"Музыка не обращена к зрению, разве что к духу, — писал он графине Урусовой, — однако есть у меня один навязчивый зрительный образ, связанный с Иоганном Себастьяном Бахом (кто-то, верно, называл его Гансом): в одном из его опусов внезапно повторяющаяся, поворачивающаяся вокруг своей оси музыка напоминает мне спиралевидную галактику в окуляре телескопа".
Тот же образ преследовал с детства и меня. Я знала, о какой вещи Баха идет речь.
Всю пачку надо было немедленно вернуть, положить в тайник.
С трудом дождавшись приличествующих звонку восьми утра, я набрала номер Шиншиллы; после того как взял он трубку, послышался щелчок, и слышимость стала ослепительной.
Договорившись о встрече, я прождала до девяти и позвонила Хозяину с просьбой позволить мне еще раз позаниматься у него в библиотеке. Он обещал мне оставить ключ под половиком, лежавшим на ступеньке при входе.
— Не знаю, зачем я тебя и вызвала.
Мы шли с Шиншиллой по залитому солнцем мосту.
— Я подслушала нечаянно один разговор…
— Ох, да ты еще и разговоры подслушиваешь?
— Перестань. Я не собиралась. Так вышло. Мне могут помешать положить бумаги на место. Я и прежних воров вспомнила, тех, со шмоном. В общем, я просто боюсь оказаться в квартире одна с этим пакетом.
— Да ладно. Вызвала и вызвала. Я тебе ведь обещал, шантажистка несчастная.
Мы зашли в подворотню.
Я достала из-под коврика ключ и собиралась открыть дверь.
Со стороны двора, из темной, продолжающей поворачивать влево арки вышел Леснин.
— Мне бы хотелось, ребятки, — сказал он негромко, — взглянуть на бумаги. Я их просмотрю, потом вы их вернете.
— С какой стати вы должны на них взглядывать? — спросила я.
— С той же стати, с какой взяла их ты, — сказал Леснин.
— Уже и ты? — сказала я. — Мы на брудершафт с вами не пили.
Я решила не открывать дверь и не входить. Перспектива оказаться с Лесниным в тесном помещении квартиры Хозяина, как в западне, мне не улыбалась вовсе.
У него за спиной был глухой двор-колодец. За нами по набережной Фонтанки ездили машины и ходили прохожие. Я не думала, что он решится скандалить на людях. Леснин быстро обошел Шиншиллу и встал спиной к Фонтанке, перегородив нам отступление на набережную. Подворотня шла под углом, мы были в глубине, с улицы почти не видны.
— Будьте благоразумны, — сказал Леснин миролюбиво, — мы вполне можем все уладить по-хорошему. Я беру пакет, приношу его вечером, и вы кладете его на место. Все остается между нами.
— Что же это, ваши сотрудники или подчиненные так плохо обучены обыски производить? Вдобавок наследили, все в квартире перевернули. Плохо работаете с кадрами, инженер человеческих душ, — сказала я.
Мне пришло в голову отвлечь Леснина и дать Шиншилле возможность выбежать на Фонтанку. Если только он догадается выскочить из подворотни.
— Не надо играть со мной в казаки-разбойники, — сказал Леснин. — У меня в руке оружие, и я его применю в случае чего.
— Писатель, кто же говорит "у меня в руке оружие"? — сказала я.
Похоже, его мое замечание задело.
— Если вы меня подстрелите, — сказал Шиншилла, — как вы потом перед начальством оправдаетесь? И перед милицией?
— Не волнуйся, что-нибудь сочиню, — сказал Леснин.
Правую руку держал он в кармане, конечно же, с пистолетом, не на пушку берет, и ведь выстрелит, скотина, и выйдет сухим из воды.
— Оцени обстановку, — обратился Леснин к Шиншилле, — к чему тебе портить карьеру? Я люблю стрелять по ногам, как потом танцевать будешь, солист? Отдай мне письма. Никто ничего не узнает. Я даю слово, что принесу их вечером обратно.
