— Я догадываюсь, что вы шутите, — сказал Керн.
— Да.
— Я всегда стараюсь, чтобы моя светская жизнь протекала среди жителей страны пребывания, — сообщил сотрудник консульства, как бы упрекая Джека и ему подобных в том, что они легкомысленно тратят свое время на общение с американцами. — Даже на Ближнем Востоке, несмотря на многочисленные препятствия, я старался следовать этому принципу. Хотите прийти?
— Боюсь, сегодня я буду занят.
— На всякий случай… — Керн сунул руку в карман, вытащил бумажник, извлек из него визитную карточку. — Вот мой адрес. Заходите, если удастся. Мы сидим допоздна.
— Спасибо. — Джек спрятал визитку в карман. — Постараюсь. Ну, до свидания. Я…
— Любопытную вещь я узнал о вашем друге. Он сидел в тюрьме. Вам это известно?
Джек заколебался, чувствуя себя неловко под пристальным, насмешливым взглядом Керна. Черт возьми, он не заставит меня лгать, подумал Джек.
— Да, известно.
Керн кивнул со скорбным торжеством:
— И вы не сочли нужным поставить меня в известность? Вы позволили бы мне поручиться за него перед моими итальянскими друзьями?
— О Господи, Керн, — нетерпеливо произнес Джек, — ему было тогда двадцать лет. Это старая история. Сейчас он — сама респектабельность. Неужели это важно?
— У вас странные понятия о том, что важно, а что — нет, Эндрюс.
— Холт сам сообщил вам об этом?
— Нет. — На лице Керна появилась мрачная, довольная улыбка. — Я выяснил это, занимаясь его делом.
Он недоверчиво уставился на Джека.
— Не располагаете ли вы другими важными сведениями, которые могут представлять для меня интерес?
«Его жена — алкоголичка, — подумал Джек. — Это существенно. Только черта с два я скажу тебе об этом, приятель».
— Он добрый, благородный человек, — произнес Джек. — Это важно?
Керн хмыкнул.
— Вряд ли. — Он протянул руку. — Постарайтесь прийти вечером. Из окна моей квартиры открывается самый лучший вид на Рим.
Величественной походкой посла он направился в здание.
Джек поспешил отойти от посольства, боясь, что кто-нибудь еще отнимет у него время. Он многократно звонил в отель, справляясь, нет ли для него сообщения, и в конце концов в голосах телефонисток, узнававших Джека, появились ноты раздражения. Он выпил не одну чашку кофе, сидя возле «Дони» на виа Венето, хотя на улице было сыро и прохладно; Джек надеялся встретить мисс Хенкен, которую видел здесь с Вероникой, и получить от нее необходимые сведения. Но мисс Хенкен не появлялась.
Допивая десятую чашку кофе за маленьким столиком и едва не опьянев от громадной дозы кофеина, он вспомнил о докторе Гильдермейстере.
«Ежедневно в пять часов, — сказала однажды Вероника, — он посещает психоаналитика». И в другой раз, на пляже Фреджена: «Доктор Гильдермейстер. Австриец из Инсбрука. „Должен предупредить вас — у Роберта весьма неустойчивая психика“. Тоже мне, открыл Америку».
Джек вскочил на ноги и положил купюру достоинством в пять тысяч лир под тарелочку, чтобы ее не сдуло ветром. Вошел в кафе, где стояла телефонная будка, которую занимал молодой парень в кожаной куртке, переписывавший что-то из телефонного справочника в маленький замусоленный черный блокнот. Раздраженному задержкой Джеку юноша показался взломщиком, составляющим список своих будущих жертв на следующий год. Наконец парень в кожаной куртке освободил будку, и Джек раскрыл справочник на букве «Г». В Европе почти невозможно найти нужного человека с помощью справочника, но фамилия доктора, даже если он психоаналитик, должна там быть. Джек удивился, заметив, что его руки дрожат, и когда он наконец нашел Гильдермейстера, буквы потеряли четкость в полутьме кабины, и ему пришлось склониться над книгой, приблизив глаза к странице, чтобы прочитать адрес — доктор жил на виа Монте Париоли — и номер телефона.
Он начал набирать номер врача, потом остановился. Посмотрел на часы. Три пятнадцать. Ежедневно в пять часов, сказала Вероника. Поколебавшись, Джек решил подождать до пяти, чтобы сразу поговорить с Брезачем.
По дороге в отель его едва не сбил человек на «веспе»; мотоциклист дружелюбно, снисходительно улыбнулся ему, и Джек шагнул обратно на тротуар. В Париже при аналогичных обстоятельствах на Джека обрушилась бы нецензурная брань. У Италии были свои достоинства.
На стойке портье его ждало письмо от сына. Он вскрыл его, войдя в свой номер, и начал читать, стоя у распахнутого окна; солнечные лучи падали на листки с машинописным текстом.
