Так или иначе, перешли к обсуждению проблемы Льва Толстого, которой были посвящены третье и четвертое заседания.
Тема "Лев Толстой и Русская Церковь" была особенно актуальной, поскольку совсем недавно, за несколько месяцев до начала Собраний, вышло "определение" Синода, в котором было объявлено, что "Церковь не считает его (Толстого) своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею" [15]. Вокруг "определения" вспыхнули страсти, рассказывались и писались трогательные истории об "анафеме", которой безжалостно подвергнут престарелый писатель. Между тем сам Толстой в своем "Ответе Синоду" недвусмысленно признал: "То, что я отрекся от церкви, называющей себя православной, - это совершенно справедливо" []16.
Казалось бы, все ясно. Автор "Войны и мира" создал собственное учение. Оно в принципе отличается от учения Церкви, сложившегося еще до того, как было написано Евангелие. От веры во Христа как Богочеловека. Учение Толстого скорее напоминает конфуцианство или стоицизм, но писатель настаивал, что оно-то и есть истинное христианство. Синод устанавливает факт, достаточно очевидный, что это "христианство" не тождественно учению Церкви, и публично свидетельствует, что Толстой сам поставил себя вне Церкви своими кощунствами и антицерковными сочинениями. Тем не менее, в обществе звучал хор голосов, упрекавших Церковь в нетерпимости и в оскорблении великого писателя...
Дебаты в Собраниях начались рефератом Д. Мережковского, который тогда как раз работал над книгой "Лев Толстой и Достоевский". Мережковский указал, что война писателя против Церкви - только звено в его тотальном отрицании культуры. "В толстовском нигилизме вся послепетровская культурная Россия, по выражению Достоевского, "стоит на какой-то окончательной точке, колеблясь над бездной". Думая, что борется с церковью, то есть с историей, с народом, за свое спасение, - на самом деле борется он за свою погибель: страшная борьба, похожая на борьбу самоубийцы с тем, кто мешает ему наложить на себя руки" [17].
Мережковский отнюдь не оспаривал правоту синодального "определения" и соглашался с тем, что Церковь, в конце концов, должна была перед всеми засвидетельствовать, что Толстой как мыслитель отпал от христианства. Сам докладчик в своих работах называл Толстого великим язычником, "ясновидцем плоти". Но в соответствии со своей диалектической схемой: язычество (плоть), христианство (дух) и их синтез в некоем "Третьем Завете" - высказывал предположение, что Толстой как художник может быть принят Церковью, ибо он своим "язычеством" восполняет христианство, подобно тому, как его обогащало язычество античное.
Характерно, что основные дебаты по этому вопросу развернулись не в связи с учением Толстого, а вызваны были вопросом: насколько Синод имеет право выражать дух и учение Церкви? Подчеркивалось, что Синод есть по существу государственное учреждение, введенное Петром I, а не строго церковное.
В те годы началось движение за восстановление Патриаршества как власти, более каноничной для Церкви, чем Синод. По этому поводу Тернавцев заметил, что и Патриархов ставили цари, что и без Патриаршества Русская Церковь жила полной жизнью и имела великих подвижников.
Но все это было очередным отклонением от темы. По существу дела высказался опять-таки епископ Сергий. Он указал, что Церковь не "отлучала" Толстого, поскольку отлучение есть своего рода изгнание человека по той или иной причине из общины церковной. К Толстому это неприменимо. Он сам ушел из Церкви, подобно императору Юлиану, которого никакой Собор не отлучал, а он был отступником христианства по собственной воле. "Насколько серьезен этот вопрос, - сказал епископ Сергий, - можно видеть, например, из слов В. Соловьева: "Л. Толстой предлагает нам христианство без Христа. Каждому из нас, следовательно, приходится решать, остаемся ли мы с Христом или хотим христианства без Христа? Вопрос этот настолько серьезен, что личность Л. Н. совершенно отступает на задний план" [18].
Однако, как можно предполагать, споры о роли Синода и об отношении Церкви к самодержавию заслонили все остальное. Стенограммы 5-го и 6-го заседаний цензура не пропустила...