— Много ли стоит твое слово, сексот? — сказал Шиншилла, отступая к стене.
— Хамить-то не надо, — сказал Леснин. — Это лишнее. Побежишь на улицу, убью.
Он шагнул за Шиншиллой, вынул руку с маленьким пистолетом из кармана, молниеносно взмахнул рукой, целясь Шиншилле рукоятью пистолета в висок, но тот, изящным движением танцовщика отклонившись в сторону, ушел от удара, и Леснин костяшками пальцев врезал по стене, кисть его окрасилась алым, он здорово ободрал руку, лицо его исказила гримаса боли, но в следующую минуту, переложив пистолет в левую руку, он ударил Шиншиллу в лицо, рассек ему бровь, по веку и щеке Шиншиллы полилась струйка крови, на секунду он, по-моему, отключился, и Леснин стукнул его носком ботинка по голени. Шиншилла сполз на асфальт. Я никогда не видела, как бьют ногами, и когда Леснин поддал Шиншилле ногой в живот, я закричала. Леснин обернулся ко мне.
— Будешь орать, я кого-нибудь из вас пристрелю. Тихо веди себя, дура.
— Бездарный графоман, — сказала я тихо, — супермена-то хоть не разыгрывай. Вы всегда в охранке ногами бьете? Знала бы, с кем пью, тараканьего мора бы тебе в бокал подсыпала да еще бы с радостью смотрела, как ты подыхаешь, убийца, тварь, садист, ублюдок фашистский.
Я старалась говорить дольше, потому что за спиной Леснина Шиншилла поднимался, натренирован своим балетом он был прекрасно. Он встал все-таки, и когда Леснин рывком обернулся к нему, Шиншилла съездил ему по уху. От неожиданности Леснин опешил, последовала пауза, в которой Шиншилла бросил мне пакет. Я открыла дверь, влетела в квартиру, заперлась. Прижавшись к двери, я слушала, что там происходит.
— Человек последовательный, — сказал Леснин раздельно, — прострелил бы тебе колено, твое счастье, что я человек непоследовательный. Я тебя просто сгною в тюрьме, пидор проклятый, да прослежу, чтобы ты попал в камеру к уголовным гомосекам и ишачил там, сука, падла, всеобщей женой.
— А это, беллетрист хренов, сюжет из дешевой мелодрамы дурного вкуса, — хрипло ответил Шиншилла. — Стреляй быстрей и вали отсюда.
Из-за поворота арки зазвучал сценический глас материализовавшейся в глубине двора дворничихи:
— Пьяницы, хулиганы, сейчас засвищу, вызову участкового, постового, прекратите нарушать, пошли вон.
Леснин выматерился. Я слышала его удаляющиеся шаги, растворившиеся в шумах Фонтанки. Через минуту Шиншилла поскребся в дверь, я ему открыла. Бровь у него была рассечена, вид сползшей кожи и крови испугал меня, я заплакала и кинулась к аптечке искать йод, перекись, пластырь и стрептоцид.
Морщась, Шиншилла сказал:
— Молодца, фершалица, да ты вроде не на медицинском факультете.
— Я из медицинской семьи, — отвечала я. — Но теперь тебе надо пойти к травматологу.
— Что я там скажу? За углом на чей-то кулак наткнулся?
— Это ведь не милиция. Скажи — бытовая травма.
Он засмеялся.
— Да, приду и скажу: выпал из ванны, разбил лбом унитаз, бытовая травма, романтика буден.
— Шиншилла, — сказала я, — ведь это я тебя втравила. Прости меня.
— Что уж теперь, — сказал он. — Вот только спектакль через три дня, какой же я принц с фингалом и с порченой вывеской. Но, будь ты одна, он бы у тебя пакет отобрал. Не знаю, какие такие шпионские карты и шифрованные сведения у тебя в пакете…
Я его перебила.
— Какие карты? Какие сведения? Личные письма, личные дела, интимная жизнь, понял?
— Хозяин вряд ли заслужил, чтобы кто ни попадя совал нос в его интимные дела, даже ты, правда? А тем более Леснин, а с ним целый коллектив профессиональных ищеек.
