— Если позволите, — церемонно сказал Холт, — я провожу вас до двери.
Выходя из комнаты, Джек оглянулся назад и успел заметить, как рука Барзелли снова скользнула под стол.
Джек и мистер Холт спустились по лестнице вниз, мимо закрытого ресторана на втором этаже, мимо картины с обнаженной женщиной, висевшей в холле, мимо бара с негром-пианистом, негромко игравшим для американской пары, которая о чем-то спорила в углу.
— Знаете, — сказал Холт, когда гардеробщица подала Джеку пальто, — я бы немного подышал свежим воздухом. Вы не хотите прогуляться?
— С удовольствием, — ответил Джек.
Теперь, уже направляясь к себе в отель, Джек почувствовал, что не спешит оказаться в пустых (или не пустых) комнатах один на один с бессонницей.
Холт взял пальто и шляпу, аккуратно надел ее на свою лысеющую голову; они шагнули в ночь. У подъезда, кутаясь в пальто, что-то оживленно обсуждали таксисты; полная женщина с корзиной фиалок поджидала в темноте влюбленных. На противоположной стороне улицы стоял фиакр с зажженным керосиновым фонарем; лошадь, накрытая попоной, дремала стоя.
Джек и Холт свернули за угол и зашагали по набережной. Сейчас спавший Рим принадлежал им.
— Берта предпочитает возвращаться домой лишь после того, как уйдут музыканты, — Холт улыбнулся, демонстрируя свою терпимость. — Вы бы удивились, если бы узнали, сколько раз в году я встречаю рассвет.
Он посмотрел на Тибр.
— Вода почти не движется, верно? Бурлящий Тибр меж берегов несется, — внезапно продекламировал Холт. — Думаю, я мог бы переплыть эту реку даже в доспехах. Наверно, Шекспир никогда не видел ее воочию.
Он застенчиво улыбнулся, испугавшись своего смелого экскурса в область литературы.
— Странные люди эти итальянцы, — продолжал Холт. — Живут в Риме так, словно он ничем не отличается от прочих городов. Словно здесь никогда ничего не происходило.
Джек шел молча, разглядывая большое темное здание Дворца правосудия, думая о своей спальне, ожидая, когда Холт начнет разговор, ради которого он вышел с Джеком на улицу.
Холт смущенно прочистил горло.
— В клубе, — махнул он рукой в сторону оставшегося за их спинами здания, — мы говорили о том, что вы работаете в государственном аппарате.
Джек не счел нужным снова поправлять его.
— Вероятно, у вас есть знакомые в здешнем посольстве?
— Кое-кого знаю.
— В течение последнего месяца я был там дюжину раз. Меня прекрасно встречали. Со мной говорили предельно вежливо и любезно, но… Всегда лучше действовать через знакомых, правда?
— Наверно, — уклончиво ответил Джек, гадая, что за неприятности могут быть у Холта по линии госдепартамента.
— Понимаете, мы с Мамой хотим взять ребенка на воспитание. — Голос Холта прозвучал робко, виновато, словно он признавался в том, что они с Мамой замышляют нечто криминальное. — Вы не представляете себе, с какими трудностями мы столкнулись.
— Взять ребенка на воспитание? — удивился Джек. — Здесь?
— Я уже говорил вам в клубе, — скованно произнес Холт, — мне чужды националистические предрассудки. Я родился и вырос в Оклахоме, но…
Он замолчал.
— Я хочу сказать, — теперь в его голосе появился вызов, — итальянские дети ничем не хуже американских.
— Разумеется, — охотно согласился Джек. — Но разве не проще взять ребенка дома, в Штатах?
Холт смущенно покашлял; взявшись обеими руками за поля шляпы, передвинул ее на четверть дюйма, чтобы она сидела на голове более ровно.
