Подчиненные Чичерина хорошо поработали, скрупулезно. Не пропало ни одной ложки, ничего не разбилось, в сахарнице по-прежнему лежал сахар… Сохранился акт переселения, подписанный и двумя понятыми дворниками.
На Арбате ЛЮ прожила до 1958 года, когда из-за болезни сердца уже не могла подниматься на седьмой этаж, и после долгих хлопот ей обменяли эту квартиру на квартиру в доме с лифтом на Кутузовском проспекте. (Теперь в ней живу я.)
В 1933 году Виталий Маркович был направлен в Берлин на учебу в Германскую академию Генштаба. В Берлине ЛЮ водила знакомство с Брехтом и Эрнстом Бушем, вела переговоры на кинофабрике о возможной совместной работе, переводила небольшие рассказы с русского на немецкий. И как всегда, возвращаясь из-за границы в Москву, где дефицитом было буквально все, она составила карандашный список необходимых покупок. Листок этот сохранился в ее архиве:
Скрепки
папки со скоросшивателями конверты от больших до маленьких кнопки
календарь настольный пленку для лейки маме конверты носки
набор резиночек — вместо веревок
туфли Осе по Виталиным московским
Жене туфли черные на 3 № больше моих
колбаса копченая, нежесткая
сыр швейцарский
шоколад с орехами
печенье
Marmelade
соленое печенье
мыло
рукавичка
лента к пиш. маш. Remington Portable маме ложку для заварки.
В большинстве случаев за строчкой был поставлен чернилами крестик, означавший, «видимо, то, что уже куплено.
На Арбате Брики и Примаков тоже жили в одной квартире, но злые языки оставили их в покое — то ли что-то поняли, то ли попривыкли.
Любовь Лили Юрьевны к Брику не мешала их отношениям с Примаковым. Хотя Осип Максимович любил
ЛЮ, интимная сторона отношений с ней его не интересовала. С Евгенией Гавриловной — да, но не с ней. И ЛЮ не ревновала его. Что ж, видимо, так бывает. Во всяком случае, с ними так было. Примаков не мог пожаловаться на отсутствие взаимности со стороны Лили Юрьевны, несмотря на то что рядом всегда был Осип Максимович. В этом одна из загадок ЛЮ.
Вот, например, она пишет Осипу Брику в 1933 году из Берлина: «Любименький, дорогой, золотой, миленький, светленький, сладенький Осик!» Далее следует подробнейшее письмо, как они с Примаковым проводят время, что видят, читают, как они с ним счастливы. Но что она ужасно скучает по Брику, «все бросила и примчалась бы в Москву, да нехорошо уехать от Виталия, который много работает, очень устает, и жаль его оставить одного». И в конце: «Я тебя обнимаю и целую и обожаю и люблю и страдаю. Твоя до фоба Лиля. Виталий шлет привет и обнимает».
В доме на Арбате к старым друзьям прибавились новые, приятели Примакова — Якир, Тухачевский, Уборе — вич, Егоров… Под Новый злосчастный 1936 год Лиля устроила маскарад, она любила подобные затеи. Это была одна из черт ее дионисийского характера. Все были одеты неузнаваемо: Тухачевский — бродячим музыкантом со скрипкой, на которой он играл, Якир — королем треф, ЛЮ была русалкой — в длинной ночной рубашке цвета морской волны, с пришитыми к ней целлулоидными красными рыбками, рыжие волосы были распущены и перевиты жемчугами. Это была веселая ночь. Я помню фотографии, вскоре исчезнувшие в недрах НКВД, — все радостно улыбаются с бокалами шампанского, встречая Новый год, который для многих из них окажется последним.
Примакова арестовали на даче под Ленинградом в ночь на 15 августа 1936 года; он тогда был заместителем командующего Ленинградским военным округом. Это был первый арест в шеренге крупных военных. «Органы НКВД располагают сведениями о враждебной деятельности, особо опасных государственных преступлениях, измене Родине, шпионаже, терроре!» Газеты пестрели шапками о «военно-фашистском заговоре». По делу проходили восемь человек, в их числе Якир, Уборевич, Тухачевский…
Их всех расстреляли в июне 37-го года.
Лиля Юрьевна как-то сказала: «Ужасно то, что я одно время верила, что заговор действительно был, что была какая-то высокая интрига и Виталий к этому причастен. Ведь я постоянно слышала: «Этот безграмотный Ворошилов» или «Этот дурак Буденный ничего не понимает!» До меня доходили разговоры о Сталине и Кирове, о том, насколько Киров выше, и я подумала, вдруг и вправду что-то затевается, но в разговор не вмешивалась. Я была в обиде на Виталия, что он скрыл это от меня — ведь никто из моих мужчин ничего от меня никогда не скрывал. И я часто потом плакала, что была несправедлива и могла его в чем-то подозревать».