— Он, наверно, про тюрьму всерьез говорил, Шиншилла, тебе надо скрыться.
— Скрыться? — переспросил он.
— Тебе надо уехать. Чем дальше, тем лучше. На Камчатку. На Дальний Восток.
— А как же всесоюзный розыск?
— Не будут по таким пустякам объявлять всесоюзный розыск.
— А вдруг?
— По дороге потеряешь паспорт. Купишь другой. С другой фамилией. Жуликов много. Продадут тебе документ. Я тебе браслетик с собой дам. Браслетик продашь, паспорт купишь.
— Фантастика, — сказал Шиншилла. — Какая, однако, жизненный путь — узенькая тропка. Шаг влево, шаг вправо — и ты в уголовщине. Все приблатнены. Все просахалинено. Хорошие советы даешь, девушка из медицинской семьи, студентка художественного ВУЗа, комсомолка, активистка, парле франсе. Скажи, ты знала, кто такой Леснин?
— Да.
— Давно знала?
— Недавно выяснила. Суток пять тому.
— Тебе в театральной студии место. Или в разведшколе. Ты не тогда выяснила, когда в библиотеке в обморок шваркнулась?
— Тогда, — сказала я. — Но я не шваркалась.
— Кийяфа тебя, стало быть, посетила. Ну, со мной все ясно, с Лесниным тоже, сам прокололся; а с остальными как дело обстоит?
— Не ахти, — сказала я.
— Со всеми?
— Кроме Хозяина. И Сандро еще туда-сюда.
ee, — сказал Шиншилла. — Чем нас сегодня попотчует Сандро? Пещерой Бархута? Вход в ад на повестке дня. Очень кстати.
— Неужели ты придешь?
— Будь уверена. Даже если травматолог швы наложит. — Весь израненный, он жалобно стонал. — Артист я или не артист? Вот уж сегодня-то приду обязательно.
— А коли среди ночи к квартире «воронок» подгонят один на всех?
— Стало быть, такая судьба, медхен Ленхен. Манийя, извини. Светловато, однако, для «воронка». Он ночная птица. Требует антуража тьмы. Что же это наш оборотень, Леснин-то, совушка полицейская, чувство стиля потерял да днем-то и высунулся? Интересная, видать, у нашего Хозяина интимная жизнь. Так, Ленхен?
— Очень интересная, — сказала я. — Сплошь волшебство. Чары одне. Граф Монте-Кристо двести лет спустя.
— Как ты думаешь, Леснин-то появится?
— Не один ты артист, — сказала я. — Вестимо, припрется. И сядете вы, игроки, играть в макао.
— Он не артист, — поправил меня Шиншилла, — а актер, разница большая. А в макао, дорогая, мы не играем.
— Во что же вы, черт побери, режетесь? Выучу ли я хоть одно название ваших идиотских игр?
— В буру, в шестьдесят шесть, в скат, в покер, в три листика; да ты запиши.
— Давай так договоримся, — сказала я, — сегодня вы доиграете, а завтра ты рвешь когти.
— Хорошо излагаешь, — сказал он.
— Мне бы не хотелось, чтобы по моей милости ты в тюрьме на собственной шкуре изучал материалы по развитию гомосексуализма в России.
— Ты манией величия, Лена, не страдай, — ответил Шиншилла. — При чем тут твоя милость? Свою легенду я выдумал сам. Леснина ты на работу не принимала. Время и место действия тоже устанавливаешь не ты. Меня, правда, с детства учили: нельзя читать чужие письма; а тебя?
— Меня тоже учили. Сначала я не знала, что это его письма. Потом мне показалось, что он писал их мне.
— Ну, извини, — сказал Шиншилла. — Нет слов. Пойду-ка я, правда что, к доктору. А то, неровен час, останусь без брови. Кому я нужен с накладной? Некосметично. И грозит профнепригодностью. Ты идешь, чи то остаешься?
— Поеду на работу к Хозяину и отвезу ему ключ.