«Отец, я только что прочитал письмо, написанное тобой в самолете; не считаю нужным из вежливости скрывать чувства, которые оно пробудило во мне.
Оно вызвало у меня отвращение.
Более того, мне ненавистен сам образ мышления, который позволяет отцу писать подобное письмо сыну».
О Господи, подумал Джек, только не сегодня! У него возникло минутное желание скомкать листки и выбросить их. Затем он заставил себя читать.
«Прежде всего о мисс Маккарти. Уверяю тебя — если мы поженимся, то навсегда. Я не нуждаюсь в советах циничного сластолюбца, погрязшего в разврате. Несмотря на то что ты практически не общался со мной, я многое о тебе знаю».
Джек горестно усмехнулся. Мать его просветила. Погрязшего в разврате. Если бы Стив знал, как я жил на самом деле. Возможно, я напишу ему правду — если я о чем-то жалею, то лишь о слишком долгом воздержании. Посмотрим, как отреагирует Пуританин на это.
«Что касается моей так называемой политической активности, — продолжал Стивен, — тут я почувствовал, что тебя крепко обработала мать, нервная, истеричная женщина; а сделал ее такой ты. Она замужем за робким, заурядным человеком, чьи рассуждения не примет всерьез и десятилетний ребенок. Твое же положение, которым ты так гордишься, заставляет меня усомниться в искренности твоих слов. Престижная должность, высокий оклад, красивая жизнь, которую ты ведешь в Париже со своей легкомысленной женой, — все это делает тебя марионеткой в руках системы. Генералы требуют более мощных бомб и новых ядерных испытаний. Ты вынужден соглашаться. Уровень радиоактивности поднимается до опасной отметки во всем мире. Ты делаешь вид, что это пропаганда коммунистов и профессиональных паникеров. Все здравомыслящие люди на планете считают, что дать атомное оружие Германии — все равно что протянуть заряженный револьвер безумцу. Ты притворяешься, будто считаешь немцев доброй, миролюбивой нацией, репутацию которой испортила кучка мерзавцев. Я так внезапно покинул Париж прошлым летом, потому что не хотел говорить тебе все это. Но сейчас ты вынудил меня написать такое письмо.
Ты рекомендуешь мне быть сдержанным. То есть таким, как ты. Твоя сдержанность куплена; ты даешь мне понять, какое вознаграждение меня ждет, если я воспользуюсь твоим советом. Так вот — если все люди будут продаваться за такую низкую плату, как ты, наша сдержанность превратит мир в руины, а человечество — в сборище калек.
Ты предупреждаешь, что власти немедленно покарают всякого, кто оказывает противодействие их политике. Этим утверждением ты хочешь заставить меня отказаться от противодействия политике, которую я считаю варварской и самоубийственной. С помощью твоих же собственных аргументов я попытаюсь убедить тебя в необходимости порвать с системой. Любой твой шаг, каким бы незначительным и безобидным он ни казался, является актом молчаливой поддержки и одобрения. Твой пост недостаточно высок для того, чтобы противостоять системе изнутри. Ты можешь только подчиняться. Если ты полагаешь, что подчиняешься разумным приказам, которые способствуют созданию мирного, здорового климата, значит, ты глупец, и я не желаю иметь с тобой ничего общего. Если ты подчиняешься из малодушия и любви к комфорту, значит, ты трус, и нам не о чем толковать. Если ты надумаешь порвать с системой, вернуться в Америку и поговорить с сыном начистоту, я буду счастлив обрести отца.
Стивен».Листочки почтовой бумаги дрожали в руках Джека. Он чувствовал себя израненным, побитым. Вот чем это закончилось, подумал Джек, вспомнив, как он стоял над колыбелью на Двенадцатой улице и жалел о том, что у него родился ребенок.
Все кончено, сказал себе Джек; он смял письмо, бросил его в корзину для мусора и сел на край стола.
Дальнейший диалог невозможен. Пробить брешь в обнаружившейся наконец стене отчуждения и неприязни ему не под силу. Спокойные, убедительные контрдоводы, которые он мог привести, не дадут эффекта.
Он с негодованием вспомнил, как сын назвал Элен: «Твоя легкомысленная жена». Идиот, подумал он, Элен веселая, а не легкомысленная. Даже в двадцать два года человек обязан видеть разницу.
«Я должен переживать сильнее», — подумал Джек, глядя на смятый комок бумаги, лежащий в корзине для мусора. Другой отец пришел бы в отчаяние. Джек был рассержен и огорчен, но не более того. Сегодня ему было важнее отыскать исчезнувшую молодую девушку, которую он случайно встретил на улице Рима, чем найти общий язык с сыном. Возможно, потом все изменится, он испытает потребность увидеться с сыном и ответить ему. Но не сегодня.