В архиве ЛЮ сохранился акт обыска при аресте, где среди изъятых вещей значится «портсигар желтого металла с надписью «Самому дорогому существу. Николаша».
Этот дамский портсигар (вовсе не желтого металла, а чисто золотой) был подарен Примаковым Лиле Юрьевне, она тогда курила. Советская власть наградила им его за смелые рейды в тыл врага во время Гражданской войны.
«Николаша» — это Николай Второй. «Самое дорогое существо» — Матильда Кшесинская. В ее особняке во время революции был реквизирован подарок царя (ведь лозунг тех лет — «Грабь награбленное»), а потом советская власть награждала «награбленным» своих героев. Так дважды реквизированный — у Матильды Кшесинской и у Лили Брик — золотой портсигар исчез навсегда в недрах НКВД.
ЛЮ репрессии не коснулись, но она в страхе ждала ареста каждую ночь. А в 1977 году я с большими осторожностями принес ей эмигрантский «Континент», где она прочитала у Роя Медведева: «Просматривая подготовленные Ежовым списки для ареста тех или иных деятелей партии или деятелей культуры, Сталин иногда вычеркивал те или иные фамилии, вовсе не интересуясь — какие обвинения выдвинуты против данных лиц. Так, из списка литераторов, подготовленного на предмет ареста, он вычеркнул Л. Брик. «Не будем трогать жену Маяковского», — сказал он при этом». Может быть, диктатор не хотел дискредитировать поэта, совсем недавно поднятого им же на пьедестал.
Относительно внедрения картофеля на Руси
Как известно, советская власть умела хорошо расправляться не только с врагами или невиновными, но и с теми, кто верно ей служил. Так, после смерти Маяковского его совершенно перестали печатать. Люди, которые при жизни ненавидели его, сидели на тех же местах и, как могли, старались, чтобы исчезла сама память о поэте. Сочинения выходили медленно и очень маленьким тиражом. Статей о Маяковском не печатали, чтение его стихов с эстрады не поощрялось. Конечно, для всех, кто знал и любил поэта, все это было очень горько.
ЛЮ тщетно стучалась в каменную бюрократическую стену и, не видя другого выхода, обратилась к Сталину.
«После смерти Маяковского, — писала Л. Ю. Брик, — все дела, связанные с изданием его стихов и увековечением его памяти, сосредоточились у меня.
У меня весь его архив, черновики, записные книжки, рукописи, все его вещи. Я редактирую его издания. Ко мне обращаются за материалами, сведениями, фотографиями.
Я делаю все, что от меня зависит, для того чтобы его стихи печатались, чтоб вещи сохранились и чтоб все растущий интерес к Маяковскому был хоть сколько-нибудь удовлетворен.
А интерес к Маяковскому растет с каждым годом.
Его стихи не только не устарели, но они сегодня абсолютно актуальны и являются сильнейшим революционным оружием.
Прошло почти шесть лет со дня смерти Маяковского, и он еще никем не заменен, и как был, так и остался крупнейшим поэтом революции. Но далеко не все это понимают. Скоро шесть лет со дня смерти, а Полное собрание сочинений вышло только наполовину, и то в количестве 10 ООО экземпляров.
Уже больше года ведутся разговоры об однотомнике.
Материал давно сдан, а книга даже еще не набрана.
Детские книги не переиздаются совсем.
Книг Маяковского в магазинах нет. Купить их невозможно.
После смерти Маяковского в постановлении правительства было предложено организовать кабинет Маяковского при Комакадемии, где должны были быть сосредоточены все материалы и рукописи. До сих пор этого кабинета нет.
Материалы разбросаны. Часть находится в московском Литературном музее, который ими абсолютно не интересуется. Это видно хотя бы из того, что в бюллетене музея имя Маяковского почти не упоминается.
Года три тому назад райсовет Пролетарского района предложил мне восстановить последнюю квартиру Маяковского и при ней организовать районную библиотеку имени Маяковского.
Через некоторое время мне сообщили, что Московский совет отказал в деньгах, а деньги требовались очень небольшие.
Домик маленький, деревянный, из четырех квартир (Таганка, Гендриков переулок, 15). Одна квартира Маяковского. В остальных должна была разместиться библиотека. Немногочисленных жильцов райсовет брался расселить.
Квартира очень характерна для быта Маяковского. Простая, скромная, чистая.
