Боярская дума, раз начавши делать то, чего от нее хотели бунтовщики, уже не могла остановиться. Было решено, чтобы правительница Софья — государыня-царевна, как решено было ее именовать, — сидела бы с боярами в палате, думные люди докладывали бы ей о всяких государственных делах, а ее имя писалось бы во всяких указах с именами царей. А в ознаменование заслуг стрельцов воздвигнут был бы на Красной площади столп с написанными на нем именами «побитых злодеев», описанием их преступлений и восхвалением стрельцов — защитников престола и православной веры.
А вот, кстати, о вере, подумал тогда Сильвестр. Большинство стрельцов были раскольниками, придерживались старой веры, запрещенной царем Алексеем. Они внешне выражали приверженность общепринятым канонам, однако в душе жили надеждами на возвращение прежних обрядов. Князь Хованский, один из самых убежденных раскольников, не сомневался, что теперь-то им удастся добиться своего — ведь правительница им обязана всем на свете.
Не тут-то было!
Спор между выборными из стрельцов и знаменитым проповедником старообрядчества Никитой Пустосвятом, с одной стороны, и архиереями и царевной — с другой, длился не слишком долго. Стоило Никите выкрикнуть: еретики, мол, во главе с Никоном поколебали душу царя Алексея Михайловича, как Софья подхватилась с места:
— Если Никон был еретик, значит, отец и брат наши были еретики! Значит, цари не цари, архиереи не архиереи? Мы такой хулы не хотим слышать. Мы пойдем прочь из царства!
Это была самая страшная угроза, которую Софья уже не первый раз пускала в ход, но, похоже, она уже малость поизносилась и начала утрачивать свою силу. Сильвестр, который тоже присутствовал при сем богословском споре, отчетливо услышал несколько презрительных выкриков:
— А пора, пора вам, государыня, давно в монастырь. Полно царство мутить! Нам были бы здоровы отцы наши государи, а без вас — да пусто не будет!
Софья прикусила язык… К счастью, эти дерзкие голоса были заглушены общим хором перепуганного народа:
— Как можно из царства вон идти? Мы за государей головы свои положим!
Обошлось на сей раз: Софья умела слышать то, что хотела… Спор закончился обещанием правительницы потрафить и раскольникам, и тем, кто придерживался новой веры.
А ночью в Софьиных палатах снова собрались те же лица: Сильвестр, да князь Василий, да Федор Шакловитый. И решено было на том сборе, что князь Хованский, за которым стоят все стрельцы-раскольники, стал слишком опасен, а потому государыня-царевна в услугах его более не нуждается… Ну как тут Сильвестру вновь было не вспомянуть злосчастного краснослова Цицерона, павшего жертвой Марка Антония, коего он некогда велеречиво поддерживал, считая его продолжателем дела Юлия Цезаря!
Да бог с ним, с Цицероном, с этим язычником. А вот об участи Хованского Сильвестр вспоминать впоследствии не любил. Не потому, что настолько уж по нраву был ему хитрющий Тараруй или тошно было наблюдать, как отрекается Софья от человека, которому обязана властью. Просто падение Хованского было связано со стремительным возвышением, вернее, взлетом Федьки Шакловитого. Именно он подсказал Софье воспользоваться тем же оружием, которое уже один раз сослужило ей службу: самой устроить против себя заговор. Во дворец подбросили подметное письмо, якобы писанное стрельцами и посадскими людьми, коим стало ведомо, что Хованский собирается убить обоих царей, царицу Наталью, патриарха и архиереев, одну из царевен взять за своего сына, а остальных постричь в монастыри, а вдобавок поубивать всех думных людей, которые стоят против старой веры.
Подсказка Федькина была хороша. Сильвестр волосы готов был рвать, что не ему в голову догадка такая пришла. Эх, перещеголял его ученик, худородный ярыжка, площадной дьяк Шакловитый, по всем статьям перещеголял! Похоже, та же мысль явилась и князю Василию Васильевичу, который тоже ревниво и завистливо поглядывал на оживленно разговаривающих Федора и Софью. А вскоре Сильвестру стало ясно, что и ученица его, царевна Софья, тоже обошла своего учителя! Ибо она немедля велела царскому семейству уезжать вон из Москвы. Собралась и сама, а напоследок написала письма в стрелецкие полки, где весь майский мятеж, организованный Хованским, объявила делом воровским и разбойным. То есть она сняла с себя всякую обязанность быть благодарной Тарарую — и признала его своим давним врагом, который заслуживает теперь только смерти.