— Ни к чему, — сказал Шиншилла, — оставь, где лежал. Все равно у них есть свой ключ от этой двери. И сто отмычек. Нечего себя тешить. Ключ она отвезет. Иди, поучись немного. Займись делом. Я тебя провожу до Невского.
Прохожие поглядывали на заклеенную бровь Шиншиллы. Синяк уже окружал ссадину, и легкий отек оттенял верхнее веко. Шиншилла взял меня под руку.
— Хорошо смотримся, — сказал он. — Барышня и хулиган.
На Невском он церемонно поцеловал мне руку.
— До вечера, барышня.
— Ты до вечера в тюрьму не загреми, хулиган. Домой не ходи. Гуляй по бульварам. Если сережка с собой, не забудь к вечеру в ухо вдеть.
— Я и губы накрашу. Перед тем, как войти. Чао.
В институте ждали меня консультации по истории КПСС, практика по рисунку в железнодорожном депо и К.; последний с предложением покататься на "речном трамвае". После депо и перед пещерой трамвай речной был в самый раз.
Он плыл, белый пароходик, по темно-синей невской волне мимо казематов Петропавловской крепости, и вздрагивали гулкие равелины от громогласной музыки из серебряного радиорупора, под которым мы сидели, пили лимонад, заедая его "Мишкой на Севере", эклерами и бутербродами с завалящей колбасой.
Певица с певцом, сменяя друг друга на посту, под шум патефонной затупившейся иглы о заезженную пластинку блажили про любовь. Кто пел и что, я не помню; «Ландыши»? «Тишину»? «Мишку»? Или сии шедевры возникли позже?
В общем, утомленное солнце нежно с морем прощалось. Море было не так и далеко, о нем напоминали и пароходик, и свежесть речная, и портальные краны в некотором отдалении; солнце же вполне могло утомиться, светя всегда, светя везде, до дней последних донца. Приближался вечер, хотя я его не ждала, спадала жара, нагревшиеся гранитные парапеты начинала омывать прохлада. Глядя на ангела с петропавловского шпиля, я вспоминала Эммери. На корме, на ветру, мы целовались с К. Радиорупор наяривал "Брызги шампанского". Северная Пальмира была ужасающе прекрасна, наставало время призраков, развалин, джиннов, мытарей, луней, нетопырей и прочих ночных видений, в белую ночь становящихся прозрачными.
На лодочной станции К. взял лодку напрокат. Мы поплыли к Чернышову мосту. У одного из спусков набережной за мостом я выскочила из лодки и помахала отчаливающему К. рукой; он помахал мне в ответ. Поднимался ветер, неся пыль, гоня плавкий воздух, облака приближались, легкая мгла подернула сверкающие оконные стекла, придав им ртутный блеск.
Стуча каблуками, обметая стены маленьким кринолином широкой ситцевой юбки с подкрахмаленной нижней юбкою, я взлетела по узкой лестнице в комнату, где уже зажгли свечи и сдали карты. Леснин обернулся и сказал мне:
— Не сломайте каблук, Лена.
Явился, не запылился. Рука перевязана. Визави сидел Шиншилла в атласном тюрбане с перышком (в костюмерной, видать, свистнул), надвинутом до переносицы и скрывающем повязку на лбу. Фингал подгримирован. Глупости, подумала я, тем заметнее. Разглядев, что он и впрямь намазал губы мерзкой оранжевой жирной помадой, я не выдержала и улыбнулась. Шиншилла подмигнул мне, благо правый глаз у него был здоровый.
— Надеюсь, Ленхен, — сказал Хозяин, — что ты не упала в душевой, не прищемила руку дверью и не вывихнула лодыжку из-за своих несусветных каблуков.
— Обошлось, — сказала я, — правда, я прищемила голову, прикусила язык и обожгла ухо. Однако терплю, в терпении красота, чтобы не сказать красотища, ас-сабр джамиль, чужеземец.
— А ухо-то чем обожгли? — спросил Николай Николаевич.
