Но и судьба этого, последнего, экземпляра походила на авантюрный роман. Управляющий Чертковской библиотекой, известный издатель «Русского Архива» Петр Иванович Бартенев (которому книга и была подарена самим В. И. Далем), в 1869 году вздумал перепечатать сие сочинение и передал было в типографию Мамонтова. Едва, однако, приступили к набору и разрезали для того книгу на части, как той же ночью один из наборщиков непостижимым образом сумел проникнуть в запертое и охраняемое помещение, рассыпал весь набранный шрифт, находившиеся там же несколько листов сочинения Даля хапнул и канул в неизвестность. Учитывая, что все усилия полиции по поимке злодея оказались напрасными, штук десять недостающих листов оригинала пришлось заменить рукописными копиями. Продолжать печатание Бартенев побоялся и, от греха подальше, вновь запрятал книгу в хранилище. Из библиотеки ее вроде бы вновь пытались раза два выкрасть либо умыкнуть весьма хитроумными и даже остроумными способами; потом, в начале двадцатого уже века, она якобы была куплена у Бартенева одним известным московским библиофилом, затем…
Размышления Костромирова были неожиданно прерваны каким-то неясным звуком — не то кашлем, не то хрипением, донесшимся слева от него, из-за двери, ведущей, по всей видимости, в гостиную. Очнувшись от задумчивости и более уже не медля, ученый тотчас поспешил на этот звук.
Поначалу, пройдя в комнату, он никого там не обнаружил. Обыкновенная гостиная, только, разумеется, значительная ее часть была занята неизменными книжными стеллажами, что и понятно. Но тут внимание его привлекло то обстоятельство, что книжные полки, занимающие самый дальний угол, наполовину пусты; обогнув круглый обеденный стол, он обнаружил, что книги горой валяются на паркетном полу, а самое главное — из под этой горы торчат две худые как палки человеческие ноги в полосатых пижамных штанах; правая нога была боса, а на левой надет домашний шлепанец; при этом обутая нога мелко подрагивала, а босая скребла по полу. Он немедленно кинулся на помощь заживо погребенному, расшвырял книжный завал, и его взору открылась сухонькая фигурка доктора Щербинского.
Костромиров сразу понял, что тот умирает. Если в первые секунды у него еще теплилась надежда, что старик, потянувшись за каким-нибудь фолиантом, просто нечаянно вывалил на себя содержимое полок и немного зашибся, то достаточно было одного лишь взгляда на лицо доктора наук, чтобы понять — дело тут совсем в другом: глаза старика были выпучены, из открытого рта обильно шла розовая пена, а само лицо приобрело иссиня-черный оттенок.
Горйслав поднял легкое, почти невесомое тело, переложил на диван, одновременно доставая мобильный телефон и набирая номер «скорой». Разумеется, в ответ послышались лишь короткие гудки. Поставив на автодозвон, он склонился над Щербинским, пытаясь сообразить, можно ли еще чем-то помочь несчастному. Но тот, кажется, уже агонизировал. Растерянно оглядевшись, Костромиров заметил, что на краю столешницы стоят пустой стакан и небольшой флакон темного стекла. Решив ничего не трогать, он склонился над стаканом и тут же отшатнулся — в нос ударил какой-то чрезвычайно едкий запах; аналогичный запах исходил и от флакона, который также был пуст.
Тут телефон запикал, сигнализируя о соединении, и Горислав, кратко обрисовав ситуацию и ее тяжесть, особенно упирая на визуальные признаки отравления, попросил немедленно прислать бригаду «Скорой помощи».
В этот самый момент Щербинский издал горлом громкий булькающий звук, точно пытаясь что-то произнести. Горислав подскочил к нему и понял, что доктор пришел в себя — он смотрел прямо на Костромирова, и взгляд его был вполне осмыслен.
— Что с вами, Руслан Соломонович?! Что случилось? — спросил он.
— Ляпсус… — вдруг внятно, но каким-то очень хриплым и даже как бы неживым голосом произнес старый ученый.
— Что? Какой ляпсус? — не понял Горислав.
— Бо… бо… бо…
— Больно? Потерпите, «скорая» уже едет. Чем я могу вам…
Договорить Костромиров не успел, потому что доктор Щербинский неожиданно широко открыл рот, вывалив наружу распухший и почерневший язык, страшно захрипел, выгнулся крутой дугой, но тут же весь как-то обмяк, словно брошенная кукловодом марионетка, и испустил дух.
