Джек обвел взглядом гостиную. Мужчины смотрели на него без любопытства, но все же внимательно.
— Мы можем поговорить наедине? — сказал он.
— Если желаете. — Барзелли пожала плечами.
Повернувшись, актриса направилась к закрытой двери, расположенной около дальнего угла комнаты. Джек последовал за Барзелли. Она открыла дверь, и они прошли в обеденную залу, где стояли изящные позолоченные стулья из металла и стекла. Еще один портрет Барзелли, на сей раз в черном платье и черной шляпе, висел над сервантом. Причудливой формы стеклянная лампа заливала стол ярким белым светом. Джек закрыл за собой дверь. Барзелли села во главе стола, упершись в него локтями и опустив подбородок на кисти. Джек понял, что под блузкой у актрисы ничего нет, полные груди Барзелли, которым она в значительной мере была обязана своим успехом, просвечивали сквозь тонкую ткань.
— Садитесь. — Актриса указала на стул справа от себя.
Джек осторожно сел. Стул казался таким хрупким, что Джек испугался, не сломается ли он под ним.
— Итак, — сказала Барзелли, — что нужно несчастному Морису? Я ждала его к ленчу. Долго ждала. Пришла в ярость. К счастью, ко мне заглянули друзья…. — Нервным движением плеч она указала на комнату, которую они только что покинули. — Так что приготовленные блюда не пропали.
Они пьют с часу дня, подумал Джек, неудивительно, что у них такие глаза.
— Наконец в пять часов мне позвонил мистер Фогель, — рассерженным тоном продолжала Барзелли. — До этого никто не счел нужным сообщить исполнительнице главной роли о том, что режиссер при смерти. Подумаешь, экий пустячок.
— Извините. Я должен был сделать это.
— Что бы это изменило? — Барзелли пожала плечами. — Мистер Фогель сказал, что Морис выживет.
Барзелли легко и плавно протянула руку к стеклянной вазе, стоящей на столе, и взяла сушеную винную ягоду. Откусив от нее половину своими сильными ровными зубами, она принялась громко жевать.
— Что я должна сделать? — безразличным тоном спросила она. — Мы снимаем завтра?
— Приходите на студию в обычное время. Разве вас не предупредили?
— Мой дорогой, вы не знаете итальянской киноиндустрии. В ней царит хаос. Возможно, через три недели они придут в себя. Значит, завтра я должна быть на съемочной площадке?
— Да.
— И вы явились сюда, чтобы известить меня об этом? — Барзелли продолжала громко жевать. — Ради этого совершили длинное ночное путешествие?
— Нет, — произнес Джек. — Я…
— Кто будет заканчивать картину? Тачино? Предупреждаю вас, если он приблизится к камере, я немедленно уйду…
— Нет, не Тачино, — сказал Джек, удивленный и обрадованный тем, что неожиданно нашел союзника.
— Тогда кто же? — настороженно спросила Барзелли.
— Еще неизвестно.
Он решил, что сейчас, когда они находятся в доме актрисы, не стоит сообщать ей новость. Джек чувствовал, что ему понадобится чья-то помощь, чтобы совладать с Барзелли в дальнейшем, когда он возьмет дело в свои руки.
— Решение будет принято этой ночью.
— Надеюсь, оно окажется приемлемым для меня, — сказала актриса. — Передайте им это.
— Хорошо.
— Ну что? — произнесла актриса. — Что еще вы хотите мне сказать?