Наиболее бурный характер приобрели прения о свободе совести. Основной доклад читал князь С. Волконский, тот самый, который позднее, эмигрировав, был ректором русской консерватории в Париже (ум. 1937). Человек широких взглядов, эрудированный, умеренно-консервативный, представитель православной интеллигенции, князь со всей остротой поставил проблему свободы Православной Церкви. Он утверждал, что свободы этой нет и не будет до тех пор, пока Православие не избавится от полицейского "покровительства" со стороны властей. Он привел ряд фактов, когда сектантов лишали родительских прав, когда привлекались к ответственности неофициальные группы по изучению Библии. Он напомнил собравшимся слова Петра I: "Совесть человеческая единому Богу токмо подлежит, и никакому государю не позволено оную силою в другую веру принуждать". Если церковные руководители и духовенство, сказал Волконский, не понимают необходимости свободы, то это "только доказывает внутреннюю слабость Церкви, вынужденной цепляться за постороннюю помощь и прибегать к чужим мерам, чтобы заменить бессилие своего меркнущего авторитета" [19].
Смысл доклада князя сначала был неверно понят его оппонентами. Антонин Грановский заявил, что христианство, как абсолютная религия, не терпит "сожительства" с другими вероучениями. Между тем Волконский имел в виду вовсе не это, а отказ от юридической идеи "господствующей", государственной религии. Миссионер Скворцов приводил примеры иного рода, доказывая, что законы империи достаточно толерантны к иноверию и инославию. Однако Мережковский сослался на правовые уловки, позволяющие все же преследовать сектантов.
Дискуссия накалялась. "Принцип свободы, - гремел Антонин, - в колорите произвола лежит в демоническом начале. Отсюда возникает вопрос о компромиссе Христа с демонами" [20]. И лишь после того, как епископ Сергий ясно указал, что свобода совести органически присуща христианству, и его поддержали другие богословы, Антонин уразумел, о чем идет речь. И согласился, что насилие в делах совести недопустимо. Свою позицию он определил так: "Когда Христос сказал: "взявший меч, мечом и погибнет", то этим Он сказал, что одинаково погибает Церковь, защищающая мечом свою жизнь... Когда священники приглашают к содействию полицейских или когда на дом посылают повестки: иди и причащайся, то Церковь одинаково теряет внутреннюю силу" [21].
На 10-м и 11-м заседаниях тон задавал Мережковский, который тогда как раз работал над книгой о Гоголе. Очень много спорили о том, насколько негативным было влияние на писателя его духовника, отца Матфея Константиновского. Мнения разделились, и спор вскоре перешел к более широкой теме: об отношении между христианским аскетизмом и культурой. Богословы священники Иоанн Егоров, Сергий Соллертинский, преподаватель Академии Владимир Успенский убедительно показали, что, принимая здравый аскетизм, Церковь нисколько не отворачивается от искусства, литературы, "плоти" культуры вообще.
В конце встречи было зачитано послание членов Собраний к епископу Сергию, в нем высоко оценивалась его благотворная роль. Интеллигенция, говорилось в послании, вначале ждала от контакта с иерархом и богословами лишь "недоумения, раздражения, непонимания". Но люди Церкви, и в частности епископ-председатель, рассеяли эти тревоги. "Добрый дух пастыря вся сотворил, и уже после второго собрания вся литературная часть собраний решила, что дело установилось, что оно крепко и что как духовенство, так и представители общества сами не разбегутся, а разве что их разгонят. Как же это сотворилось? Епископ духом своим показал, как надо вести себя: своего не искать, а чужое беречь... не иерарха и не председателя увидели во главе у себя члены собраний, а христианина, который, оглядываясь на ведомых, говорил: "И все будьте христианами - и пока вы будете христианами, вы всего достигнете, вы вечно пойдете вперед, будете во всем преуспевать"" [22].
Впрочем, видимо, далеко не все соглашались с подобным мнением...
Двадцать лет спустя Зинаида Гиппиус вспоминала с немалой долей сарказма: ""Отцы" уже давно тревожились. Никакого "слияния" интеллигенции с церковью не происходило, а только "светские" все чаще припирали их к стене одолевали. Выписан был на помощь (из Казани?) архимандрит Михаил, славившийся своей речистостью и знакомством со "светской" философией. Но Михаил - о ужас! - после двух собраний явно перешел на сторону "интеллигенции", и вместо помощника архиереи обрели в нем нового вопрошателя, а подчас обвинителя" [23].
Вероятно, писательница, рассматривая события через туманную призму минувшего, отразила картину недостаточно точно. Письмо Собраний к епископу Сергию было искренним и справедливым. В ходе Собраний усовершенствовалось " искусство спора", люди научились слушать друг друга. Что же касается иеромонаха Михаила Семенова, то его отнюдь не "выписали" специально для диспутов. Приехал он не из Казани (он там лишь учился), а из Воронежа, где преподавал богословие в духовной семинарии, а целью его приезда была защита диссертации. Единственное, в чем память не подвела Гиппиус, это в ее характеристике перелома, совершившегося в настрое архимандрита.