Спустя несколько дней — как раз в день именин Софьи, 17 сентября, — Хованский и сын его были казнены при Московской большой дороге. Федька Шакловитый зачитал доклад по делу Хованского перед боярской думой, созванной по такому случаю, и получил звание начальника Стрелецкого приказа. Ну а Сильвестр… Сильвестру не оставалось ничего другого, как признать себя окончательно побежденным. И в этот день, когда праздновались именины Веры, Надежды, Любови и матери их Мудрости[7], сложить таковые вирши:
Вирши оказались изрядно неуклюжими, Сильвестру приходилось слагать и получше, но куда хуже, что он не смог скрыть насмешку, которая сквозила в каждой строке. Заметила ее Софья или нет, того неведомо, она и слова не сказала, однако ее отношение к Сильвестру стало весьма прохладным. Больше он не был вхож в любое время дня (не стоит говорить о ночи, ибо время их ночей давно уже иссякло!) в палаты государыни-царевны и все больше пребывал на Печатном дворе или в монастыре, то взирая на течение ночных светил, то углубляясь в высокие философствования, которые немало утешали его в разочарованиях чисто земных. Во дворце он бывал редко, лишь по вызову правительницы, — но все же достаточно часто, чтобы знать обо всех последних новостях.
Судя по всему, князь Василий Васильевич вполне примирился с тем, что благосклонность правительницы он принужден делить с Федором Шакловитым. Тем паче что Софья твердо следовала принципу того же приснопамятного Цицерона: Suum cuique, каждому свое. Федька властвовал в ее постели, потому что мужской силе этого крючконосого, невысокого, стремительного, словно хищная птица, и с хищными же зелеными глазами красавца мог бы позавидовать целый табун отборных жеребцов. Однако… однако он владел только телом царевны. Самые ближние к Софье люди знали, что она мечтает продлить срок своего регентства, женив Ивана Алексеевича и добившись рождения наследника, которого тоже могла бы опекать, а рядом с собой на престоле намерена видеть мужчину, мужа, человека, который вполне может стать достойным имени русского государя в том случае, если что-нибудь случится и с Иваном (у того, можно сказать, на лице стояла печать:„«Не жилец!»), и с Петром (этот славился своим здоровьем, однако все мы под Богом ходим, не так ли?). Конечно, таким мужчиной, таким мужем мог быть только родовитый и прославленный князь Василий Васильевич Голицын.
Софья не оставляла надежд отправить княгиню Евдокию в монастырь, а пока почетные и весьма хлебные звания и должности сыпались на Голицына как из ведра. В звании наместника новгородского и ближнего боярина он ведал сношениями с иностранными державами, а также заправлял Рейтарским, Владимирским, Судным, Пушкарским, Малороссийским, Смоленским, Новгородским и Устюжским приказами. Спустя год после майского мятежа ему был пожалован титул «Царственной большой печати и государственных великих посольских дел оберегатель». Причем Голицыну на своих постах даже удалось добиться некоторых успехов. Он заключил вечный мир с Польшей, и с этих пор Киев, который раньше только считался принадлежащим России, окончательно перешел в ее власть.
И тут Софья совершила ошибку. Желая еще более возвысить имя Голицына, она снарядила его руководить русским войском, которое отправилось воевать Крым…
Да, и впрямь не требовалось услуг польского гадателя и знахаря Митьки Силина, чтобы предречь печальную участь сего похода. Удивительно, конечно, что рассудительность и умение предвидеть события на сей раз изменили Софье и она отправила своего возлюбленного князя на заведомо провальное дело. Никому не был по душе этот поход, и перед отправлением русского войска в воротах хором князя был найден гроб с надписью: это же самое ждет-де его в случае неудачи похода. А потом в сани Голицына бросился неизвестный с ножом, но слуги схватили его; преступника после пытки чуть ли не украдкой казнили на тюремном дворе, и никому не было ведомо, что он сказал, кто его прислал и кто вооружил ножом его руку.
…Сильвестр Медведев нахмурился. Ни теплое солнышко, ни пряный запах сена, ни готовность тела к чему-нибудь нескромному и скоромному его уже не радовали. А что, если Софья и впредь станет допускать больше ошибок, чем способен выдержать непрочный мосток, называемый ее правлением, впопыхах наведенный над громокипящей пропастью, имя коей — Россия? Что станется тогда с преданными ей людьми, с теми, кому она обязана престолом?
Правительница всегда выглядит такой уверенной, такой неколебимой словно ей не ведомы никакие сомнения. Задумывается ли она хоть когда-нибудь о будущем? Тщится ли заглянуть в непроницаемую тьму грядущего?