Джек набрал воздуха в легкие. Что он хотел ей сказать? «Я принес весть из глубин брака; помогите спасти моего друга, четырнадцать лет тонущего среди волн любви и ненависти; поймите тайну горьких всепроникающих уз, связующих мужчину и женщину, значительную часть своей жизни потративших на взаимное уничтожение, не дававших друг другу дышать среди коварной стихии, вырывавшихся на поверхность и тут же уходивших в пучину, всегда тесно связанных, приносивших боль и утешение друг другу». Что он мог сказать этой эффектной неуязвимой женщине с ослепительно белыми зубами, великолепной кожей, безукоризненной фигурой, идеальным здоровьем, коварной, самовлюбленной самке, окруженной смазливыми молодыми алкоголиками? Что он мог ей сказать? «Обретите в одночасье жалость, станьте человеком до наступления полночи, хоть одной маленькой слезинкой почтите страдания несчастного отчаявшегося безумца». Джек мог обратиться с подобным монологом ко всем мужчинам и женщинам, с которыми встретился в Риме, — к Брезачу, Максу, Веронике, к Холту и его жене, к Деспьеру и Тассети, с надеждой, что ему удастся затронуть какие-то струны в их душах. Но к Барзелли… Джек посмотрел на нее. Она подалась вперед, демонстрируя упругую округлость грудей, продолжая безмятежно жевать сушеную винную ягоду; она равнодушно глядела на него, готовая отвергнуть любую просьбу, ограничивающую ее свободу. Кому угодно, только не Барзелли, подумал он. Но что-то сказать он был должен. Делани, лежавший за белой дверью, имел право рассчитывать на то, что Джек что-то скажет ей… Хотя бы передаст Барзелли его пожелание, с точностью до буквы…
— Клара Делани, — без эмоций в голосе начал Джек, — отказывается навестить Мориса в больнице.
— Это хорошо. У него есть шанс умереть спокойно.
— Нет. Морис хочет ее видеть больше всего на свете.
— Он так сказал? — резким тоном спросила Барзелли.
— Да.
— Потрясающе. Эту высохшую старуху. — Актриса тряхнула головой, отказываясь верить Джеку. Затем пожала плечами. — Что ж, даже воинствующие атеисты на смертном одре зовут священника. Итак, синьора Делани не желает идти в больницу. Tragedia! Но я-то тут при чем?
— Делани просит, чтобы вы не навещали его, — смущенно произнес Джек. — Если Клара узнает, что вы посетили его, она не появится в палате…
На лице Барзелли появилось изумленное выражение. Затем она откинула голову назад и громко расхохоталась. Смех ее был веселым, искренним, невинным. В этот момент Джек испытывал прилив ненависти к Барзелли и желание нежно, страстно поцеловать ее гладкую, сильную шею. Он заставил себя откинуться на спинку стула и отвел глаза в сторону. Внезапно Барзелли перестала смеяться.
— Mamma mia! — сказала она. — Американские женщины! Их место в музее! Невообразимо! Что вы сделаете, покинув меня, мистер Эндрюс? — четко выговаривая слова, произнесла актриса. — Отправитесь к каждой из пятидесяти женщин, с которыми Морис спал после свадьбы, и попросите их ради спокойствия миссис Делани не навещать великого человека в больнице?
Она вскочила на ноги и зашагала по комнате как зверь, запертый в клетке; шлепанье ее босых ног по мрамору казалось неестественно жестким.
— К вашему сведению, мистер Эндрюс, — рассерженно произнесла она, — и к сведению мистера Делани — я и не собиралась туда идти. Терпеть не могу больных. Избегаю общения с ними. Они вызывают у меня отвращение. Так и передайте мистеру и миссис Делани. Скажите это нашим голубкам.
Джек встал, собираясь уходить. Каждый раз, когда он резко менял положение тела, у него начиналось головокружение, контуры окружающих предметов расплывались. Разъяренная, босая, расхаживающая по комнате женщина и ее залитые неоновым светом портреты утратили резкость; Джек больше не желал их видеть. Ему захотелось оказаться в машине наедине с Гвидо, ехать сквозь темную ночь в свою гостиницу.
— Можете передать ей кое-что еще. — Барзелли презрительно скривила губы. — Ее муж не занимался со мной любовью. Ни разу. Он спал в моей постели, но любовью не занимался. Я ясно выразилась? Или мне написать это по-итальянски? Портье вам переведет. Он не занимался со мной любовью. Возможно, это покажется ей интересным. А мне — нет. Я сыта американскими мужчинами, — заявила она. — Наверно, им тоже место в музее!
