Порыв ветра на несколько секунд разогнал дымовую завесу, и на равнине перед западной стеной я увидел имперский лагерь. Трепетали на ветру знамена, горели меж бесчисленных палаток костры. Наверное, там сейчас делили добычу и гадали, когда же спадет пламя и можно будет вернуться за новыми трофеями.
Вдруг заболело сердце – в него словно воткнули булавку. С каждой секундой боль нарастала, булавка входила глубже. Я прижал левую руку к груди и повернулся к пастору:
– Зачем вы привели меня сюда? – Мой голос сорвался на крик. – Зачем?! Разве это – замысел Создателя, о котором вы мне говорили? За что все это? Какое преступление мы должны были совершить, чтобы заслужить такое?!
От крика мне сделалось немного легче, боль отступила. Бек смотрел на меня, и я увидел, что в уголках его глаз дрожат слезы.
– Вы должны это видеть, – мягко сказал он. Слеза вырвалась и маленькой искрой блеснула на его щеке. – После полудня я поднимался сюда несколько раз и каждый раз спрашивал себя о том, о чем вы спросили только что. Ответа я не знаю. Смотрите, запоминайте то, что видели своими глазами. И молитесь о тех, кто остался там, внизу…
Он провел по щеке ладонью.
– Смотрите, господин советник, смотрите. Этот день должен остаться в людской памяти. Кто знает, может быть, в этом и состоит Его замысел… Смотрите, а я буду смотреть вместе с вами. Этот груз невозможно вынести одному…
Небо над городом стало темнеть, помутневшее солнце исчезло. Тем ярче выглядели теперь рваные лоскуты пламени. Не знаю почему, но я вдруг протянул руку и, повернув бронзовый завиток, распахнул оконную раму.
Меня обдало жаром, в глаза полетели перышки едкого пепла, и на несколько секунд мне пришлось зажмурить глаза. Сытый ветер гудел, будто тяга в плавильной печи, разносил над городом запах дыма и горелого мяса, запах огромного погребального костра. Огонь ревел над городом – ревел, как огромное, злобное существо, изнывающее от нестерпимого голода. Огонь был живым, Карл. Думаете, я преувеличиваю? У него был свой голос, низкий, мощный, тяжелый, он шел из самой глубины земли, оттуда же, откуда врывались эти стонущие, алчные языки. Представьте себе тысячи, сотни тысяч раскрытых глоток, из которых вырывается один и тот же звук. Это голос огня.
Огонь был чудовищем, стиснувшим Магдебург в своих опаляющих гибельных лапах. Вот одна из них обвилась вокруг башни Святого Николая, сжала ее и переломила надвое, стряхнула вниз ненужные каменные крошки. Может быть, эта башня тоже была пустой? Нет. Даже отсюда, сквозь ветер и треск пожаров, я смог услышать, как громко хрустнула деревянная балка и полетел вниз, пробивая перекрытия, тяжелый колокол.
– Это погребальный костер, – словно услышав мои мысли, произнес Бек. – Костер, торжество язычников. Должно быть, так же пылали Константинополь и Иерусалим…
Огромный собор вдруг показался мне маленьким домиком среди бушующего лесного пожара. Лихие завитки пламени, злые, быстро движущиеся тени, уродливый, распухший от сожранных жилищ дым.
Каким жарким был воздух… И каково же было там, внизу… Горели дома, горели церкви, мертвые тела обращались золотыми летучими искрами. Трескался от жара столетний камень, разноцветными слезами текли витражи, надламывались и летели вниз хрупкие ветви распятий. Страницы книг становились пеплом, высыхала пролитая вода и пролитая кровь. Огонь танцевал на крышах, его лоскуты вытягивались вверх, словно режущие стебли осоки. Стебли проросли сквозь кровли и черепицу, растопив, изжарив, превратив в золу все, что стояло у них на пути.
