Не знаю, чем ты можешь помочь, но если в твоей душе сохранилось хоть немного любви к сыну и желания видеть его счастливым, ты попытаешься что-то предпринять. Даже такая малость, как твое письмо, может сыграть существенную роль.
Я сожалею, что первая весточка от меня, полученная тобой после длительного молчания, оказалась весьма огорчительной, но больше мне неоткуда ждать помощи.
Джулия».Лист слегка дрожал в руке Джека, которой передавалась вибрация самолета. Навеки, подумал он. Что она имела в виду? Навеки фальшивая, навеки глупая, навеки бестолковая, навеки неестественная? Тогда неудивительно, что Стив не слушает ее.
Джек попросил стюардессу принести какую-нибудь подставку; когда его просьбу исполнили, он приготовился писать письмо сыну.
«Дорогой Стив», — начал он и остановился, увидев перед собой узкое, холодное, умное лицо юноши. Прошлым летом сын — красивый, отчужденный, застенчивый, наблюдательный — гостил у Джека и Элен. Для человека, никогда прежде не бывавшего во Франции, он поразительно хорошо говорил по-французски; Стив был со всеми вежлив и, как заметил Джек, мало пил; он доходчиво разъяснил тему своей научной работы, смутил своим появлением Джека и уехал с двумя чикагскими приятелями в Италию. Атмосфера была напряженной, хотя до конфликта дело не дошло, и когда Стив внезапно сообщил о своем скором отъезде, Джек испытал облегчение. Он понял, что не способен полюбить сына; надеяться на это было бы глупостью с его стороны, да и сам Стив держался корректно, но не проявлял к отцу нежности. Он исчез, и у Джека осталось чувство вины, упущенного шанса, разочарования сыном, самим собой, судьбой.
И вот, пролетая над заснеженными хребтами, тянущимися посреди Европы, Джек пытался сочинить тактичное, доброе письмо, способное оказать воздействие на холодного и застенчивого молодого человека, который, как считала его мать, губил в Чикаго свою жизнь.
«Я только что получил от твоей матери письмо, и оно обеспокоило меня. Она волнуется за тебя, и, по-моему, не без оснований. Считаю излишним перечислять тебе все причины, по которым двадцатидвухлетнему мужчине, не имеющему состояния и только начинающему завоевывать положение в жизни, не следует жениться. Я сам женился рано, и ты лучше, чем кто-либо, знаешь, как плачевно это закончилось. Греки говорят так: „Только глупый мужчина женится рано, и только глупая женщина выходит замуж поздно“. Мой опыт подтверждает правильность по крайней мере первой половины этой народной мудрости. На твоем месте я хотя бы дождался конца учебы и получения должности. Брак загубил большее количество молодых людей, чем алкоголь. Если у тебя есть честолюбие — а мне кажется, оно у тебя есть, — и если ты прислушаешься к моему совету, когда-нибудь ты поблагодаришь меня за него».
Джек поднял голову. Он вдруг почувствовал, что маленькая старушка, сидящая по другую сторону прохода, пристально смотрит на него. Джек улыбнулся ей. Смутившись, старушка тотчас отвернулась к окну.
«Твоя мать также пишет, — продолжал Джек, — что ты рискуешь своим будущим, проявляя определенную политическую активность. Возможно, ты считаешь свои взгляды единственно правильными и испытываешь потребность заявить о них, но ты должен понимать, что для молодого человека, собирающегося в наше время заниматься ядерной физикой, опасно противодействовать политике правительства. Администрация Соединенных Штатов находится в сложном положении; чиновники из правительства (которое, как тебе известно, щедро финансирует исследования по выбранной тобой теме) зачастую проявляют нервозность и подозрительность. У них отменная память, и они не колеблясь окажут давление на организацию, которая собирается принять на работу человека, уличенного в нелояльности по отношению к властям, тем более что речь идет о сложной и неоднозначной проблеме. Тут, как и в вопросе брака, разумнее дождаться того времени, когда ты будешь менее уязвим, и до тех пор воздержаться от совершения поступков, чреватых необратимыми последствиями. Задумайся о практической стороне дела — принесет ли реальную пользу протест неопытного юноши или же только приведет к наказанию, которое не замедлит последовать. Вовсе не обязательно, Стив, пренебрегая опасностью, произносить вслух все рождающиеся в твоей голове мысли, хотя молодежь склонна вести себя подобным образом. Не следует путать тактическую и стратегическую гибкость с покорностью. Правда, последнее время сдержанность не в чести…»
Он перечитал написанное. «Новоявленный лорд Честерфилд, — со стыдом подумал Джек. — Я написал слишком много речей для генералов. Если бы я в самом деле любил сына, письмо было бы совсем иным».