Джек прошел в спальню, взял сценарий картины Делани и прилег на кровать, чтобы лучше ознакомиться со сценами, которые ему предстояло дублировать завтра. Ровно в пять он набрал номер доктора Гильдермейстера.
— Pronto,[45] — раздался в трубке мужской голос.
— Синьора Брезача, per favore,[46] — сказал Джек.
Человек секунд тридцать говорил на итальянском, в котором даже Джек уловил сильный немецкий акцент.
— Вы говорите по-английски? — спросил Джек.
— Да.
— Мне нужен мистер Брезач.
— Его здесь нет, — раздраженно произнес мужчина.
— Вы — доктор Гильдермейстер?
— Да, я доктор Гильдермейстер. Кто вы? Что вы хотите?
— Я друг мистера Брезача, доктор, — торопливо сказал Джек; ему показалось, что врач собирается положить трубку. — Мне известно, что мистер Брезач приходит к вам ежедневно в пять часов.
— Его здесь нет, — упрямо повторил врач. — Последние три дня он у меня не появлялся.
В голове Джека зазвенел тревожный звоночек.
— Я понял, — нарочито небрежным тоном сказал он. — Очень жаль. Я хотел предложить ему работу, которая могла бы его заинтересовать.
— Работу? Какую работу?
— Кинокомпания… — начал Джек.
— Ясно, ясно, — перебил доктор. — Его тут нет.
— Не могли бы вы дать мне телефон мистера Брезача? — спросил Джек.
— У него нет телефона.
— А его адрес вы знаете?
В трубке воцарилось напряженное молчание.
— Пожалуйста. — Врач продиктовал адрес. — Передайте ему: пропускать три дня опасно, очень опасно. Больной человек не должен так поступать. Передайте Брезачу, я жду его, беспокоюсь о нем; пусть он обязательно придет завтра.
— Передам. Спасибо. — Джек опустил трубку.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Дом, где жил Брезач, стоял на узкой улочке без тротуаров, вымощенной булыжником. Здание потемнело от времени; во дворике вода сочилась из треснувшего фонтана; окна вдоль истоптанной мраморной лестницы были разбиты, сквозняк гулял по сырому, холодному подъезду. Гипсовые ангелочки, черные от плесени, свидетельствовали о былом достатке и претензиях прежнего хозяина. Тяжелые деревянные двери напоминали тюремные. Ароматы зимы и прокисшего сыра, смешиваясь воедино, создавали неповторимый запах итальянской бедности.
Квартира Брезача находилась на четвертом этаже. Джек замер перед массивной дверью и отдышался. Этажом ниже шумно играли дети. «Volare, oh, oh, oh… cantare… oh, oh, oh!» — надрывался радиоприемник.
Трудно было представить элегантно одетую Веронику с ее блестящими длинными волосами взбирающейся по этим ступеням, открывающей собственным ключом обшарпанную дверь.
Джек постучал. Дверь приоткрылась; кто-то молча стоял возле нее, надеясь, что стук не повторится и нежданный гость уйдет. Мужчина, находившийся в прихожей, придерживал створку. Это был не Брезач. Высокий, худой, одетый в свитер человек немного сутулился; у него было доброе, интеллигентное лицо; он с любопытством разглядывал Джека сквозь очки.
— Да? — произнес мужчина.
Из глубины квартиры донесся торопливый, нервный стук пишущей машинки.
— Я ищу Роберта Брезача, — сказал Джек. — Он дома?
Джек сделал шаг вперед, приготовившись сунуть ногу в щель, если человек надумает закрыть дверь.
Но мужчина обратился к кому-то, находившемуся в квартире:
— Роберт, тебя тут спрашивают.
Джеку не удалось установить по акценту, откуда родом этот человек.
Машинка смолкла.
— Пусть войдет, — раздался голос Брезача.
Мужчина в свитере дружелюбно улыбнулся, застенчиво кивнул и распахнул дверь шире; он жестом пригласил Джека зайти. Машинка застучала вновь; миновав коридор, увешанный одеждой, среди которой находилось и пальто цвета хаки, Джек оказался в тесной комнате неправильной формы. Два высоких окна выходили на маленький балкон с железным ограждением, обвитым лозой; Джек увидел сохнущее белье, крыши зданий, нависшее над Римом вечернее небо с плывущими по нему нежными серыми облаками и ярко-синими просветами.