И сейчас, на моих глазах, все это трещало, распадалось, и жизнь выходила из города, как выходит воздух из сгорающего полена…
В какой-то момент мне вдруг почудилось, что Магдебург исчез, провалился в огненную, жадную смоляную бездну, что нет больше моего дома, нет Широкого тракта, нет каменных стен на берегу Эльбы, нет ничего – ни жизни, ни надежды, ни памяти. И только Собор остался на месте – уцелел, удержался, ухватился за низкое горящее небо каменными лапами башен. Господь не уберег свою канцелярию…
– Что случилось с членами Совета? – спросил я. – Вы что-нибудь знаете о них?
Бек пожал плечами:
– Слухи, только слухи. Кто-то говорил мне, что часть из них укрылась в доме Алеманна. Другие, вероятно, погибли. Разве можно теперь узнать точно…
Пастор замолчал и медленно перекрестился.
– У вас, должно быть, остался там кто-то, – сказал он через некоторое время.
– Августина. Жена… – выдавил из себя я.
– Помолитесь за нее. Все мы сейчас гораздо ближе к небу, чем прежде. Бог услышит вашу молитву.
– Я хочу найти ее.
– Бесполезно. Дождитесь, пока спадет пламя. Иначе сгорите заживо.
Снизу донеслись тягучие звуки органа. Чистый, неизгаженный дымом воздух становился музыкой, проходя по стальным трубам, а затем устремлялся сквозь крышу собора вверх, к небесам. Но сейчас эта музыка не умиротворяла, а резала сердце.
– Начинается вечерняя служба, – сказал мне Бек. – Мне нужно идти. Прошу вас, пойдемте со мной.
* * *Лицо Альфреда Эшера было перекошено от страха, и цеховому старшине пришлось даже прикрикнуть на него, чтобы привести в чувство.
– Их всех перебили, господин Эрлих, – лепетал юноша. – Всех… Никого не осталось… Это солдаты, наверняка солдаты…
Якоб Эрлих похлопал Альфреда по плечу, обвел взглядом всех остальных.
– Возвращаться надо, – буркнул под нос Вильгельм Крёнер. – Раз здесь такая чертовщина…
– Точно, – поддакнул Райнер. – Надо убираться, пока еще целы.
– А ты что скажешь? – спросил цеховой старшина, повернувшись к сыну.
– До Вольтерсдорфа немного осталось, – хмуро ответил тот. – Дела не бросают на полпути.
Якоб Эрлих пригладил рукой седую бороду, усмехнулся. Вот это речь настоящего мужчины. Молодец Маркус! А остальные – просто слюнтяи, способные испугаться собственной тени. Напрасно он на них понадеялся. Но ехать дальше и вправду нельзя.
– Возвращаемся в Кленхейм, – сказал он. – Разворачивайте телегу.
И они тронулись в обратный путь. Маркус, недовольный отцовским решением, ехал рядом с Альфредом Эшером, расспрашивал, что тот увидел в деревне. Вильгельм Крёнер почесывал небритую щеку. Гюнтер Цинх полулежал, опершись на локоть, задумчиво глядя в чистое голубое небо.
Сзади послышался какой-то неясный гул, в котором они не сразу смогли разобрать стук конских копыт. Господи Боже, неужели опять…
Обернувшись, цеховой старшина увидел, как через гребень холма, в двухстах или трестах шагах позади, переваливают серые тени всадников. Их была не дюжина и не две, а гораздо больше.
– Всем в лес, живо! – скомандовал он, вытягивая из кобуры пистолет. – Маркус, Альф! Скачите с остальными!
– А как же ты, отец?
– Я следом, – отозвался цеховой старшина, а затем, видя, что Маркус колеблется и не хочет оставлять его одного, крикнул: – Делай, что велено!
Тот не посмел ослушаться, пришпорил рыжую лошадь, понесся с дороги прочь. Райнер, Цинх и Крёнер перепрыгнули через тележный борт и со всех ног побежали к кромке деревьев.