— Дома свои сложности. Джек, я чувствую, что могу говорить с вами откровенно. Я ощутил это, еще сидя за столом. Вы способны меня понять. Мистер Делани сказал мне, что у вас двое детей…
— Трое, — машинально поправил его Джек.
— Трое, — повторил Холт. — Извините. Вы знаете, что это такое. Женщина испытывает потребность иметь детей. В ее жизни образуется некая пустота, если у нее их нет… Да вам наверняка это известно. Она пытается заполнить вакуум чем-то иным…
Его монолог оборвался, и перед глазами Джека возникла бутылка, стоящая возле рояля.
— По каким-то причинам это счастье обошло нас стороной, — продолжал Холт. — Доктора говорят, что мы оба — совершенно нормальные, здоровые люди. Просто почему-то нам не везет. Подобная ситуация не столь редка, как можно думать. Посмотрите вокруг — в мире полно бедных, голодных, заброшенных детей.
В голосе Холта звучала горечь и боль, американца возмущала безответственная плодовитость бедноты.
— И вы наверняка не представляете себе, сколько домов мертвы и обречены оставаться мертвыми всегда. Вся наука с ее вакцинами, пенициллином, водородными бомбами и ракетами бессильна что-либо изменить. Что только мы не пробовали…
Холт посмотрел на темную воду, зажатую бетонными берегами и пахнущую деревней, перегноем, прелой травой.
— В конце концов, вы взрослый человек, — глухо сказал он, — у вас есть дети; я вас не шокирую. Мы прибегали к химиотерапии, следили за биоритмами, измеряли температуру в шесть часов утра…
Он смолк; у него, похоже, перехватило дыхание. Затем продолжил своим спокойным, ровным оклахомским баритоном:
— Мы пытались произвести искусственное осеменение в кабинете врача. Безрезультатно. Несчастная Берта.
Его голос выдавал двадцатилетнюю любовь и жалость.
— Вы видели ее только час или два и вряд ли заметили, но… — Отбросив сомнения, он решительно продолжил: — Если бы она не была женщиной, ее следовало бы назвать алкоголиком. Даже закоренелым алкоголиком.
— Да, я этого не заметил, — согласился Джек.
— Конечно, Берта — настоящая леди, она может пить с утра до вечера, и все же из ее уст не вырвется слово, которое нельзя произносить в приличных домах, но — я буду с вами откровенен, Джек, — она с каждым годом опускается все ниже и ниже. Если бы у нее был ребенок — хотя бы один..
— И все же я не понимаю, — удивленным тоном произнес Джек, — почему нельзя взять ребенка на воспитание в Штатах.
Холт громко вздохнул. Шагов десять прошел молча.
— Берта — католичка, — сказал он наконец. — Я, кажется, уже говорил вам об этом.
— Да.
— А я родился и вырос в семье баптистов. И сейчас я, наверно, все еще баптист. В Америке администрация детских домов придает подобным вещам большое значение. Принцип такой — детей католиков отдают католикам, протестантов — протестантам, даже евреи. — Холт замолчал, испугавшись, не сказал ли он что-то не то. — Не подумайте, будто я что-то имею против евреев. Я ничего против них не имею, — устало вымолвил он. — Наверно, эта политика правильна для большинства случаев. Вероятно, если бы я принял католическую веру… Берта никогда не просила меня об этом, — поспешно добавил он. — Мы даже не обсуждали такую возможность, никто из нас не намекал на нее. Но, должен признаться, я не раз испытывал соблазн подойти к Берте и сказать: «Мама, отведи меня к ближайшему католическому священнику».
Они миновали собор с запертыми на ночь старыми бронзовыми дверьми; похоже, служители храма не были готовы ответить сейчас на их вопросы, отпустить грехи или принять новообращенных в лоно католицизма. Холт задумчиво посмотрел на глухие, массивные двери и скульптуру святого, стоящую в нише возле портала.
