Я наклонился и присел перед девочкой на корточки.
— Покажи-ка мне, — попросил я.
Девочка сделала протестующий жест и отвернулась от меня, словно испугалась, что я отниму йо-йо.
— Шерон, веди себя хорошо! — сказала Сильвия. — Дядя просто хочет тебе помочь. Господи, что ты опять натворила? Ты можешь хоть с чем-нибудь поиграть и не сломать это через минуту?
— Погоди, Шерон, — сказал я.
Я взялся за веревочку от йо-йо; один конец был зацеплен петлей за средний палец девочки, а на другом болтался шарик. Затренькал мобильный телефон. Сильвия стала рыться в сумочке.
— На улице Бетховена, — слышал я ее голос высоко надо мной, пока распутывал узел веревочки. — Минут через пятнадцать… Или ты хочешь через полчаса?.. О’кей… Пока.
Я уже снова выпрямился и, взяв девочку (Шерон!.. Шерон!.. Шерон!..) за руку, показывал ей, как надо обращаться с йо-йо, чтобы веревочка не запуталась. Судя по тону Сильвии, она только что разговаривала с Максом, но разговор был очень коротким. Так, например, она не сказала: «Угадай, с кем я тут стою?» Я сделал глубокий вдох и вдруг понял, что не знаю, как быть дальше.
— Он еще стоял под душем, — сказала Сильвия, опуская мобильник обратно в рюкзачок.
Я понятия не имел, кому она это сказала: мне или девочке. Потом она взглянула на часы:
— Shit,[25] мне же нужно в банк. Давай, Шерон, попрощайся с дядей и скажи ему спасибо.
Я широко ухмыльнулся и жестом показал, что это ничего не значит и не стоит благодарить меня за такой пустяк, как починка йо-йо. Но это все-таки что-то значило, — правда, я еще не слишком хорошо понимал, что именно. Может быть, это значило: ничто не проходит бесследно, всегда что-то остается — даже от распутывания узлов на веревочке от йо-йо. Было самое время сказать «ну, я пошел», но я промолчал. Я только посмотрел Сильвии в глаза, а потом опустил взгляд к тротуарным плиткам — в страхе, что это выдаст мое нежелание расставаться с ней.
Она уже приняла позу, говорившую о готовности продолжать путь: одна нога была выставлена вперед — в туфле на высоком каблуке, как я заметил только теперь. Сильвия и без того была достаточно высокой (слишком высокой, как, наверное, сказали бы другие), однако для нее, судя по всему, лишний десяток сантиметров не составлял проблемы добавить себе еще роста. Но все же пока она стояла, а не шла.
— Ты живешь поблизости?
Я покачал головой.
— Мне надо было туда, — сказал я, указывая куда-то назад. — По работе.
После этого она спросила, что у меня за работа. И я рассказал.
— Должно быть, у тебя не только феноменальная память, но и ангельское терпение, — заметила она.
Она улыбнулась. Йо-йо на полном ходу, с громким стуком врезался в тротуар; половинки разъединились, одна из них покатилась к водостоку.
— Мама! — закричала девочка.
Я сделал шаг в сторону и вовремя успел остановить подошвой половинку шарика, прежде чем она исчезла под припаркованной машиной. Осторожно подняв ногу, я опустился на корточки.
— Ничего, — сказал я. — Сейчас все приделаем.
Порой тебе удается сделать что-нибудь в два счета, почти всегда — в тот момент, когда на это рассчитываешь меньше всего. Непринужденность можно разыграть, но, если притом изобразить убежденный вид, тебе поверят. Совершив несколько простых действий, я прикрепил половинки йо-йо друг к другу и аккуратно продернул между ними веревочку; на другом конце я сделал новую петельку и надел ее на средний палец девочки, продолжавшей всхлипывать. Я чувствовал себя добрым дядей из книжки с картинками, пусть даже из такой, в которой картинки иллюстрируют не всю историю. Сильвия тяжело вздохнула и снова посмотрела на часы.
— Знаешь, мне на самом деле нужно в банк, — сказала она. — Но если ты хочешь, я договорилась с Максом минут через пятнадцать… Тут, поблизости. Если ты тоже хочешь прийти… Думаю, Максу будет приятно.
— Может быть, вам лучше… — начал я, но Сильвия оборвала меня.
— В кафе «Делкави», — сказала она. — Знаешь, где это?
Я покачал головой, и она объяснила мне, как туда добраться.
Семнадцать минут спустя я во второй раз за утро вошел в «Делкави»; Макса и Сильвии пока не было. Я подумал, не обойти ли еще разок весь квартал, но в конце концов решил остаться: нужно было заглянуть в туалет.