Каждый день домик может оказаться снесенным. Вместо того чтобы через пять лет жалеть об этом и по кусочкам собирать предметы быта и рабочей обстановки великого поэта революции, не лучше ли восстановить все это, пока мы живы.
Благодарны же мы за ту чернильницу, за тот стол и стул, которые нам показывают в домике Лермонтова в Пятигорске.
Неоднократно поднимался разговор о переименовании Триумфальной площади в Москве и Надеждинской улицы в Ленинграде в площадь и улицу Маяковского, но и это не осуществлено.
Это основное. Не говоря о ряде мелких фактов, как, например: по распоряжению Наркомпроса из учебников по современной литературе на 1935 год выкинули поэмы «Ленин» и «Хорошо!». О них и не упоминается.
Все это вместе взятое указывает на то, что наши учреждения не понимают огромного значения Маяковского — его агитационной роли, его революционной актуальности.
Недооценивают тот исключительный интерес, который имеется к нему у комсомольской и советской молодежи.
Поэтому его так мало и медленно печатают, вместо того чтобы печатать его избранные стихи в сотнях тысяч экземпляров.
Поэтому не заботятся о том, чтобы — пока они не затеряны — собрать все относящиеся к нему материалы.
Не думают о том, чтобы сохранить память о нем для подрастающего поколения.
Я одна не могу преодолеть эти бюрократические незаинтересованности и сопротивление — и после шести лет работы обращаюсь к Вам, так как не вижу иного способа реализовать огромное революционное наследие Маяковского. Л. Брик.
Мой адрес: Ленинград, ул. Рылеева, 11, кв. 5. Телефоны: коммутатор Смольного, 35–39 и Некрасовская АТС 2-99-69».
Было это в 1935 году. Моя мать, которая была всему этому свидетельницей, вспоминала: «Мы все, то есть все друзья, знали об этом письме. Написать его было нетрудно — трудно было доставить адресату. Миллионы писем посылались в те годы Сталину. Прочитывались им единицы. Надеялись на помощь Примакова. Усилия его увенчались успехом — Сталин прочел письмо и написал резолюцию прямо на письме. В тот же день оно было доставлено Н. Ежову, будущему наркому НКВД. Он тогда работал в ЦК, вызвал к себе ЛЮ из Ленинграда, где они жили с Примаковым, и дал ей списать резолюцию Сталина:
«Тов. Ежов, очень прошу Вас обратить внимание на письмо Брик. Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям — преступление. Жалобы Брик, по-моему, правильны. Свяжитесь с ней (с Брик) или вызовите ее в Москву. Привлеките к делу Таль и Мехлиса и сделайте, пожалуйста, все, что упущено нами. Если моя помощь понадобится — я готов. Привет! И. Сталин».
Так началось посмертное признание Маяковского. Но бум, который поднялся, стал, по словам Пастернака, второй смертью поэта, в которой он был неповинен. Пастернак писал, что Маяковского принялись насильственно насаждать, точно картофель на Руси при Екатерине. Но для всех, кто любил Маяковского, «зеленая улица» его творчеству была очень по сердцу. ЛЮ была рада, что Маяковского печатают, и она с энтузиазмом помогала создавать музей, отдала туда не только личные вещи поэта, но и всю обстановку, которую они приобретали втроем, и свой коврик с уточками — подарок ей от Маяковского. Правда, настанут черные времена, коврик снимут и повесят в бухгалтерию, ее комнату вообще закроют и запрут комнату Брика, снимут табличку «Брик — Маяковский», заказанную поэтом на дверь квартиры, и получится, что он жил один в Гендриковом переулке.
Но тогда Лилю Юрьевну одолевали просьбами о редактировании, составлении сборников, консультациях, просьбами дать статью, подобрать фотографии и т. п. Она охотно откликалась, и ее архив хранит множество договоров с издательствами и журналами. Под ее общей редакцией вышло посмертное Полное собрание сочинений Маяковского. «Наша квартира превратилась просто в контору», — писала она сестре.
«Что хорошего, если поэта не издают? Пусть побольше печатают, — говорила она. — И пусть читают кто что захочет: одни лирику, другие сатиру, третьи пьесы… Лично я — ранние стихи». Позднее она говорила: «Письмо мое помогло, хотя иногда я жалела, что послала его. По обычаям того времени Маяковского начали подавать тенденциозно, однобоко, кастрировали его. Похвала Сталина вызвала кучу фальшивых книг о нем. И этого куцого Маяковского «насильственно внедряли» — в этом Пастернак прав».
…Однажды — дело было в Переделкине в конце пятидесятых — ЛЮ, Семен Кирсанов и я, гуляя, шли мимо дачи Пастернака и заметили его в саду с лопатой (или тяпкой?) в руках.