— Влияние церкви огромно, — прошептал Холт. Он тряхнул головой, как бы пытаясь навсегда освободиться от религиозности. — Не такой уж я истовый баптист. Годами не бываю в церкви, разве что на похоронах или свадьбах. Но я не католик. Я никому не могу сказать, что я католик или стану им. Человек не должен идти на такой подлог, верно, Джек? Ни при каких обстоятельствах.
Рим — неподходящее место для такой постановки вопроса, подумал Джек, вспоминая всех низвергнутых здесь, снова восстановленных в правах, уничтоженных, вознесенных богов и ставки в этой игре.
— Да, верно. — Джек знал — Холт ждет от него именно такого ответа. — И все же время от времени я слышал о парах, где муж и жена исповедовали разную веру и брали детей на воспитание…
— Это случается, — согласился Холт. — Иногда. Но мой случай — особый.
— Почему?
— Разве Делани вам не говорил? — недоверчиво спросил Холт.
— Нет.
— Я думаю, это не слишком интересная тема. — Холт рассмеялся вполголоса. — Разве что для меня одного. Для меня это чертовски интересная тема.
Холт застегнул пальто, словно ему стало холодно.
— У меня судимость, Джек, — тихо сказал он. — Я отсидел срок в Джолиете, штат Иллинойс, за ограбление.
— О Боже, — непроизвольно вырвалось у Джека.
— Вот именно, «о Боже».
— Извините, — произнес Джек.
— Вам не за что просить прощения. Когда мне было двадцать лет, я ограбил владельца скобяной лавки, забрал из кассы сто восемьдесят долларов и в дверях натолкнулся на полицейского. Он хотел в свободное от службы время купить молоток и фунт гвоздей, но вместо этого схватил меня. Я и раньше проворачивал такие дела, — тихо признался Холт. — В моем послужном списке уже значилась пара зарегистрированных проступков; полиции было известно далеко не все. Так вот, — ожившим голосом продолжил он, — сейчас я пытаюсь усыновить маленького мальчика в Легхорне. Дома все говорили мне, что сделать это несложно. — Он горестно усмехнулся. — Вы, наверно, тоже так полагаете, да? Перенаселенность, дома, разрушенные в годы войны, разговоры о лишних пяти миллионах, о вынужденной эмиграции.
— Вам не за что просить прощения. Когда мне было двадцать лет, я ограбил владельца скобяной лавки, забрал из кассы сто восемьдесят долларов и в дверях натолкнулся на полицейского. Он хотел в свободное от службы время купить молоток и фунт гвоздей, но вместо этого схватил меня. Я и раньше проворачивал такие дела, — тихо признался Холт. — В моем послужном списке уже значилась пара зарегистрированных проступков; полиции было известно далеко не все. Так вот, — ожившим голосом продолжил он, — сейчас я пытаюсь усыновить маленького мальчика в Легхорне. Дома все говорили мне, что сделать это несложно. — Он горестно усмехнулся. — Вы, наверно, тоже так полагаете, да? Перенаселенность, дома, разрушенные в годы войны, разговоры о лишних пяти миллионах, о вынужденной эмиграции.
Он покачал головой, удивляясь своей былой наивности.
— Вы бы ужаснулись — я не преувеличиваю, именно ужаснулись, если бы узнали, на какие унижения приходится идти ради того, чтобы поместить несчастного голодающего маленького итальянца в дом с бассейном и семью слугами, а впоследствии отправить парня в Гарвард.
Холт остановился, обвел настороженным взглядом вокруг, словно заблудился в спящем городе.
— Пожалуй, мне пора возвращаться. Берта будет волноваться.
— Если я могу вам чем-то помочь, — начал Джек.
— Я не хочу отнимать ваше время. Мне известно, что у вас тут важная работа, вы — занятой человек. Но если вы случайно окажетесь в посольстве и встретите там друга, у которого хорошие отношения с итальянскими властями… — Он посмотрел на часы. — Уже поздно. Может, на этой неделе мы пообедаем втроем — вы, я и Берта, и тогда я расскажу вам, у кого я уже был, какие шаги предпринял…
— Обязательно, — сказал Джек.