Вечером того же дня, сразу после дачи неизбежных объяснений (сначала приехавшим оперативникам, потом — следователю прокуратуры), профессор Костромиров заехал на улицу Радио, на работу к Вадиму Хватко. Тот, разумеется, был уже в курсе произошедшего, что и неудивительно, поскольку именно ему, своему старому другу, Горислав позвонил сразу по приезде «скорой», а Вадим уже сам распорядился о высылке на место происшествия опергруппы и следователя местной райпрокуратуры.
Кабинет старшего следователя по особо важным делам Вадима Вадимовича Хватко находился на шестом этаже высокого здания, постройки семидесятых годов прошлого века, которое архитектурой своей разительно напоминало эдакую фабрику-кухню переросток и являлось одним из многочисленных, разбросанных по городу офисов Генпрокуратуры. Оглядевшись по сторонам, Костромиров убедился, что обстановка кабинета нисколько не изменилась с момента его последнего сюда визита: над столом все так же висела большая карта России с загнувшимся левым верхним углом из-за выпавшей в незапамятные времена кнопки, а над картой по-прежнему хмурил брови с облупленного портрета «Железный Феликс», глаза которого в целях устрашения посетителей были подкрашены красным фломастером. Правда, появилось несколько новых плакатиков с жизнеутверждающими лозунгами («Не пей метилового спирта!», «Смерть шпионам» и пр.), да шторы сменили свой цвет с грязно-оранжевого на грязно-рыжий.
— Ну что, влип, профессор? — таким вопросом встретил Хватко Костромирова.
— Ты о чем? — прикинулся непонимающим Горислав Игоревич.
— Опять, говорю, влип в историю, — охотно пояснил старший следователь, — вот о чем.
— Брось, не начинай, — поморщился Костромиров, — мне и без твоих ехидных реплик тошно.
— Ладно, извини. Мне жаль. Сочувствую… Значит, ты был хорошо знаком с покойным?
— Вовсе нет. Последний раз я его видел года три назад, ну, в смысле живым, конечно.
— Почему же Щербинский именно к тебе обратился за помощью?
— А ты откуда знаешь, что он просил меня о помощи?
— Читал твои объяснения. Никифоров, следователь, что тебя опрашивал, сбросил мне протокол по факсу.
— Оперативно работаете. Между прочим, по какой статье возбудили дело?
— А никакого дела не возбуждали.
— Как так?
— Да так. Покамест, в рамках предварительной проверки, отрабатывается версия несчастного случая. Или самоубийства.
— Что за бред! — возмутился Горислав. — Там и не пахнет несчастным случаем! Профессора Щербинского убили, совершенно очевидно.
— Чего сразу бред-то? И почему обязательно убийство? Любите вы, обыватели, делать поспешные выводы. И потом, ты же сам показал, что старик перед смертью говорил, у него вышел какой-то «ляпсус». А когда эдак-то выражаются? Опростоволосился человек, ошибся — вот тебе и «ляпсус».
— И в чем ты видишь тут ляпсус? — нахмурился Костромиров.
— Предварительная экспертиза показала, что в бутылочке и в стакане, обнаруженных в квартире погибшего, находилась соляная кислота. Возможно, твой знакомый, по старческой, так сказать, рассеянности, хватанул ее вместо какого-нибудь лекарства, валокордина того же, к примеру; бутылочки-то похожи… Между прочим, у него весь холодильник забит похожими склянками.
— Во-первых, Руслан Соломонович, насколько я знаю, не страдал рассеянным склерозом; конечно, ему уж под восемьдесят было, но он продолжал преподавать — читал лекции, семинары даже вел. А значит, был в здравом уме и твердой памяти. Во-вторых, с какой стати он стал бы держать в холодильнике соляную кислоту? Да еще вместе с лекарствами? Ерунда, реникса!
— Ты, главное, не волнуйся, — увещевательным тоном произнес Вадим Вадимович, — разберемся. На то мы, ядрен-матрен, и органы следствия. Но и ты тоже пойми местную прокуратуру — кому охота возбудить дело, а потом самим же прекращать за отсутствием события преступления? Руководство за такое по головке не погладит. Короче, сначала надо разобраться… Да и лишний «висяк» никому не нужен.