Внезапно она взяла себя в руки. Барзелли замерла, склонившись над спинкой стула, уставившись на Джека холодными глазами.
— Все это не имеет значения. Причин для волнения нет. Скажите Моррису, я желаю ему скорейшего выздоровления. — Барзелли пожала плечами. — Мне от этого хуже не станет. Уже поздно. Завтра нас ждет тяжелый день. Надо выспаться. — Она указала на дверь, которая вела в коридор. — Можете выйти здесь. Я заметила, мои гости вам не по душе.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
«Держись подальше от спален друзей, — подумал Джек, мчась с Гвидо обратно в Рим мимо гробниц, — и даже от гостиных друзей твоих друзей — подобные места хранят неприятные тайны».
Закрыв глаза, Джек задремал; проснулся он, лишь когда «фиат» стал взбираться на Квиринал.[53] На темной площади высились две громадные фигуры укротителей диких коней. Часовые с автоматами охраняли вход в президентский дворец.
— На сегодня все, Гвидо, — сказал Джек, когда они спустя несколько минут заехали под portico отеля. — Боюсь, утром вы понадобитесь мне в четверть девятого. Извините за сегодняшний день.
— Что вы, синьор. Когда случается несчастье, можно и недоспать.
Джек посмотрел на серьезное, красивое лицо итальянца; он восхитился терпением, неунывающим характером Гвидо, его добротой и способностью к сочувствию. Итальянец мог бы научить кое-чему тех людей, чьи поручения исполнял в это воскресенье, подумал Джек. Трудолюбивый, симпатичный, добродушный, сдержанный Гвидо показался сейчас Джеку воплощением неизменных, прекрасных, вечных черт, присущих людям его нации. Джек мысленно осудил страну, не нашедшую иного применения Гвидо, вынужденного возить по Риму иностранцев, испорченных детей двадцатого века. «Я обязательно должен сделать для него что-то существенное», — подумал Джек.
— Скажите мне, Гвидо, если бы у вас появились деньги, что бы вы с ними сделали?
— Деньги? — несколько удивленно повторил Гвидо. — Сколько?
— Ну, много.
Гвидо задумался:
— Я бы свозил жену и детей на неделю в Тулон, мы съездили бы к женщине, на виноградниках которой я работал во время войны.
Двести, двести пятьдесят долларов, прикинул Джек. Не более. Для Гвидо это — большие деньги. «Я дам ему эту сумму, — решил Джек. — Когда получу гонорар. Это мой долг Италии».
Уставший Джек вздохнул и с трудом вылез из машины:
— Спокойной ночи, Гвидо. До утра.
Пусть подарок окажется сюрпризом для Гвидо.
— Спокойной ночи, месье, — сказал Гвидо и уехал.
Портье передал Джеку три записки одинакового содержания. Свяжитесь с телефонисткой номер 382 в Париже. «Париджи», — написала гостиничная телефонистка. Первая записка появилась в полдень, последняя — полчаса назад. Джек посмотрел на часы. Они показывали всего лишь десять минут второго. День был столь насыщенным, что Джек поразился тому, что сейчас еще только начало второго. Внезапно поняв, что сильно проголодался, он попросил принести в номер бутылку пива, сыр и хлеб. Ожидая лифт, Джек мял рукой три записки и вспоминал утро этого дня, Брезача, стоявшего в вестибюле, телеграмму Вероники. «Не беспокойся, дорогой…» С тех пор прошло пятнадцать часов. Другая эпоха, в которой люди могли писать «Не беспокойся, дорогой…» Цюрих, вспомнил он. Каково отношение нейтральной Швейцарии к супружеским изменам Делани, к Барзелли и трем ее алкоголикам?
Отпирая дверь своего номера, Джек услышал телефонный звонок. Он зажег свет, подошел к столу и поднял трубку:
— Алло, алло…
— Надеюсь, ты не оторвешь мне голову, — насмешливо произнесла женщина.