Впрочем, видимо, далеко не все соглашались с подобным мнением...
Двадцать лет спустя Зинаида Гиппиус вспоминала с немалой долей сарказма: ""Отцы" уже давно тревожились. Никакого "слияния" интеллигенции с церковью не происходило, а только "светские" все чаще припирали их к стене одолевали. Выписан был на помощь (из Казани?) архимандрит Михаил, славившийся своей речистостью и знакомством со "светской" философией. Но Михаил - о ужас! - после двух собраний явно перешел на сторону "интеллигенции", и вместо помощника архиереи обрели в нем нового вопрошателя, а подчас обвинителя" [23].
Вероятно, писательница, рассматривая события через туманную призму минувшего, отразила картину недостаточно точно. Письмо Собраний к епископу Сергию было искренним и справедливым. В ходе Собраний усовершенствовалось " искусство спора", люди научились слушать друг друга. Что же касается иеромонаха Михаила Семенова, то его отнюдь не "выписали" специально для диспутов. Приехал он не из Казани (он там лишь учился), а из Воронежа, где преподавал богословие в духовной семинарии, а целью его приезда была защита диссертации. Единственное, в чем память не подвела Гиппиус, это в ее характеристике перелома, совершившегося в настрое архимандрита.
На первых порах он действительно принял интеллигенцию за врага Церкви и начал против нее атаку, видимо имевшую успех. По словам Андрея Белого, Мережковский в кругу "своих" постоянно восклицал: "О, как я ненавижу его Михаила!" Но вскоре двадцатипятилетний ученый монах увидел, что перед ним вовсе не враги, а пытливые, искренние, ищущие, порой растерянные, люди, с которыми можно и нужно вести серьезный диалог.
Вероятно, о. Михаил почувствовал свое родство с "блудными детьми культуры". Он сам был радикалом, готовым во всем идти до конца. Одаренный и плодовитый публицист, в годы революции 1905 года он выступит глашатаем христианского социализма. Будет уволен из Академии, сослан в монастырь, а в 1907 году перейдет к Старообрядцам (в знак протеста против государственной Церкви). Через год Михаил станет епископом и трагически погибнет осенью 1916 года.
На Собраниях он активно участвовал в обсуждении темы брака, которое обнаружило разногласия даже среди богословов. Этот факт констатировал Успенский в своей заключительной речи: "Все главные вопросы, - сказал он, поставленные в собраниях, так и остались вопросами, но "вопросность" их оттенена так, как этого не было раньше, она стала содержательнее, и размах ее - шире" [24]. Люди, смотревшие на Церковь "извне", убедились, что ее учение не застывший реликт, что оно оставляет простор для дискуссионной проблематики.
Не потому ли очередные семь заседаний, ставшие последними, были посвящены "догматическому развитию"? Речь шла о том, являются ли догматы Церкви чем-то окончательно завершенным или возможно появление новых учений, которые Церковь примет как свои.
К изумлению "светской стороны", теологи не отмели с порога подобную возможность. Прежде всего, епископ Сергий указал на естественность осмысления веры, толкования ее на протяжении веков. По его словам, религиозные умозрения - это "различные мостки, по которым человеческий разум доходит до истины. Движение богословствующей мысли всегда возможно, и границ этому никогда не будет. Раз мы живем, то должно быть и богословское мышление" [25].
Священник Иоанн Слободской конкретизировал мысль епископа. Он указал, что догматы подобны деревьям, растущим из зерна. В основе их непреходящая истина, но словесные формулы, в которые она облекается, не могут быть чем-то застывшим. Ведь эти формулы не были даны все сразу, а постепенно выкристаллизовались в опыте Церкви. "Развитие догматических формул обязательно должно быть, - сказал отец Иоанн, - иначе зачеркнута была бы совершенно человеческая история" [26].
Впрочем, эта позиция принципиально отличалась от желания светских писателей внедрить некоторые свои, порой крайне эксцентричные и спорные, гипотезы в ткань церковной догматики. Осторожность богословов вызывала протесты. Гиппиус готова была обвинить их чуть ли не в позитивизме...
Было бы крайне интересно познакомиться со стенограммами двух последних заседаний (и вообще, я думаю, все сохранившиеся тексты заслуживают переиздания). Но напечатаны они не были.
В то время над Собраниями уже сгущались тучи.