— Вот с этого бы и начинал, — хмыкнул ученый.
— Говорю тебе, не волнуйся. Раз ты так по этому поводу переживаешь, обещаю, что возьму это дело на контроль и прослежу, чтобы оно не было спущено на тормозах. Добро?
— Вот это уже другой разговор, — кивнул Горислав. — На тебя я вполне могу положиться.
— Ну и слава богу… Лучше расскажи, что за человек был покойный? И вообще, как вы с ним пересеклись? Он — юрист, ты же — историк-востоковед. Дисциплины, на мой взгляд, никак не связанные…
— Ну и слава богу… Лучше расскажи, что за человек был покойный? И вообще, как вы с ним пересеклись? Он — юрист, ты же — историк-востоковед. Дисциплины, на мой взгляд, никак не связанные…
— Это не совсем так, но в целом ты прав — я познакомился с доктором Щербинским на другой почве. Дело в том, что Руслан Соломонович, как и я, был библиофилом; я бы назвал его даже скорее библиоманом, потому как очень уж был азартен… Так вот, чтобы иметь материальную возможность к удовлетворению этой своей страсти, он частенько занимался коммерцией. Даже, насколько мне известно, играл на бирже. Однако по этой же причине терпел порою финансовое фиаско. И вот тогда обращался ко мне.
— Денег, что ли, занять?
— Нет, чтобы через мое посредничество реализовать какую-нибудь антикварную книгу, или несколько, и тем самым залатать возникшую материальную прореху. Еще я сильно подозреваю, что он вынужден был периодически помогать своему внуку. Ходили слухи, что внук его был заядлым игроком, со всеми вытекающими последствиями. Впрочем, это всего лишь слухи, не более, достоверной информации у меня на сей счет нет. Иной раз я и сам приобретал у него кое-какие раритетные издания. Почему нет? Например… впрочем, это тебе малоинтересно, да и к делу не относится.
— Поня-ятно, — задумчиво протянул следователь. — Все это дает нам целую толпу подозреваемых: игрок-внук, которому дедушка мог и отказать в очередной порции тугриков, партнеры по коммерции, потерявшие, например, по вине покойного свои кровные, или неудовлетворенные кредиторы…
— Внука можно вычеркнуть.
— Это почему же?
— Он умер года два назад.
— При каких обстоятельствах?
— Витаминов перекушал, как в таких случаях выражается наш общий приятель Пасюк. Личностью, как мне говорили, тот был никчемушной… Вот черт! — вдруг хлопнул себя по лбу Костромиров. — Совсем из головы вылетело: сегодня же должны были показывать телепередачу с участием Щербинского, по пятому каналу. Включай скорей ящик! Хотя, наверное, уже пропустили…
Когда Хватко включил телевизор, передача действительно подходила к концу: Руслан Соломонович явно завершал свое выступление, а ведущий уже натянул на физиономию дежурную улыбку, перед тем как сказать заготовленные слова благодарности гостю. Гориславу странно было видеть доктора наук живым и здоровым, перед глазами постоянно маячило синее лицо покойника со страшным, распухшим и почерневшим языком, вываливающимся из раскрытого в мучительной агонии рта.
—.. поэтому-то столь важно отличать эррор ин форма[5] от эррор инрэ[6], — вещал с экрана только что почивший доктор юридических наук, — и архиважно помнить главнейший правовой постулат, сформулированный еще древними римлянами, прародителями нынешней континентальной системы права: квивис прэзумитур бонус донэк пробэтур контрариум, что означает — каждый предполагается честным, пока не доказано обратное.
— На этой поистине замечательной фразе мы и завершим нашу программу! — радостно резюмировал ведущий. И, повернувшись лицом к камере, подытожил: — С нами был доктор юридических наук, профессор Московского государственного университета имени Ломоносова Руслан Соломонович Щербинский.
— Ишь, сыплет, — проворчал Вадим Вадимович, — «эррорум» да «контрариум».
— Да, — печально улыбнулся Костромиров, — Руслан Соломонович, как никто, любил ввернуть в разговор латинскую фразу, хотя ученым-юристам такое вообще свойственно.