— Кто это? — спросил Джек хотя узнал голос Карлотты.
— Ты знаешь, кто это, Джек.
— Карлотта, — глухо произнес Джек.
Последний раз он говорил с ней тем далеким калифорнийским утром, а в дальнейшем общался с Карлоттой через адвокатов; с тех пор минуло десять лет, но он узнал ее голос.
— Мне показалось, что я видел тебя, когда выходил из больницы.
— Похоже, ты не слишком сильно обрадовался, услышав мой голос.
— Карлотта, у меня был тяжелый день, я устал, мне надо сделать несколько звонков…
— Я на третьем этаже, — сообщила она, — со Стайлзом и бутылкой шампанского. Ты не составишь нам компанию?
— Скажи Стайлзу, что он должен отправиться к себе и лечь спать. Завтра его ждут на студии к девяти часам. И раз уж ты общаешься с ним, посоветуй ему не пить шампанского.
— Я все это ему скажу, — пообещала Карлотта. — А еще то, что мы хотим побыть вдвоем. Я уверена, он поймет.
— Я не спущусь, — сказал Джек.
— Это не очень-то по-дружески, Джек.
— Я не испытываю сейчас дружеских чувств.
— После стольких-то лет! — Поддразнивая его, Карлотта разыграла обиду. — А вот я не держу на тебя зла…
— Зла… — начал Джек, но тут же осекся; он не собирался спорить с Карлоттой, тем более сейчас. — Что ты делаешь в Риме?
— Я обедала в Лондоне и услышала сообщение по радио.
— Какое сообщение? — растерянно спросил Джек.
— О Морисе. Я вылетела ближайшим рейсом. Он — один из самых старых моих друзей. Тон сообщения был такой мрачный… словно Морис… — Она осеклась. — Меня не пустили в палату. Медсестра сказала, что его состояние могло быть и хуже… Джек… — Ее голос упал. — Он умирает?
— Кажется, нет.
— Ты его видел?
— Да. Недолго.
— Как он?
Джек заколебался. Морис Делани всегда оставался Морисом Делани. Как прежде, он волновался из-за слабого кинофильма и глупой женщины, только сейчас он делал это, лежа на больничной койке и дыша кислородом.
— Настроение у него неплохое, — сказал Джек. Это приблизительно соответствовало истине. — Он заявил, что не боится смерти.
— Бедный Морис. Думаешь, завтра тебя к нему пустят?
— Думаю, да.
— Ты скажешь ему, что я здесь?
— Да.
— Скажешь, что я не уеду, пока он не начнет поправляться? Что я хочу увидеть его?
— Да.
— Твой голос звучит так нетерпеливо, Джек, — упрекнула его Карлотта.
— Мне надо дозвониться до Парижа.
— А потом ты спустишься сюда? Только на минуту… мне ужасно любопытно взглянуть на тебя. — Она засмеялась.
— Извини, Карлотта. В другой раз.
— Джек, ты ответишь мне на один вопрос?
— Какой?
— Ты меня ненавидишь?
Джек вздохнул. После общения с Кларой и Барзелли немудрено возненавидеть всех женщин, подумал он.
— Нет, — устало ответил Джек — Я не испытываю к тебе ненависти, Карлотта. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — отозвалась она.
Опустив трубку, он остался сидеть в пальто у стола, склонившись над аппаратом и глядя на него. Только Карлотты здесь не хватало.
Телефон зазвонил снова. После третьего звонка Джек снял трубку. Париж вызывал мистера Джона Эндрюса. Он услышал голос жены на фоне музыки и других голосов.
— Джек, Джек, ты меня слышишь? — Далекий, неясный голос Элен заглушался ритмичным звуком, напоминавшим гитарный. — С тобой все в порядке, Джек? Я прочитала о том, что случилось, в утренних газетах — какое несчастье! — и весь день пыталась дозвониться до тебя. Ты меня слышишь, Джек?