Весь Петербург говорил о диспутах в зале Географического общества. Если первые встречи еще представляли собой лишь серию сдержанных монологов, то постепенно они стали настоящим полем идейных сражений, хотя люди внимательно слушали друг друга и сохраняли корректный доброжелательный тон. Но темы! Они не могли не смущать "охранителей".
Обер-прокурор следил за событиями, видимо, с возрастающим раздражением.
В конце концов, как пишет З. Гиппиус: "Победоносцев посмотрел-посмотрел, да и запретил Р. Ф. Собрания" [27]. Мережковский бросился в Лавру к митрополиту Антонию, памятуя, как охотно тот поддержал идею дискуссий. Но его хлопоты оказались бесполезными. Митрополит вынужден был ответить отрицательно, ссылаясь, по словам Мережковского, на свою "подчиненность светским властям", проще говоря, обер-прокурору [28].
5 апреля 1903 года все было кончено.
Сейчас в новой исторической перспективе наступает пора дать объективную оценку Собраниям. С одной стороны, в них проявилось много незрелого, путаного, смутного, но с другой - неверно считать Собрания лишь мимолетным и незначительным эпизодом в культурной истории России. Двадцать две встречи, прошедшие за год с лишним, имели немало последствий и принесли определенные плоды.
Николай Бердяев, который тогда только выходил на литературное поприще, вспоминал о Собраниях как о "небывалом еще в русской жизни явлении". После цензурной зимы "вдруг свобода совести и свобода слова временно утверждаются в маленьком уголке Петербурга", - писал он [29]
Сам Бердяев очень много получил от посещения Собраний. Можно сказать, что они во многом определили проблематику его ранних работ. Немало и других выдающихся деятелей русской культуры, образно говоря, "вышли" из Собраний, которые помогли им найти собственные пути. Среди них поэты и богословы, философы и художники, писатели и критики.
То, чем обогатили русскую и мировую мысль Н. Бердяев и С. Булгаков, о. П. Флоренский и С. Франк, Л. Карсавин и Вяч. Иванов, В. Розанов и Г. Федотов, Д. Мережковский и А. Карташев - люди, которых у нас теперь начинают "открывать" заново, - так или иначе, ведут свою родословную от Петербургских Религиозно-Философских Собраний.
Ценно было то, что на Собраниях в первый раз за долгие годы пересеклись различные потоки культуры. В значительной мере были рассеяны предрассудки, недоверие и предубеждения, которые питали друг к другу "стороны". Интеллигенция убедилась, что богословы и духовенство - это не только сборище мракобесов. Представители же Церкви увидели в светском обществе людей, живо заинтересованных духовными проблемами, способных на диалог. Словом, взаимное обогащение было налицо. А именно так, через живой обмен мнениями, и строится полнокровная жизнь культуры и мысли.
Быть может, не так уж ошибалась Зинаида Гиппиус, когда в конце 20-х годов писала: "Если бы вопросы, с такой остротой поставленные в Собраниях, были в то время действительно услышаны, если бы потом не только русская Церковь, но и громадная часть русской интеллигенции не забыла о них вовсе, быть может, Церковь не находилась бы сейчас в таком "бедственном положении", а интеллигенция не вкушала бы сейчас "горечь изгнанничества"" [30].
Но все же, думается, писательница недооценила Собраний. Их не забыли. Их традицию продолжило Религиозно-философское Общество имени Вл. Соловьева. Оно возникло после 1905 года и просуществовало до самой революции. Своего рода его преемником после Октября стала Вольная Академия духовной культуры, основанная Бердяевым. Дух и идея Собраний отразились и в журнале Мережковского "Новый Путь", где печатались стенограммы заседаний, и в книгах московского издательства "Путь", и в таких журналах, как "Вопросы жизни", "Вопросы философии и психологии", и в знаменитом бердяевском "Пути", выходившем уже в Париже (последний, 61-й его номер датирован весной 1940 года).
В силу этого, мы имеем право сказать, что Собрания в Петербурге послужили важным импульсом для развития мысли в России, для движения, начатого еще Вл. Соловьевым и получившего название "русского религиозного ренессанса XX века".
Они в который раз доказали, что в условиях Свободы, пусть даже не полной, дух способен раскрывать свои неистощимые богатства и творческие возможности.
Остается пожелать, чтобы это стало важным уроком и для нашего, полного споров и надежд, переломного времени.
__________________
Библиография
[1] Стенограммы печатались в журнале Мережковского "Новый Путь" и позднее вышли отдельным изданием: Записки Петербургских Религиозно-Философских Собраний (1902-1903), СПб. 1906. В тексте есть ряд дополнений цензора. Часть стенограмм опущена.