Бог в помощь! — крикнул Кирсанов.
Пастернак улыбнулся, подошел к забору, поздоровался. Он был рад увидеть ЛЮ и Кирсанова. Все немного пошутили, и Кирсанов спросил, что он такое сажает. Выяснилось, что не сажает, а окучивает картошку, несколько кустов. Тут ЛЮ заметила:
Интересно, Боря, что б ты сейчас окучивал, если бы Екатерина насильно не ввела картошку на Руси? И что бы мы с тобой ели всю жизнь? Выходит, она была провидицей.
Все рассмеялись и разошлись. И лишь подходя к дому, Кирсанов не удержался:
Эк вы его, Лиличка…
Я его «эк», как вы выражаетесь, лишь с глазу на глаз, а он Володю — на весь мир.
Она глубоко лично воспринимала обиды, наносимые Маяковскому. И была обижена на Пастернака за «картошку», хотя со временем внутренне с ним согласилась.
Чем кончилась дружба домами
…В черный день 14 апреля 1930 года в нашей комнате раздался телефонный звонок, и, увидев, как у отца отлила кровь от лица и он весь как-то осел, моя мать в предчувствии неизмеримого ужаса упала на колени: «Что? Боже мой! Что?!» — «Володя застрелился». — И отец зарыдал. Я очень испугался. Через три дня на панихиде меня несли на руках мимо гроба, и я до сих пор помню огромные ботинки Маяковского и что перед нами шел человек, который плакал, закрыв лицо руками.
Личность Маяковского наложила отпечаток на всю дальнейшую жизнь нашей семьи. Мой отец до конца своих дней занимался творчеством поэта. Мать перепечатывала весь архив поэта и оставила о Маяковском воспоминания. Я занимаюсь архивом Лили Юрьевны и отца, где многое связано с поэтом. Где-то я прочел смешно, но верно: «Там, где Маяковский, там и Катаняны».
Мой отец, Василий Абгарович (1902–1980), с юных лет занимался литературой, писал стихи (кто в юности не писал стихов?) и выпустил в Тифлисе две маленькие книжечки с иллюстрациями тогда еще безвестных своих товарищей Ладо Гудиашвили и Кирилла Зданевича. Они вышли с грифом знаменитого ныне издательства «41 градус».
В двадцатых годах он работал в издательстве «Заккни — га» и в 1923 году был командирован в Москву. Приятель, поэт Василий Каменский, привел его к Маяковскому в квартиру на Водопьяном переулке, описанном в поэме «Про это». Вот как отец вспоминал о первой встрече с Владимиром Владимировичем:
«В передней, когда я снимал шубу, а Вася Каменский доху, я увидел в дверь накрытый чайный стол с кипящим самоваром и за столом А. ВЛуначарского, который ковырял вилкой в тарелке.
Вот, думаю, как здорово! Тут же и Луначарский.
В первой комнате, куда мы вошли, было много народу. С потолка свисал яркий куб из промасленной бумаги. Очень светло. На столе нарядно, розовая колбаса, розовая пастила. Рояль. За ним кровать, над которой висело объявление: «Садиться на кровать никому не разрешается».
Меня познакомили — Лиля Юрьевна Брик, Осип Максимович, Асеев, Шкловский, Лавинский, Третьяков, Пастернак, Родченко и Степанова. Луначарский при ближайшем рассмотрении оказался Гроссманом-Рощиным.
Маяковский сидел во второй комнате за большим черным письменным столом. Бритая голова, очень внимательные умные глаза. Галстук бабочкой. Общее впечатление от всего облика — величественное ощущение силы и чистоты. Почти такой, какого потом можно было разглядеть в фотомонтажах «Про это». Сейчас он мирно ел манную кашу. Я поместился сбоку у стола, как на приеме у врача. Маяковский объяснил, что у него болит живот и потому он не может принять участие в общем пиршестве, доел кашу, откинулся на спинку кресла, вытянул ноги из-под стола и любезно осведомился — чем он обязан посещением?
Я рассказал Маяковскому, что его переводят и собираются еще переводить на грузинский и армянский языки. Как он к этому относится?
С восторгом, — сказал Маяковский. — А деньги вы платите?
Я объяснил, что литературной конвенции между республиками СССР не существует, все народы могут свободно переводить произведения писателей великого русского народа, не платя им ни гроша.
Он слушал очень любезно:
Чудесно! Но если вы не хотите мне платить, то что же вы от меня хотите?
Вашего согласия на издание такого сборника. Хотя, строго говоря, мы можем обойтись и без вашего согласия.
Нет, почему же? Я согласен. Переводите себе на здоровье.