«Позволь мне объясниться до конца. Я разделяю ужас, который внушает тебе перспектива новых ядерных взрывов и очередной войны. Я понимаю твои чувства и хотел бы, чтобы испытания были прекращены, а опасность войны устранена. Однако ввиду отсутствия у обеих сторон конструктивных идей угроза войны существует. Но и в подобной ситуации у человечества имеется шанс выжить. Наша политика — не самая совершенная, но есть ли у нас альтернатива? Я причастен к выработке этой политики; многое в ней меня не устраивает, но все иные предлагаемые варианты еще хуже. Твой сводный брат Чарли выразил мои мысли лучше, чем это делаю я. Когда одноклассник спросил Чарли, чем занимается его отец, он ответил: „Мой папа пытается уберечь мир от новой войны“».
Джек улыбнулся, вспомнив прижавшегося к запотевшему стеклу худенького мальчика, который сказал: «Мне больше нравится „Эр Франс“. Голубой — цвет скорости». Затем Джек посмотрел на письмо, нахмурился, испытал желание порвать его и пригласить Стива в Рим для настоящего мужского разговора. Это обошлось бы в тысячу долларов и, судя по событиям последнего лета, не принесло бы плодов. Он снова принялся писать.
«Мне не нравится это мое письмо, но взяться за него меня заставило стремление спасти тебя от опасности, которую я вижу более ясно, чем ты. Пожалуйста, воздержись от необдуманных поступков».
Поколебавшись, он вывел на листе: «Твой любящий отец», сложил его вчетверо, засунул в конверт и написал адрес. Еще одна ложь полетит над океаном со скоростью четыреста миль в час, подумал Джек.
Спрятав письмо в карман, он откинулся на спинку кресла с сознанием того, что неприятный долг хоть и не лучшим образом, но все же исполнен. Прикрыв глаза, он попытался уснуть, отключившись от всех волнений и нервотрепки последних месяцев, завершившихся упреками Элен и недовольством Джо Моррисона по поводу отъезда Джека в Рим. «Забудь обо всем, — приказал он себе, стараясь освободиться от проблем, засевших в голове. — Да пусть он пошлет меня в Вашингтон, Монголию или Антарктиду — плевать на все. Пусть мой сын женится на бородатой циркачке или сбежит в Россию с последними секретами химического оружия, пусть я не буду спать с женой до конца этого века — мне все, абсолютно все безразлично…»
Наконец он задремал, погрузившись в тревожный сон современного путешественника.
Маленькая старушка уставилась поверх бокала с бурбоном на спящего человека. С момента посадки на самолет в Орли она то и дело украдкой поглядывала на него.
— Кто этот джентльмен, моя дорогая? — прошептала старушка, схватив за руку шедшую вдоль прохода стюардессу. — Я его где-то уже видела.
— Его фамилия Эндрюс, миссис Уиллоуби, — ответила стюардесса. — Он летит в Рим.
Старушка посмотрела на лицо спящего мужчины. Покачала головой.
— Точно знаю, что где-то его уже видела, но где именно, не припомню. Вы уверены, что это мистер Эндрюс?
— Да, миссис Уиллоуби.
Стюардесса вежливо улыбнулась.
— Руки у него грубоваты, — произнесла старушка. — А лицо доброе, благородное. Я еще вспомню. Это кто-то из далекого прошлого.
— Конечно, вспомните, — сказала стюардесса и подумала: «Слава Богу, я схожу в Стамбуле».
— Вы, несомненно, слишком молоды, чтобы вспомнить, кто он.
Стюардесса с подушечкой в руках направилась вперед, а миссис Уиллоуби отхлебнула бурбон, глядя на сильные руки и благородное лицо мужчины, сидящего в кресле справа от прохода.
Джек спал беспокойно, периодически поворачивая голову из стороны в сторону; миссис Уиллоуби наблюдала за крупным человеком с массивной головой, по слегка отвисшей левой щеке которого от виска с тронутыми сединой темными волосами к подбородку тянулся шрам. Ему лет тридцать семь — тридцать восемь, решила миссис Уиллоуби; она совершила типичную для пожилых людей ошибку, уменьшив настоящий возраст Джека. Ей нравилось, что он высок и широкоплеч. Она любила встречать за границей рослых американцев. Она одобрила его строгий серый костюм, сидевший на нем с той свободой, из-за которой европейцы считают американцев нацией, не умеющей одеваться. Но старушке никак не удавалось вспомнить, где она видела своего соседа. Какая-то другая фамилия, не Эндрюс, вертелась на кончике ее языка. Провал в памяти вызывал у миссис Уиллоуби чувство тревоги; она показалась себе очень старой.