Посетителей в «Делкави» было гораздо больше, чем в первый раз. Только в глубине, у стойки бара, оставались незанятыми два табурета. По пути в туалет мне пришлось протискиваться между этими барными табуретами и вешалкой с толстым слоем пальто.
На одном из табуретов, рядом с тем местом, где стойка поворачивала на сорок пять градусов, сидел старик в темно-коричневом пиджаке и ел сэндвич. Не помню, что именно в его сгорбленной позе, в том, как он подносил сэндвич ко рту, заставило меня замедлить шаг. Прежде чем закрыть за собой дверь туалета, я обернулся; лицо старика я мог видеть только в профиль, но ошибиться было невозможно.
Расстегнув ширинку и с хлопком открыв очко унитаза, я почувствовал, что у меня пылают щеки. Когда я, облегчившись, мыл руки, в зеркале над раковиной отразились два красных пятнышка у меня под глазами. Увидел я и ухмылку на своем лице. «Ну и ну», — сказал я вслух своему отражению в зеркале, вытирая руки. Прежде чем открыть дверь туалета, я повторил: «Ну и ну».
Оба места рядом со стариком были заняты. Я сел на один из свободных табуретов и подозвал девушку за стойкой.
— Пива, — сказал я.
Старик уже доедал свой сэндвич. Как я теперь разглядел, это был гамбургер — или то, что от него оставалось. Старик наклонял голову низко, почти до тарелки, очевидно стремясь как можно больше сократить расстояние между тарелкой и ртом. Его пальцы шарили по булочке, но не находили в ней опоры; когда старик наконец крепко ухватывал ее, булочка издавала короткий сопящий звук.
В то же самое время раздавались и другие звуки, которые шли не от булочки, а изо рта мужчины. Я видел, как его язык что-то ищет внутри рта; сначала он колыхался у передних зубов, а потом снова исчезал в глубине, чтобы обстоятельно ощупать задние зубы. Рот раскрывался шире, и губы складывались в трубочку, направляясь к остаткам сэндвича, размачивая белый хлеб, который пальцы поднимали кверху.
Вообще-то, теперь я смотрел только на пальцы; эти пальцы, особенно обгрызенные до самых кутикул ногти, служили окончательным доказательством того, что я не ошибался с самого начала.
Эти пальцы — точнее, части пальцев, которые должны быть закрыты ногтями, — блестели в свете оплетенных бурыми корзинками лампочек, висевших над баром. На некоторых кутикулах виднелись остатки горчицы. Я подумал, что не видел господина Бирворта больше четверти века. Вероятно, все эти годы он не переставал грызть ногти; все это время зубы учителя французского снова и снова, все менее успешно, пытались зацепиться за остатки ногтей в отчаянных поисках отросшего ногтя.
Подумал я и о его жене. Я задался вопросом, жива ли она еще, а если да, то продолжает ли она щипать господина Бирворта за письку через ткань пижамы; продолжает ли хрюкать, как свинья, и стрижет ли волосы ежиком?
Я тихонько охнул, и в то же самое время господин Бирворт поднял голову и взглянул на меня. Его водянистые глаза таращились из-за толстых стекол очков, не подавая никаких признаков узнавания.
Я посмотрел в его глаза, белки которых пожелтели, словно старая газетная бумага, и вдруг совершенно ясно осознал, что его жена уже умерла; наверное, она чем-нибудь подавилась или одним дождливым утром просто осталась сидеть мертвой за столом во время завтрака. На столе, между крошками и остатками скорлупы только что облупленного яйца, медленно остывал ее кофе; так или иначе, господин Бирворт остался совсем один на всем белом свете, и уже никто не ущипнет его за пижамные штаны.
— Фред! — прозвучало из другого угла кафе.
Тон, которым выкрикнули мое имя, свидетельствовал о том, что меня окликали уже во второй раз, а первый я прозевал. У свободного столика возле входной двери стоял Макс и махал мне рукой.
— А Сильвия? — спросил я, усаживаясь напротив него.
На Максе была белая трикотажная спортивная куртка с капюшоном и серыми буквами «russell athletic»[26] на груди. Он потер руки и взял со стола меню.
— Ей надо было пройтись по магазинам, — сказал он.
Я едва не рассказал о том, что здесь сидит наш бывший учитель французского, но сдержался.
— У тебя чудесная дочка, — заметил я.
Макс широко улыбнулся, захлопнул меню и выудил из-под куртки пачку «Мальборо» и зажигалку.
— Красавица, а? — сказал он, закуривая сигарету.
Он посмотрел на свои руки и покрутил обручальное кольцо на безымянном пальце. В это время я увидел, как у стойки бара господин Бирворт встает с табурета и исчезает в туалете; я снова подумал о его пальцах, о том, как они возятся с брючной застежкой.