— Вы славный человек, Джек. Я рад, что этот разговор состоялся. Признаюсь, поначалу вы мне не слишком понравились. Но сейчас я знаю, что вы мне очень нравитесь, — искренне сказал он. — Очень.
Повернувшись, он зашагал по улице в сторону клуба — уголовник-миллионер, отсидевший шесть лет в Джолиете, штат Иллинойс, воспитавший в себе терпимое отношение к итальянцам, администраторам детских приютов, католикам, евреям, протестантам, старьевщикам, владелец ковбойской шляпы и нефтяных скважин, живущий в скромном римском palazzo. Честный и беспомощный, он шел мимо мрачной, запертой церкви к своей жене, которую, будь она мужчиной, следовало бы назвать алкоголиком и которую (по мнению Холта) способны оторвать от бутылки лишь детские пальчики.
Джек смотрел на рослого, плечистого мужчину в широкополой шляпе, вынужденного скрывать свои доходы и прибегать к искусственному осеменению; американец шагал, освещенный уличными фонарями, вдоль реки, которую он, по его словам, мог переплыть, вопреки свидетельствам литературных источников, даже в доспехах.
«Дома, в Париже, — с усмешкой сказал про себя Джек, — мне приходится думать лишь о пустяках — например, сбросят русские бомбу до конца года или нет».
Провожая взглядом Холта, который вскоре превратился в безликую точку, затерявшуюся среди камня, фонарных столбов и мертвых деревьев, Джек понял, почему Делани счел необходимым познакомить его с американцем. Делани в чем-то зависел от Холта — возможно, контракт на три картины был способен восстановить его престиж и финансовое положение на ближайшие десять лет. В свою очередь, Делани был готов оказать Холту любую ответную услугу. Если посредничество Делани приведет к тому, что Джек окажет содействие Холтам в их борьбе с итало-американской бюрократией и усыновлении вожделенного легхорнского сироты, режиссер сможет рассчитывать на благодарность нефтедобытчика. Джек усмехнулся. «Знакомый прием. Деспьер и его статья. Делани никогда не остановится. Его мозг работает круглосуточно. Наверно, мне следует потребовать прибавки к жалованью. Эндрюс, актер на любые роли, обращаться в случае неприятностей — деловых, творческих, связанных с алкоголизмом».
И вдруг улыбка сползла с его лица. Делани хитрил всегда, это правда, но играл он по-крупному; ставки были значительными. В молодости он не опускался до мелкого обмена услугами. Какую бы самоуверенность ни источал сегодня Делани, на карту была поставлена его жизнь, и он, зная об этом, использовал в борьбе любые подручные средства, способные спасти его. «И если он считает, — подумал Джек, — что в моих силах помочь ему выплыть, я сделаю все от меня зависящее как сейчас, так и в дальнейшем».
Понимая это, Джек сознавал, что не только просьба Делани привела его в этот город, не ради одного Мориса он находился тут. Джек прибыл сюда и ради себя самого. Морис был частью времени, которое Джек считал лучшим в своей жизни, частью тех незабываемых предвоенных лет, когда он любил Делани так, как сын может любить отца, брат — брата, солдат — солдата, воюющего на его стороне; судьба каждого из них зависела от силы, мужества и таланта партнера. Выручая Делани, он спасал чистейшие воспоминания своей молодости. Если Делани потерпит крах, он, Джек, тоже испытает горечь поражения. «Я спасу Мориса, — подумал он, — любой ценой. Еще не знаю как, но спасу».
Эти две недели, похоже, будут насыщенными, сказал себе Джек, возвращаясь в отель мимо закрытых окон, запертых церквей, фонтанов, бьющих посреди безлюдных площадей, разрушенных храмов и обломков стен, укрывавших две тысячи лет назад горожан от врагов.