Звездогадатель и книгочей Сильвестр Медведев был бы очень удивлен, узнав, что Софья только этим и занимается.
Ее называют самкой ненасытной, потому что ни единой ноченьки она не проводит без мужчины (чаще всего это Федор Шакловитый, но и в его отсутствие свято место не бывает пусто). Однако не только неуемная плотская алчба вынуждает ее снова и снова приводить на свое ложе мужчин. Нет лучшего средства от страхов ночных, которые одолевают от заката до рассвета, и остается только жалеть, что днем невозможно прибегнуть к тому же чудодейному средству, ведь дни состоят из сомнений… да и тех же страхов. А ведь, казалось бы, она все сделала, чтобы упрочить свое положение правительницы, не пренебрегает никакими мелочами ради этого! Она принимает иноземных послов, допускает к руке митрополитов; торжественными богослужениями знаменует день своего тезоименитства, 17 сентября; она не пропускает ни одного выхода во храм или крестного хода, дабы проявить и показать свое царское достоинство и повадку… Во храме она занимает особое место, прежде отведенное только для царей-мужчин, и кадят ей особо… а коли забудут, государыня-царевна Софья Алексеевна так гневается, что впредь забывать не осмеливаются.
Вот уж который год она повелевает чеканить лик свой на монетах и медалях, а накануне Крымского похода воздвигла новый каменный дворец, подобающий ее величию: дворец со столпами, украшенный затейной живописью… А затем, по совету верного из верных — Федора Шакловитого, издала указ с повелением величать себя самодержицей. Она даже замышляла венчаться царским венцом… но для этого нужна была опора стрельцов.
Шакловитый написал челобитную — будто бы от имени всех чинов Московского государства — и начал склонять стрельцов действовать по его замыслу. Согласно тому же замыслу, чернил он пред ними царицу Наталью и самого Петра, намекал, что вот кабы не было Нарышкиных, так державе стало б лучше, а уж стрельцам — и сказать нечего!
Увы, времена сменились. Стрельцы уже не были той охапкой соломы, которая вспыхнет, лишь только к ней поднесут спичку. Федору удалось сыскать не более пяти человек, которые оказались готовы на какое угодно смелое дело. Пришлось отодвинуть мысль о венчании на царство подальше. Так что Софья по-прежнему оставалась лишь заместительницей царей, а не полновластной царицей, помазанницей Божией.
А тут еще неудачи Василия Голицына… Неужели она ошиблась? Неужели она всегда ошибалась в нем?
И какое счастье признать, что хоть в Федоре-то она не ошиблась! Этот бывший дьяк, этот начетчик и блудослов мало что был лучшим из мужчин, о каком только может мечтать женщина, — он еще и обладал бесовским умом. Когда возлюбленная правительница испугалась, что бесславное возвращение войска из Крыма еще пуще ослабит ее позиции, Федор ринулся туда спасать положение. Своим стремительным умом он мигом оценил положение дел и понял, что Крым придется-таки оставить татарам. Однако вытащить Голицына из позорной ямы Федору все же удалось. Прознав о ненависти казацких полковников к гетману Самойловичу, который командовал походом вместе с Голицыным, Шакловитый обвинил гетмана в поджоге степи (собственноручно Федька ее поджигал или подкупил кого, Софью не интересовало, да и значения особого не имело), что якобы и сделало невозможным дальнейшее продвижение войска далее Перекопа. Самойлович отправился в ссылку, а на смену ему явился ставленник Голицына — гетман Мазепа.
Степной пожар, настолько своевременно вспыхнувший (читай устроенный усилиями хитромудрого Шакловитого), позволил Голицыну вернуться в Москву с видом победителя, которому только несчастные обстоятельства не дали совершить победу. Софья, конечно, превозносила его как могла, однако даже Пышные торжества, устроенные в честь ненаглядного Васеньки (оказавшегося, так его и разэтак, сушим слабаком не только в постели, но и на поле брани, и где были ее глаза, когда она в него так пылко влюбилась, почему Бог не послал ей Федора на год-другой раньше, но лучше поздно, чем никогда!), не смогли прикрыть неудачи: ведь крымцы разоряли русские окраины и доходили даже до Полтавы. Пришлось спешно готовить второй поход, и как ни причитал Васенька в тиши царевниной опочивальни, моля избавить его от нового испытания, сколько ни лил слез, утирая их надушенным платочком, шитым, между прочим, Софьиными руками, — он принужден был вновь отправиться в степь.