Он посмотрел на свои руки и покрутил обручальное кольцо на безымянном пальце. В это время я увидел, как у стойки бара господин Бирворт встает с табурета и исчезает в туалете; я снова подумал о его пальцах, о том, как они возятся с брючной застежкой.
— А у тебя? — спросил Макс.
— Что — у меня? — спросил я.
— У тебя есть дети?
— Да, один… Ты его не видел? На моем дне рождения.
Макс задумчиво посмотрел на меня. Я и сам задался вопросом, куда подевался Давид на моем дне рождения, и смутно вспомнил, как сын выходил из кухни с бутылкой пива в руке. Свернул ли он потом направо, в гостиную, или налево?.. Чем дольше я об этом думал, тем более вероятным находил, что в тот вечер он в основном сидел, закрывшись, в своей комнате: значит, Макс его совсем не видел.
— Давид, — сказал я. — Ему четырнадцать.
Макс покачал головой.
— Спрошу у Сильвии, — сказал он. — У нее лучше память на лица.
Я воззрился на него; возле нашего столика появилась официантка с блокнотом наготове.
— Мне, пожалуйста, сэндвич с горячей пастромой и хреном, — сказал Макс, — и свежевыжатый сок. Большой.
Я посмотрел на свои часы.
— А мне пиво, — сказал я. — Тоже большое.
— Тебе надо узнать, который час, чтобы разрешить себе выпить пива? — рассмеялся Макс.
Я тоже засмеялся, одновременно спрашивая себя, вправду ли он не помнит, с кем был у меня на дне рождения.
— Как дела у Ришарда? — спросил я.
— «Как дела у Ришарда», — повторил Макс мои слова, но без вопросительной интонации.
Внезапно я почувствовал необъяснимый жар — мое лицо залилось краской, что, несомненно, было заметно издали. Я уставился на дверь туалета в глубине кафе, но она все еще была закрыта.
— Утро пятницы — действительно удобное время, чтобы забрать машину, — сказал Макс. — Мне никуда не надо ехать.
Он снова осмотрел свои пальцы. Я почувствовал, что жар добрался до моих глаз.
— Вот только двадцать четыре тысячи километров пробега — это чересчур, когда на счетчике едва шесть тысяч, — продолжал Макс, по-прежнему разглядывая собственные пальцы. — Хенк как-его-там тоже так считает. Хенк Лерхейс, или что-то в этом роде, хоть и не совсем так. Он перезвонил оттуда, чтобы уточнить, подразумеваем мы оба одно и то же или нет…
Официантка поставила на стол свежевыжатый сок и мое пиво. С помощью пива я, наверное, смог бы погасить жар или хотя бы залить его источник, но рука предательски отказывалась схватить бокал.
Макс выпустил голубое облачко дыма, повисшее над нашими напитками, и впервые посмотрел мне прямо в глаза.
— Поэтому когда Сильвия утром увидела, что ты «случайно» курсируешь по улице Бетховена, я быстренько сложил один и один и получил, как ты понимаешь, два.
Я не уловил его взгляда, а потом подумал, что моя идея была вовсе не так хороша. Я посмотрел ему в глаза и снова не уловил его взгляда.
— Ничего страшного, — продолжил Макс. — Надо же установить на машину новую правую фару после небольшого столкновения у Северного морского канала. Но к чему все эти старания? Мой номер есть в телефонной книге. Ну и потом, в Амстердаме не так много Г.
Где-то в нижней части моей грудной клетки что-то оборвалось; точнее, такое ощущение бывает, когда ты спускаешься по лестнице и оступаешься, ошибочно думая, что уже побывал на нижней ступеньке.
— Лемхейс, — сказал я, решив, что ничего лучше этого я сказать не могу.
— Что? — спросил Макс.
— Лемхейс. Тот человек в гараже. Его фамилия не Лерхейс, а Лемхейс. Хенк Лемхейс.
— Я сказал «Лерхейс»?
— Да.
Мы помолчали. Макс закурил еще одну сигарету и залпом выпил бокал сока; я сделал то же со своим пивом.
— Ты хотел меня о чем-то спросить, — сказал Макс наконец.
— Что? — сказал я.
— Разве ты не хотел меня о чем-то спросить? Сначала ты заявляешься в «Тимбукту», потом пристаешь на улице к моей жене…
Я хотел было что-то ответить, но Макс поднес указательный палец к губам.
— Шутка, — сказал он. — Нет. Но я все время думал: когда же он наконец перейдет к делу? Может, я ошибаюсь. Но если я ошибаюсь, то хочу в этом убедиться.
Мне захотелось еще пива, и, попытавшись привлечь внимание официантки, я увидел, как открылась дверь туалета; господин Бирворт наконец управился со своими делами. Он попрощался с девушкой за стойкой и направился к выходу.