Глядя, как приближаются всадники, Якоб Эрлих выпрямился в седле, щелкнул пистолетным замком. Навряд ли ему посчастливится убить кого-то из этих тварей. Их слишком много, они сумеют подстрелить его раньше. Но разве в этом дело? До леса – полсотни шагов. Нужно задержать преследователей, выиграть хоть немного времени, чтобы Маркус и остальные успели скрыться.
Он поднял руку с зажатым в ней пистолетом.
Жаль, что приходится умирать вот так. Но ничего не поделаешь.
Над дорогой ударили выстрелы.
* * *Фон Майер закашлялся, его желтоватые, больные глаза выпучились. Магда положила ему руку на грудь, будто желая успокоить рвущиеся оттуда хрипы.
– Я попросила Клару сделать липовый настой, – тихо сказала она мужу. – Будет готово к вечеру.
Советник затих, прикрыв глаза. Дыхание его было тяжелым, судорожным, словно он только что вынырнул из глубокой темной воды.
– Пожалуй, вам сегодня не стоит больше разговаривать, Готлиб, – сказала Магда, глядя на него с тревогой. – Отдохните.
– Нет! – зло прохрипел фон Майер, пытаясь сесть на кровати. – Нет! Я должен вам все рассказать сейчас. Нельзя ждать до завтра. Нельзя, понимаете?!
И торопливо, чтобы они не успели ему возразить, заговорил снова:
– На чем я остановился? Ах да… Я послушался Бека, как прежде послушался Брауэра. Страх перед огнем удержал меня. Я не решился куда-либо идти. Ночью я не спал. Никто в соборе не спал. Люди были измучены теснотой, страхом, неизвестностью. Уже почти сутки мы провели без воды и пищи. Теперь никто не разговаривал, не расспрашивал соседа, не молился – не было сил. Все мы просто сидели среди пересохшего, выжженного солнцем поля и ждали, когда Господь пошлет дождевую тучу. Бек сказал мне, что утром Тилли наверняка появится в Магдебурге, чтобы осмотреть захваченное и отдать необходимые распоряжения. Что ни говори, а Магдебург, пусть даже такой, каким стал, остается ключом ко всей Эльбе. Я возмущенно спросил Бека, чего можно ждать от появления старого мясника, если только не новой волны грабежей и убийств. Но пастор рассуждал по-другому.
– Я попросила Клару сделать липовый настой, – тихо сказала она мужу. – Будет готово к вечеру.
Советник затих, прикрыв глаза. Дыхание его было тяжелым, судорожным, словно он только что вынырнул из глубокой темной воды.
– Пожалуй, вам сегодня не стоит больше разговаривать, Готлиб, – сказала Магда, глядя на него с тревогой. – Отдохните.
– Нет! – зло прохрипел фон Майер, пытаясь сесть на кровати. – Нет! Я должен вам все рассказать сейчас. Нельзя ждать до завтра. Нельзя, понимаете?!
И торопливо, чтобы они не успели ему возразить, заговорил снова:
– На чем я остановился? Ах да… Я послушался Бека, как прежде послушался Брауэра. Страх перед огнем удержал меня. Я не решился куда-либо идти. Ночью я не спал. Никто в соборе не спал. Люди были измучены теснотой, страхом, неизвестностью. Уже почти сутки мы провели без воды и пищи. Теперь никто не разговаривал, не расспрашивал соседа, не молился – не было сил. Все мы просто сидели среди пересохшего, выжженного солнцем поля и ждали, когда Господь пошлет дождевую тучу. Бек сказал мне, что утром Тилли наверняка появится в Магдебурге, чтобы осмотреть захваченное и отдать необходимые распоряжения. Что ни говори, а Магдебург, пусть даже такой, каким стал, остается ключом ко всей Эльбе. Я возмущенно спросил Бека, чего можно ждать от появления старого мясника, если только не новой волны грабежей и убийств. Но пастор рассуждал по-другому.
– Если Тилли появится в городе, – сказал он, – я первым выйду к нему и брошусь перед ним на колени, чтобы он пощадил Магдебург и оставил нам то немногое, что еще не сгорело в огне. Каким бы чудовищем он ни был, в его власти спасти город и не дать ему погибнуть окончательно.