Джек спал беспокойно, периодически поворачивая голову из стороны в сторону; миссис Уиллоуби наблюдала за крупным человеком с массивной головой, по слегка отвисшей левой щеке которого от виска с тронутыми сединой темными волосами к подбородку тянулся шрам. Ему лет тридцать семь — тридцать восемь, решила миссис Уиллоуби; она совершила типичную для пожилых людей ошибку, уменьшив настоящий возраст Джека. Ей нравилось, что он высок и широкоплеч. Она любила встречать за границей рослых американцев. Она одобрила его строгий серый костюм, сидевший на нем с той свободой, из-за которой европейцы считают американцев нацией, не умеющей одеваться. Но старушке никак не удавалось вспомнить, где она видела своего соседа. Какая-то другая фамилия, не Эндрюс, вертелась на кончике ее языка. Провал в памяти вызывал у миссис Уиллоуби чувство тревоги; она показалась себе очень старой.
Проснувшись, Джек раздвинул шторки и увидел, что самолет теряет высоту неподалеку от Рима. Отвернувшись от окна, он заметил, что маленькая старушка разглядывает его, сморщив лоб. «У нее такой вид, — подумал Джек, застегивая ремень, — будто я во сне произносил непристойности».
Взлетно-посадочные полосы, умытые дождем, блестели в надвигающихся сумерках; клочья облаков, подсвеченных последними лучами заходящего малинового солнца, мчались по небу. Самолет лег на правое крыло, и Джек увидел, как опустились закрылки; он вспомнил свинцовую мглу, висевшую над Парижем, и порадовался тому, что в Риме совсем иная погода. Италия способна поднять настроение и как бы заново открыть человеку прелесть ярких красок, дождя, причудливых облаков, каким бы видом транспорта ни прибывал он в эту страну, подумал Джек.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Бросив последний пристальный взгляд в сторону Джека, миссис Уиллоуби направилась в ресторан, чтобы там вместе с другими транзитными пассажирами дождаться, когда самолет заправят топливом. Джек, проходя мимо старушки, вежливо коснулся рукой шляпы; он услышал, как она радостно произнесла: «Джеймс Роял». Она сказала это сирийцу, шагавшему рядом с ней. Мужчина, понимавший арабскую и французскую речь, знал лишь два английских слова. «Очень хорошо», — сказал он, изо всех сил стараясь продемонстрировать свое дружелюбие.
— Я думала, он умер, — добавила миссис Уиллоуби, шагая в направлении ресторана. — Кто-то мне говорил, что он умер.
Таможенный досмотр подходил к концу, и тут Джек увидел Делани, который стоял за стеклянной дверью зала ожидания. На нем были твидовая кепка завсегдатая ирландских бегов и пальто из того же материала. Его загорелое лицо с близорукими глазами светилось сквозь стекло счастливой, приветливой улыбкой. Он не производил впечатления человека, угодившего в беду. Джек испытал громадное облегчение, не обнаружив во внешности Делани изменений, которые могли произойти за годы их разлуки, и понял, как сильно боялся увидеть друга постаревшим.
Когда Джек прошел через дверь, Делани крепко стиснул его руку и, сияя, произнес густым, хриплым голосом:
— Я сказал им: «Черт с вами, ступайте сегодня домой, я не могу допустить, чтобы его встречал шофер».
Делани подхватил кейс, который нес Джек.
— Позволь мне помочь тебе. Если, конечно, он не набит секретными бумагами, которые ты не можешь выпустить из рук без риска быть казненным.
Джек улыбнулся, шагая возле этого пышущего энергией, невысокого крепыша в сторону автостоянки:
— Да, там лежит стратегическая карта Северной Европы. Но дома у меня есть еще шесть копий.
Когда шофер и носильщик укладывали вещи Джека в багажник машины, Делани отступил на шаг и задумчиво поглядел на друга:
— Ты уже не похож на мальчика, Джек.
— Я и не выглядел как мальчик, когда ты видел меня в последний раз, — отозвался Джек, вспомнив свой прощальный визит к Делани.
— Нет, выглядел, — возразил Делани, качая головой. — Хоть это и казалось противоестественным. Травмированным мальчиком. Вот уж не думал дожить до твоих седых волос и морщин. Господи, только не говори, какое впечатление произвел на тебя я. Глядя на себя в зеркало во время бритья, я обливаюсь слезами. Ессо,[3] — сказал он носильщику, сунув ему в руку сотню лир. — Едем.
Они направились в Рим на зеленом дребезжащем «фиате». За рулем сидел смуглый человек с блестящими, тщательно причесанными волосами и печальными темными глазами, под которыми синели круги. Он маневрировал, как заправский гонщик, среди грузовиков и мотоциклистов, нетерпеливо расчищая себе путь дальним светом, когда кто-то мешал ему мчаться по узкой, неровной дороге мимо ипподрома и киностудий, построенных Муссолини, который хотел бросить вызов Голливуду.