Перед одним из окон стоял небольшой столик, за ним, спиной к двери, сидел Брезач, он яростно стучал по клавишам, склонившись над рукописью, которую переводил или перепечатывал. Он не обернулся. Брезач курил и, видно, давно, поскольку воздух в комнате, где были закрыты окна, стал сизым от дыма. Джек заметил широкую кровать, застеленную старым покрывалом, и еще один столик, на котором стояли плитка и кофейник. Еще в комнате находились два деревянных стула, один из которых был сломан, и умывальник; на крючках, вбитых в стену, висела одежда. На полу лежали книги. Большая картина, выполненная в черно-желтых тонах, с изображением какого-то животного в состоянии не то экстаза, не то испуга, висела над кроватью. В углу стояло треснувшее деревянное распятие высотой в два фута. Позолота почти полностью сошла с него. Нигде не было следов, указывающих на то, что некогда здесь жила женщина. «Если девушка с внешностью Вероники переезжает, чтобы жить с тобой в такой конуре, легко поверить, что она тебя действительно любит», — подумал Джек.
— Роберт, — позвал Брезача человек в свитере, зайдя вслед за Джеком в комнату.
Брезач допечатал страницу, вырвал ее из машинки и положил сверху на стопку листов, лежавшую на полу. Он обернулся. Внимательно посмотрел на Джека сквозь очки. На щеках Брезача отросла короткая, неровная щетина; парень казался уставшим, совсем юным, несчастным.
— Кто к нам пожаловал, — тихо сказал Брезач. — Что случилось? Вам не понравилось мое письмо?
Он не встал.
— Мне надо с тобой поговорить, — сказал Джек.
— Хорошо. Говорите.
Закурив, Брезач протянул измятую пачку сигарет мужчине в свитере. Джека он не угостил.
— Я думаю, лучше нам поговорить наедине. — Джек покосился на человека в свитере, который зажигал сигарету, сложив ладони так, словно находился на сильном ветру.
— Можете говорить при Максе, — заявил Брезач.
На своей территории он казался самоуверенным, бесцеремонным, язвительным.
— У меня нет от него секретов. Макс, это мистер Эндрюс. Я рассказывал вам о нем.
— Рад познакомиться. — Макс кивнул головой. — Роберт много о вас рассказывал.
В его голосе не было иронии или упрека.
— Макс живет здесь, — пояснил Брезач. — Он перебрался сюда, когда тут неожиданно освободилась половина кровати. Вы же не станете прогонять человека из его собственного дома, Эндрюс?
— Роберт, — сказал Макс, — я вполне могу покурить в коридоре, пока…
— Нет, останьтесь, — громко произнес Брезач. — Ну, — он враждебно поглядел на Джека, — как обстоят дела у сорокалетних?
Джек подошел к стулу, стоявшему возле Брезача, и сел:
— Когда ты перестанешь шутить, мы с тобой побеседуем.
— С тех пор как Макс перебрался сюда, — произнес Брезач, — здесь не смолкает счастливый смех. Макс — венгр, а всем известно, что венгры — веселый народ. Мы копим на скрипку, чтобы веселиться под музыку. Он бросил все свои скрипки в Будапеште, когда в город пришли русские танки.
— Брезач, — сказал Джек, — почему ты три дня не был у Гильдермейстера?
— Что? — Брезач нервно передернул плечами и потушил только что зажженную сигарету о стоявшую на столе пепельницу. — Вы о чем?
— Я звонил врачу. Это он дал мне твой адрес. Он о тебе беспокоится.
— Да? — равнодушным тоном произнес Брезач. — А я беспокоюсь о нем. В Италии слишком мало шизонутых, чтобы психиатр не умер с голода. Я обещал ему купить билет до Штатов, когда отец оставит мне наследство. На Пятой авеню он будет процветать.
— Почему ты не ходил к нему последние три дня? — повторил свой вопрос Джек, внимательно разглядывая парня.
— А вы тут при чем? Видите — я занят. Перевожу книгу в шестьсот страниц с итальянского. Мой итальянский хромает. Обещал управиться за месяц. Оставьте меня в покое.
— Где Вероника? — спокойно спросил Джек. — Что ты с ней сделал?
— Я? — удивился Брезач. — О чем вы говорите?
— Где она?
Джек встал. Он испытал желание схватить ехидно ухмыляющегося парня за тонкую шею и выдавить из него правду. Вот когда он впервые понял полицейских, выколачивающих показания из арестованных.
— Откуда мне знать, где она? Я не видел ее с того дня, как она ушла отсюда.
— Почему ты отказался от визитов к Гильдермейстеру?
— Вам-то какое до этого дело? — Уголок его рта дернулся в нервном тике. — Если хотите знать, старик меня утомил. Он начал разыгрывать из себя Бога. Мне это надоело. Я понял, что пора дать отдых моей бедной психике.
Брезач внезапно вскочил на ноги и распахнул окно настежь.
— Тут дышать нечем. Сплошной дым.
Он посмотрел на крыши.
— Попытайтесь найти человека в Вечном городе, — со злостью произнес Брезач, поворачиваясь к Джеку. — Если с ней случилось что-нибудь плохое, вы за это заплатите. Клянусь вам. Тогда уж вы не спасетесь.