Я не стал с ним спорить, Карл. Признаться, мне уже было все равно. Я всматривался в закопченные стекла, ожидая, когда утихнет пожар. Нужно было выгадать время, успеть, прежде чем солдаты снова вернутся в город.
На рассвете я решился выйти наружу. Было холодно. В воздухе шевелился серый прогорклый туман, скудный дым пепелища. Тяжелая дверь собора захлопнулась за моей спиной, и часовой со скрипом заложил щеколду.
Я медленно пошел вперед, оглядываясь и не узнавая дороги. Битое стекло, кровь, осколки камня, мусор вперемешку с золой. Каждый порыв ветра поднимал облачко серой пыли, которое затем плавно оседало вниз. Мои ноги увязали по щиколотку. Всюду была тишина. Не скрипели колеса телег, не стучали подошвы по мостовой, не перелетали из дома в дом звуки человеческих голосов. Только неподалеку кто-то слабо выкрикивал в пустоту имена, видно, разыскивал своих близких. А сверху – как снег – падал на землю светлый невесомый пепел. Заваленный снегом, непроходимый, безлюдный лес…
Я пересек пустую площадь. Трупы, которые я видел прошлым утром, по-прежнему лежали на ней, неубранные, присыпанные серым. За ночь лица успели окаменеть. Оскаленные криком рты, тусклые, неживые глаза. Каким уродливым становится человеческое тело, когда у него отнимают жизнь…
Я едва не споткнулся о тело мужчины. Он лежал лицом вниз, и толстый живот выпирал из-под него, как туго набитый мешок. Толстяк был в одной нательной рубашке, вся остальная одежда была с него сорвана – наверное, постарались солдаты. Я присмотрелся, перевернул толстяка на спину. Это был советник Брювитц, с которым я расстался у дверей ратуши. Как он оказался здесь? Должно быть, тоже хотел укрыться в соборе…
Брювитц мертв, Фалькенберг мертв, Христиан Вильгельм в плену. Что с остальными – неизвестно. Я поймал себя на мысли, что думаю о них так, как будто все они умерли. Что ж, отчасти так оно и было – они остались в прошлом, и я не верил, что снова смогу увидеть кого-то из них. Бургомистр Кюльвейн – хитрый упрямец, который даже в жару надевал бархатный черный камзол с меховым воротом. Бургомистр Шмидт – внимательный, осторожный, с круглыми железными очками на тонком носу. Советник Штайнбек, распорядитель городских складов и амбаров, толстый, с короткой багровой шеей. Советник Ратценхофер – у него опухали ноги, и по городу он передвигался в лиловом портшезе. Советник фон Герике – самый молодой из членов Совета, ему не исполнилось еще тридцати. Имена, лица, звания… Пустота. Нет больше городского совета. Судьбу Магдебурга решают теперь огонь и солдатский башмак.
Рядом, в пыли, валялся чей-то скомканный плащ. Я отряхнул его и набросил сверху на Брювитца. И двинулся дальше.
Из тумана на меня таращился мертвый дворец – измазанный сажей, с обломанными кусками стен, разбитой галереей. Где-то в глубине его, должно быть там, где была зала приемов, еще потрескивал слабый, затихающий огонь. Там, среди разграбленных комнат, рваных драпировок и обвалившихся стропил, огонь еще ухитрялся находить себе пищу.
Навстречу мне попались несколько человек – они двигались сквозь туман, словно через толщу воды, медленно переступая ногами, вытянув вперед руки. Я окликнул одного из них, но он даже не посмотрел в мою сторону, прошел мимо, закрывая лицо отворотом плаща. От чего он закрывался? От пепла или чужого взгляда?
Миновав страшные обломки дворца, я вышел туда, где прежде начинался Широкий тракт. Он был длинным, вытягивался через весь город, с юга на север, и в прежние времена здесь было не протолкнуться из-за людей и повозок. Сейчас он был пуст. Без разноцветных стен, без статуй под свинцовыми колпаками, без позолоченных вывесок и цветочных горшков. Все содрано, выломано, выворочено с корнем.
