаковой. А там, в вагоне, мне, правда, было тяжело, потому что...
- Не объясняйте, если не хотите.
- Наоборот, хочу объяснить, иначе бы не заговорила. Просто думаю, как сказать покороче. Я ездила к отцу, а он лежит в КзылОрде в госпитале для безнадежных. Вы знаете, есть такие госпиталя. Они, конечно, по-другому называются, но на самом деле...
Знаете?
- Знаю.
- В таком, откуда уже сами не могут выйти. Только иногда их берут, а иногда не берут. Он и с руками и с ногами, но у него после раны полный паралич, он уже никогда не встанет, а его жена хочет его взять. А он не хочет. И она написала мне, чтобы я приехала и помогла его уговорить.