— Автомобиль с шофером в твоем распоряжении, — сказал Делани. — Я настоял на этом.
— Спасибо. Но если это сопряжено со сложностями, я могу ходить пешком. Люблю ходить пешком по Риму.
— Ерунда. — Делани сделал царственный жест. У него были на удивление маленькие, нежные руки ребенка-пианиста, не соответствовавшие мощному, крепко сбитому телу. — Эти люди должны чувствовать, что ты — важная персона. Иначе они не оценят твою работу. Держись с ними надменно, и они принесут тебе пять тысяч с елейной улыбкой на лицах.
— Да, кстати, я должен поблагодарить тебя…
— Перестань, перестань. — Делани снова махнул рукой. — Ты делаешь мне одолжение.
— Для меня это большие деньги.
— Я привык умасливать взятками слуг народа, — голубые глаза-льдинки Делани оживленно заблестели, — их участь незавидна. Кстати, поделись секретами. В ближайшие десять минут война не начнется?
— Полагаю, нет, — ответил Джек.
— Чудесно. Я успею закончить картину.
— Как идут съемки?
— Обыкновенно. Иногда мне хочется расцеловать всю группу. Иногда я готов застрелиться. Я пережил все это уже пятьдесят раз. Правда, сейчас добавляется чисто итальянский хаос. Здесь сценарий. — Делани похлопал ладонью по пухлой розовой папке, лежащей на сиденье. — Завтра утром можешь взглянуть на него.
— Не жди от меня чудес, — предупредил Джек. — Я уже лет десять не занимался озвучиванием ролей.
— Через три дня после смерти ты будешь лучшим актером, чем тот парень, что снимается у меня сейчас.
— Что с ним случилось? — спросил Джек. — Он всегда мне нравился.
— Алкоголь. Стал закладывать за галстук. Выглядеть еще год-другой он будет неплохо, но понять, что он говорит, уже невозможно. Твой голос должен звучать чисто, разборчиво, чувственно, так, чтобы и двенадцатилетний ребенок уловил каждое слово — ничего большего от тебя не требуется. — Усмехнувшись, Делани вдруг стал серьезным. — Ты не подведешь, малыш? Все будет как прежде, Джек…
— Постараюсь, — смущенно произнес Джек.
На мгновение его встревожило слишком озабоченное выражение холодных голубых глаз Делани. В них затаилась отчаянная мольба, не соответствовавшая незначительности роли, отведенной Джеку. Впервые в жизни ему показалось, что однажды Делани может потерпеть неудачу.
— Постараться — этого мало, — негромко сказал Делани. — Судьба картины целиком в твоих руках. Эта роль — ключевая. Я в лепешку расшибся, разыскивая тебя, только ты способен справиться с задачей. Когда прочитаешь сценарий и посмотришь отснятый материал, то согласишься со мной.
— Морис, ты по-прежнему слишком серьезно относишься к кино. — Джек попытался разрядить напряженность, внезапно возникшую в машине.
— Не говори так, — резко сказал Делани.
— Проработав столько лет, — продолжал Джек, — ты мог бы немного расслабиться.
— Когда я чуть-чуть расслаблюсь, пусть меня прогонят со съемочной площадки. Я не стану сопротивляться.
— Никому не удастся прогнать тебя со съемочной площадки, — возразил Джек.
— Это ты так думаешь, — сердито проворчал Делани. — Ты читал некоторые рецензии на мою последнюю картину? Видел финансовые отчеты?
— Нет, — солгал Джек.
Кое-какие статьи попадались ему на глаза, но он решил не признаваться. К тому же финансовых отчетов Джек действительно не видел. Хоть это было правдой.
— Ты настоящий друг. — На лице Делани появилась озорная насмешливая улыбка. — Да, еще. — Он огляделся по сторонам, словно боясь, что его могут подслушать. — У меня есть одна просьба.
— Какая?
— Понимаешь, — начал Делани, — съемки продлятся еще неделю. Если Стайлз пронюхает раньше времени, что его знаменитый золотой голос не будет использован, он…
— Неужели здесь это можно сохранить в тайне?
— В течение недели — да. Если повезет. А потом пусть он узнает. Съемки начинаются не раньше половины двенадцатого, мы будем делать наше черное дело по утрам. Ты способен вставать рано?
— Ты забываешь, что я хожу на службу.
— Неужели государственные чиновники встают нынче рано? — спросил Делани. — Мне это и в голову не приходило. Господи, ну и жизнь у тебя.