Я перекрестился и прибавил шаг. До нашего переулка оставалось совсем немного.
Вот дом Венцлера, старшины цеха молочников. Флюгером на его доме служил медный скворец, и если ветер дул достаточно сильно, птица начинала петь. Теперь флюгера не было, а от самого дома не осталось ничего, кроме нелепо торчащей печной трубы. Дом квартального смотрителя Беттингера. Здесь, на белом фасаде, между окнами первого и второго этажей была изображена сцена прибытия Христа в Иерусалим. Я слышал, что отец Беттингера заплатил художнику пятьдесят гульденов за эту работу. Увы, его деньги пропали зря. Те участки стены, которые не обвалились вниз, сильно обгорели, и остатки росписи едва можно было различить.
Вот так я и шел, Карл, глядя на мертвые здания и мертвых людей. Особняк фон Гульда, бело-розовый, как цветок яблони. Огороженный сад при доме Цвайдлера, где хозяин высадил с дюжину вишневых деревьев. Желтый, словно кусок топленого масла, дом кузнечного мастера Шенка. Разграбленные, обожженные, с выбитыми стеклами и разнесенными в щепки дверьми – такими они были теперь. Во всем Магдебурге, наверное, не осталось больше красивых домов, только эти обломки…
На ступенях дома Цвайдлера еще тлели красные угольки. Какой-то человек лежал на них вниз лицом, и угольки медленно плавили остатки волос на его голове.
Вот наконец и мой переулок. Я не успел сделать и двух шагов, как ударился лбом обо что-то. Это был висящий в воздухе башмак. Посмотрев наверх, я увидел мужчину – его выбросили из окна с веревочной петлей на шее, и он болтался в четырех футах над землей, словно тяжелая кукла.
Я уже говорил вам, Карл, что многое видел в своей жизни. Видел смерть, видел сгорающих заживо людей, видел человеческое несчастье и ярость толпы. Я знал, что с начала войны по всей Германии происходят ужасные вещи. Слышал о разрушенных церквях, о виселицах, на которых солдаты вешают людей десятками, о трупах, которые некому закопать, о голоде, от которого люди теряют человеческий облик… Но я никогда не думал, что на германской земле возможно то, что случилось здесь, в Магдебурге. Разве Кельн, или Трир, или Бамберг подвергались когда-нибудь такому опустошению? Магдебург открыл для всех нас новую дверь, Карл. За ней, за этой дверью, позволено было убивать не мятежников, не вооруженных солдат вражеской армии, а целые города, стирать их, как художник стирает с холста ненужную краску…
Впрочем, все это пустые слова… Впереди я увидел свой дом – он был почти целым. На месте и крыша, и угловая башенка, только стены немного потемнели от копоти. Господи, неужели…
Я бросился вперед, спотыкаясь, черпая башмаками золу с мостовой. Из темного провала между домами на меня глянула испуганная женщина – наверное, она всю ночь пряталась где-то там. Крыльцо, приоткрытая дверь. Я вбежал внутрь и увидел Августину. Она лежала на полу, рядом с лестницей. Платье на ней было задрано. Она была мертва.
Знаете, Карл… Когда я увидел ее, такую, я ничего не почувствовал, не смог даже заплакать. Во мне все словно пересохло. Я только присел рядом с ней, одернул платье. Волосы у нее были покрыты пылью. Я перевернул ее на спину, оттер лицо платком. Ее голова лежала на моих руках.
Что было потом? Не помню точно. Кажется, я пошел на второй этаж. Комнаты были перевернуты вверх дном. Обрывки одежды, раскрошенные глиняные черепки, испачканные стены, резной шкаф с расколотой дверцей…
Я спустился вниз. Поправил затоптанный уголок ковра. Прикрыл дверь. А затем опустился на пол рядом с Августиной и заснул. Мне больше нечего было бояться…