— Замочной скважиной, — предположил Камедиаров.
— Соляной кислотой, — отвечала я.
— Пробу ставили? — спросил Камедиаров.
— С духами "Огни Москвы" спутала, — отвечала я. — Кто же в наше время пробу ставит? Одна печаль. На себя первым делом и нарвешься.
— Да неужто вы такая низкопробная? — спросил Леснин.
— Я вообще чурка, — сказала я.
— Чур меня, чур, — сказал Хозяин.
— Хотите, я угадаю, во что вы играете?
— И не пытайся, — сказал Хозяин.
— Просим, просим, — сказал Николай Николаевич.
— В три листика, — сказала я.
— Самое смешное, что ты права, медхен Ленхен.
Неделю назад я ответила бы, что всегда права.
— Лена, сыграйте что-нибудь на фисгармонии, — сказал Сандро.
— Что-нибудь восточное?
— Не обязательно.
— Да на ней, что ни играй, все выйдет Бах, — сказал Николай Николаевич. — Баха играют — Бах, Гедике — Бах, этюды Шитте — Бах, "Амурские волны" — тоже Бах.
Я послушно пошла к фисгармонии и сыграла сначала "Отзвуки театра", а потом "Болезнь куклы".
— Как хорошо ты играешь сегодня, — сказал Хозяин.
— И вы все играете замечательно, — сказала я. — К сожалению, я не знаю правил, поэтому не могу оценить игру по достоинству; предусматривается ли в конце выигравший или одни проигравшие?
Эммери неотрывно смотрел на меня поверх карточного веера.
— Я вам сейчас все объясню, — сказал Сандро, — подразумевается и выигравший, и проигравшие. Сумма кона в нашей компании ограничена, потому, достигнув предела, игроки должны будут открыть карты. По ходу игры можно вскрыться, посмотреться, вступить в свару, можно темнить, можно перетемнить. А кто наберет больше очков, тот и выиграл. Поняли?
— Конечно, поняла, — отвечала я. — Вступили в свару, темнили, перетемнили, достигли предела, открыли карты, а у кого больше розовых очков, тот и выиграл.
— Надежды подает, — сказал Шиншилла. — Еще немного, и на пароль «сдавай» она выучится отвечать отзывом «сними».
— Да, глядишь, и в мушку, и в баккара будет резаться, — сказал Камедиаров.
— Мой вам совет, Лена, — сказал Николай Николаевич, — чтобы освоиться, начинайте с детских игр, например с «пьяницы», с «осла», со «свиньи», с "бонжур, мадам, — пардон, месье".
Помнится, выиграл Сандро, сказавший, по обыкновению: "Зато мне в любви не везет".
— Группа белых валунов — в тени одного из них сидел Ганс, — начал свой рассказ выигравший, — только оттеняла и делала еще темнее вход в пещеру. "Колодец Бархут" притягивал Ганса, как притягивает пловца водоворот, однако он медлил подчиниться зову и погрузиться в вечную тьму подземелий. Услышав вначале звук шагов, вскоре увидел он выходящего из-за одного из валунов бедно одетого человека с мешком и бурдюком. Не обращая внимания на Ганса, человек остановился, положил в тень соседнего валуна бурдюк, развязал мешок и, к удивлению Ганса, достал оттуда великое множество плоских черных камней. Глянув на солнце и на собственную тень, человек принялся с величайшим тщанием выкладывать на песке темный каменный прямоугольник; посреди одной из сторон прямоугольника сделал он небольшую выемку.
— Что ты делаешь, путник? — спросил, недоумевая, Ганс. — Что означает твой темный прямоугольник из камней? И зачем ты таскаешь с собой по пустыне подобную тяжесть? Уж не зороастрийский ли ты маг, и не заклятие ли ты собираешься произнести?
— Я правоверный, сина, — отвечал человек с камнями, — и ношу с собой свою пустынную мечеть. Я только что выложил выемку посреди обращенной к Мекке стены мечети. Сейчас я войду в мечеть и буду молиться. Не мешай мне.