И вновь встали войска у Перекопа — без воды, потрепанные стычками. Татар в бегство обратить удалось, а все же пришлось поворачивать обратно, чтобы не помереть от жажды.
Но за все за это можно было бы Господа благодарить, окажись это единственной бедой, обрушившейся на голову Софьи…
«Боже ж ты мой, да почему я должна все делать сама, сама?» — порою думала она в полном отчаянии. Да неужто нет на свете, кроме Федора Шакловитого, нормальных мужиков, на которых можно положиться?!
Этот ее замысел с рождением наследника у брата Ивана… Ничего не скажешь, выбрал он себе в жены справную девку, которая, по-хорошему, должна была безотказно рожать да рожать, но четыре года Прасковья Салтыкова не беременела, а в конце концов призналась, что невозможно забеременеть от мужа, который с тобой не спит. Вернее, только спит, а более ничего с женой не делает. Пришлось Софье и это устроить, приведя на должность государева спальника молодого дворянина Василия Юшкова, который был известен своими чрезъестественными мужскими качествами. А Софье представил Юшкова Федор Шакловитый, ибо, как говорят на Волге, рыбак рыбака далеко в плёсе видит…
И что же?! Даже от сногсшибательного Юшкова Прасковья рожала только девок! Прекрасный военный маневр Софьи пропал втуне. А между тем ненавистный Петр…
А между тем ненавистный Петр подрастал. Софья так боялась этого мальчишки, что хотела знать о каждом его шаге. И ей исправно доносили: вот Петр окружил себя потешными войсками и забавляется с ними военными игрищами — сооружает земляные крепости и разыгрывает взятие их, вот увидел старое, еще при царе Алексее Михайловиче строенное, заброшенное судно «Орел» и захотел строить еще судов…
Это все были игры — игры буйного мальчишки, которые только отвращали от него сердца степенного и медлительного русского народа. Ну можно ли всерьез почитать долговязого, буйного недоросля как царя? Нелепы его попытки появиться на заседаниях боярской думы, глупы — требовать докладов от хранителя государственной печати князя Голицына, смешно ведет он себя с иноземными послами…
Софья смеялась над Петром и вслух, и про себя. Однако она, привыкнув с полувзгляда оценивать мужчин, забыла о женщинах. Она забыла, что мачеха Наталья Кирилловна вовсе не была той глупой клушей, какой очень хотела бы ее видеть правительница.
Наталья Кирилловна прекрасно понимала, что Петруше нужно остепениться. До возраста совершеннолетия ему еще расти да расти, а то, может, он и не повзрослеет никогда, при его-то неуемной, чрезмерно любопытной натуре. Однако исстари было на Руси средство, после применения коего человек как бы само собой начинал считаться взрослым, совершеннолетним. Средство это — женитьба. И вот в январе 1689 года Наталья Кирилловна женила-таки непутевого сына на дочери окольничего Федора Лопухина, Евдокии. И Софья никак, ничем не могла запретить это роковое для нее событие! Теперь Петр считался взрослым и мог избавиться от опеки сестры.
Время Софьиной власти истекало. А для нее это значило, что истекает время ее свободы.
Свободы быть такой, какой она хотела быть. Свободы любить…
Конечно, Софья не собиралась просто так сдаться. И когда обнаглевший Петр послал сказать сестре, чтобы не ходила на крестный ход в Казанский собор (а ведь она всегда ходила в прошлые годы вместе с обоими царями!), Софья, понятно, сделала вид, что даже не слышала его посланного. Не удостоила услышать! И пошла за крестами. Тут же семенил, пошатываясь, заплетая ногу за ногу, и немощный Иван. А Петр уехал из Москвы в свое Преображенское.
Само по себе это было плохо: своей выходкой Петр ясно давал понять, что больше не считает Софью правительницей. Но еще хуже, что он даже не пустил к себе на глаза Голицына и других бояр, вернувшихся из второго Крымского похода и явившихся к царю за наградой. Он всем поведением подчеркивал, что с самого начала не одобрял этого похода и не удивлен, что тот окончился провально. Да еще при таких-то полководцах, которые годны лишь на то, чтоб бабьи подолы задирать, а не с татарами да турками воевать!
Конечно, Софья не верила, что Петр сам по себе решился вести себя столь неучтиво и дерзновенно. Его подстрекали царица Наталья, ее брат Лев Кириллович да Борис Александрович Голицын — по насмешке судьбы, двоюродный братец свет-батюшки Васеньки.