— Не смотри сразу, — сказал я.
— Куда? — спросил Макс и всем телом слегка повернулся на своем стуле.
— Тот тип, вон там, — сказал я, — который сейчас подойдет. Помнишь, кто это?
Макс прищурился и покачал головой.
— Понятия не имею, — сказал он. — Твой отец?
— Это Бирворт. Помнишь, учитель французского, который грыз ногти. У него еще была такая жена, похожая на свинью, с волосами ежиком. Она работала в библиотеке.
— Да иди ты! — сказал Макс. — Они же в свободное время занимались грязными делишками? Делишками, о которых лучше не думать слишком долго?
Между тем господин Бирворт поравнялся с нашим столиком. Как раз в это время в ресторан вошли две женщины с хозяйственными сумками, и он остановился, чтобы их пропустить.
— Господин Бирворт!
Услышав свое имя, учитель обернулся; сначала он повернулся слишком сильно и беспомощно уставился в какую-то точку через несколько столиков от нашего.
— Господин Бирворт! — снова окликнул его Макс.
Он помахал рукой, привлек внимание учителя и жестом пригласил его подойти поближе.
Господин Бирворт сделал несколько шагов в нашу сторону; из-за стекол его очков недоверчиво смотрели на Макса влажные глаза. Как я теперь увидел, руки он держал в карманах пиджака.
— Мы ваши бывшие ученики, — сказал Макс с широкой ухмылкой. — Это Фред. Вы его точно помните. Фред Морман.
Господин Бирворт наклонил голову поближе к нашему столику и уставился на меня.
— Фред Морман, — сказал он.
Возможно, он думал, что, произнеся мое имя вслух, пробудит в себе какое-нибудь воспоминание. Но на его лице не появилось никаких признаков узнавания. Он посмотрел на Макса.
— Макс, — сказал Макс. — Макс Г.
Услышав эту фамилию, господин Бирворт шевельнул губами. Раздалось короткое чмоканье, и он облизнулся; в одном из уголков рта осталась горчица.
— Да-да, — сказал он тихо. — Я помню, кто ты такой.
Казалось, он хочет идти дальше, к двери, но удерживает себя. Его глаза приняли строгое выражение, словно он собрался выставить кого-то из класса за безобразное поведение.
— Могу я надеяться… — начал он, но не закончил фразу.
Между тем Макс скрестил руки на груди: он явно забавлялся. Господин Бирворт одернул пиджак и перевел взгляд с Макса на меня.
— Надеюсь, вы оба смогли пожать плоды обучения, независимо от того, чем занялись впоследствии. Всего доброго.
Быстрее, чем можно было бы ожидать от человека его возраста, он оказался у двери и, не оборачиваясь, вышел на улицу. Там он выпрямил спину и хотел было пройти мимо витрины, за которой стоял наш столик, но передумал и пошел по улице Бетховена в противоположную сторону.
— Ты можешь перевести мне это? — сказал Макс. — В последнее время мой французский стал не очень хорошим.
Я тяжело вздохнул, взял свой пивной бокал, увидел, что он пуст, и поставил его обратно.
— Плоды, — сказал я. — В этой метафоре школа предстает деревом, с которого собирают плоды. Потом мы начинаем заниматься делами. К счастью, у нас еще есть эти плоды. Для чего бы то ни было. Всего доброго.
— Да, — сказал Макс. — Или, как красиво говорят французы, oui.[27]
Он подозвал официантку.
— У меня тоже жажда, — усмехнулся он. — Посмотри-ка на часы, можно ли.
Я протянул руку к пачке «Мальборо» и подвинул ее к себе. Я ничего не спрашивал — в тот момент мне казалось, что лучше ничего не спрашивать. Я взял сигарету и схватил Максову зажигалку.
— Самое время, — сказал я, давая огоньку поиграть с кончиком сигареты.
Я глубоко затянулся и с силой выдохнул облачко дыма в сторону окна.
Возле нашего столика остановилась официантка.
— Два пива, — сказал я. — Больших.
Рука Макса скользнула к пачке «Мальборо».
— Так о чем ты хотел меня спросить? — произнес он.
Часть 2
1
Обычно, просыпаясь посреди ночи, ты уже знаешь, который час. Это начинается во сне, который не отклоняется от своей сюжетной линии, — в таком сне вдоль тротуара сложено слишком много мусорных мешков или белая лошадь все скачет и скачет рысью по богом и людьми забытой дороге. Мусорные мешки, по два сразу, надо закинуть сзади в мусоровоз. Приоткрываешь глаза — и видишь светлую щелочку между занавесками. Тогда все ощущается острее, чем обычно. А если закрыть глаза, перекидывание мусора просто начинается снова. И лошадь еще долго не прискачет туда, куда ей надо.