— Плохо. — Что-то в ее словах удивило Джека, но усталость мешала ему понять, что именно. — Что там за шум?
— Я у «Берты и Вивиана», — пояснила Элен. — Тут цыганка из России. Она поет и играет на балалайке. Ты меня слышишь?
— Сейчас лучше. — Джека почему-то возмутило то, что для разговора с ним она выбрала такое место. Балалайка и пение заглушали ее голос.
— Я весь день волновалась, cheri. Представляю, как это подействовало на тебя.
Вряд ли ты волновалась слишком сильно, едва не сказал Джек, если в половине второго ночи находишься в ресторане. Затем он устыдился своих мыслей. Вправе ли он требовать от Элен сострадания к Морису? Она ни разу не видела его и не была обязана скорбеть возле телефонного аппарата по случаю его болезни. Шум усилился, и Джек совсем перестал понимать, что говорит Элен. Но он слышал звучащие в ее торопливом голосе любовь и тревогу. Впервые за этот долгий день кто-то хотел помочь ему, а не просил о чем-то. В дверь постучали. Джек крикнул: «Войдите». Официант принес пиво и сыр.
— Кто это? — спросила Элен.
На мгновение все помехи исчезли, пение и другие голоса стихли, голос Элен прозвучал так, будто она говорила из соседней комнаты.
— Официант принес хлеб и сыр. Я не ел с утра. — Он жестом предложил официанту поставить поднос на стол рядом с телефоном.
— О, Джек, именно этого я и боялась. Ты совсем не заботишься о себе. Хочешь, я прилечу к тебе завтра утром?
Он задумался, глядя на официанта, который открывал бутылку пива. Порывшись в кармане, Джек положил на поднос двести лир. Официант поблагодарил его церемонным поклоном.
— Джек, ты меня слышишь?
— Да, слышу, — ответил Джек.
— Ты бы обрадовался, если бы я приехала?
Внезапно Джеку пришло в голову, что Элен помогла бы ему избавиться от Карлотты, сыграла бы роль буфера между ним, Брезачем и Кларой, он смог бы обсудить с ней проблемы, связанные с предложением Холта; ее идея показалась ему весьма заманчивой.
— Ну, — начал он, — думаю…
В трубке раздался смех посетителей ресторана, громкое пение цыган, бренчание струн. Это уже чересчур, подумал раздраженный Джек. Если ей и впрямь так уж необходимо было позвонить, она могла отыскать более тихое место. Джек почему-то вспомнил, как Элен упрекнула его в том, что последние две недели перед отъездом он не спал с ней и с радостью покидал Париж. Вечные женские притязания, ловушки, требования. Музыка в трубке вывела его из себя. Джек почувствовал, что дрожит. Он не хотел видеть ее в этой комнате. Джек радовался тому, что их разделяет огромное расстояние. Всю любовь, на которую у него еще оставались силы, он сберегал для Делани. Джек почувствовал, что, если сейчас Элен станет настаивать, он может сказать, что не хочет больше никогда ее видеть.
— Что ты сказал, cheri? Тут такой шум.
— Ничего, — ответил он.
— Когда ты собираешься вернуться домой?
«Сейчас, — подумал Джек, — я взорвусь».
— Ситуация осложнилась. Возможно, я выберусь отсюда только через шесть недель.
— Через шесть недель?
— Я все объясню в письме.
— А как же Джо Моррисон? Твоя работа?
— Ему я тоже напишу.
— Он не разрешит тебе…
— Ему придется это сделать, — сказал Джек. — Послушай, этот разговор обойдется в целое состояние…
— Ничего не понимаю. Что с тобой случилось? Не клади трубку, — торопливо произнесла она, затем сказала в сторону: — Пожалуйста, мальчики, потише, я говорю с Римом, — и снова обратилась к мужу: — Джек, ты здоров? Ты говоришь нечто странное. Ты не пьян? Ты не можешь отсутствовать еще шесть недель.