«Желаю хорошо провести время, cheri», — вспомнил он слова, произнесенные женой в аэропорту.
Возле отеля он замер в нерешительности. Двое полицейских шагали по тротуару мимо входа в здание. Глядя на них, Джек подумал, как будет по-итальянски: «Друзья, несколько часов назад один молодой человек угрожал убить меня. Пожалуйста, поднимитесь в мой номер и проверьте, не прячется ли он под кроватью?»
Полицейские удалились. «Не переночевать ли в другом месте, где мне удастся поспать без помех, без риска снова увидеть Брезача?» — мелькнула мысль в голове Джека. А утром он решит, как избавиться от парня раз и навсегда.
Идея была соблазнительной. Но Джек возмущенно покачал головой, сердясь на себя за трусость. Он вошел в отель и взял ключ. Записки не было.
Джек без колебания вошел в свой номер. Уходя, он не погасил свет. В гостиной никого не было. Он заглянул в спальню и ванную. Вернувшись в гостиную, запер дверь, выключил лампы; снова переступил порог спальни, начал раздеваться. Лег в постель. Она оказалась ледяной, Джек поежился. «Если бы Делани не позвонил, где бы я был сейчас?» — подумал он.
Джек согревался, лежа под одеялом на порванной простыне.
— О Гимен, Гименей, — тихо произнес он в темноте, потом закрыл глаза и стал ждать, когда придет сон.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Утро не сулило ничего хорошего. Джек проснулся поздно; голова болела, вчерашняя выпивка не прошла бесследно. Боясь опоздать в студию, он наспех принял душ. Внизу он не обнаружил в своей ячейке послания от Вероники; когда Джек садился в автомобиль, ему показалось, что он заметил Брезача, застывшего у стены магазина, расположенного напротив отеля; юноша, похоже, следил за входом в здание. Во всяком случае, там определенно стоял человек в пальто с капюшоном; он явно кого-то поджидал с настороженным, агрессивным видом.
Делани и секретарша режиссера встретили Джека в проекционном зале; невыспавшийся Морис нервничал, глаза у него были красными.
— Господи, Джек, — произнес Делани, когда Эндрюс перешагнул порог комнаты, — у нас нет в запасе десяти лет.
Джек взглянул на часы.
— Я опоздал лишь на пять минут.
— Пять минут, — проворчал Делани, — пять минут. Приступим к работе.
Он дал сигнал, комната погрузилась в темноту, и на экране возник бормочущий Стайлз.
— Я вернулся, — произнес актер. — У меня не хватило сил. Без тебя я не могу быть счастлив.
Джек вздохнул.
— Воздержись от критических замечаний, — сказал Делани. — Лучше подумай, как произнести эти слова, чтобы они не звучали глупо.
Его голос был резким, раздраженным. «Хорошо, — подумал Джек, — что вчера интуиция не подвела меня и я не был слишком откровенен, говоря с Делани о картине. Надо дождаться удобного момента для искренности. Наступит ли он когда-нибудь?»
Они в течение часа работали над одной сценой, репетируя и ничего не записывая. Даже сам Джек слышал, что его голос звучит неубедительно, фальшиво. Делани не пытался ему помочь, не давал советов; он лишь недовольно сопел и периодически просил киномеханика прокрутить эпизод снова, говоря Джеку: «Попробуем еще раз».
Через час произносимый текст потерял всякий смысл для Джека; слова, повторяемые им, казалось, не могли иметь отношения к происходящему на экране. Внезапно Делани сказал:
— Ладно, теперь запишем на пленку. Ради Бога, Джек, попытайся думать о том, что говоришь. Это важное признание, признание в любви, он мечтал об этой девушке десять лет и наконец случайно встретил ее. Его голос не может звучать так, словно он произносит: «Я хочу на обед суп с лапшой».