— И ты, Горислав, тоже этим грешишь, — заявил Хватко. — А ведь латынь — язык мертвый, нормальными живыми людьми не знаемый. Вот с кем вы, профессора, на нем разговариваете? С мертвецами? Хе, хе, хе!.. С другой стороны, твоему Щербинскому самое время сейчас…
— Какой же я, право, старый осел! — перебил его Костромиров и звучно хлопнул себя по лбу.
— Не наговаривай на себя — какой же ты старый? На полгода моложе меня. А что такое?
— Латынь! Разумеется, латынь! Все дело в ней… Феерично!
— Ты сейчас о чем? — насторожился следователь. Он по опыту знал, что словечко «феерично» его друг употреблял только в случаях неординарных.
— «Ляпсус бонорум» — вот что пытался сказать мне Щербинский перед смертью!
— И что сие значит?
— В переводе с латинского — это «пропажа имущества»!
— То есть…
— Именно! Покойный хотел сообщить, что у него что-то пропало! Точнее, было похищено некое имущество.
— Странно. Его племянник и единственный наследник заявил, что из имущества ничего не пропало, все, дескать, на месте.
— Во-первых, племянник мог чего-то и не заметить…
— Это верно, — кивнул помрачневший Вадим. — Или не пожелал заметить.
— Во-вторых, навряд ли ему известно обо всех ценностях, что хранились у покойного.
— И с этим соглашусь.
— Но ты прав, одна странность налицо: книжное собрание Щербинского стоит огромных денег, и если племянник говорит, что все осталось в неприкосновенности, значит, уже сверился с картотекой, которую покойный, конечно, не мог не вести. По крайней мере, проверил наличие наиболее редких экземпляров. Чего проще? И еще. Самый ценный экспонат коллекции — одиозное сочинение Владимира Даля по вопросу крови — тоже целехонько, а ведь эта книга стоит едва ли не
столько же, сколько вся остальная коллекция вместе взятая! И хранилась она на таком видном месте, что вор просто не мог не обратить на нее внимания.
— Следовательно, могли похитить нечто такое, что твой знакомый из соображений безопасности в картотеку не включил… — пожал плечами следователь и вздохнул. — М-да, это что же выходит — еще одно умышленное убийство? Ядрен-матрен!
— Скорее всего… Постой-постой, — поднял бровь Горислав, — как прикажешь понимать это твое «еще одно»?
— Чего тут понимать, — махнул рукой Вадим, — всего три дня тому назад в этом же доме уже замочили одного жильца. И тоже из ваших, из ученой братии… профессора Пухлякова. Причем тот случай — явный криминал: его оглушили, а после аккуратненько сунули головой во включенную на полную мощность духовку. Когда жена его обнаружила — она. отходила в магазин, — так вот, когда она вернулась, голова ее мужа уже запеклась, как рождественская индейка. Жуткое зрелище!
— Что ж ты мне сразу про убийство Пухлякова не рассказал?!
— Ну, я думал… — пожал плечами следователь, — и потом, у тебя что, есть какие-то основания связывать эти два события?
— Никаких.
— Вот видишь!
— Но, знаешь, — задумчиво произнес Костромиров, — я бы на твоем месте, на всякий пожарный, удостоверился…
— В чем?
— Ну… хотя бы для начала наведи справки, не было ли какой связи между Пухляковым и Щербинским. Возможно, они приятельствовали. Или еще что.
— Ладно, — пообещал Хватко, — попрошу Никифорова, чтобы пошерстил в этом направлении, он мне обязан, так что не откажет. Впрочем, кое-что общее в этих двух смертях и так присутствует.
— Оба покойника были учеными, — кивнул Горислав Игоревич.
— Да. Но я имел в виду не это.
— Что же?
— Есть еще одна особенность, общая для обоих этих убийств — если, конечно, допустить, что смерть твоего доктора наук не результат случайного стечения обстоятельств, — так вот, одна общая черта и так просматривается.
— Какая же? — заинтересовался Горислав.
— Садистская жестокость содеянного — вот какая! Пухлякова сунули головой в раскаленную духовку, а Щербинскому (опять же, если верить твоей догадке и отбросить версию о несчастном случае) — влили в рот стакан соляной кислоты. Между прочим, в таком разе ты простотаки чудом разминулся со злодеем — ведь после приема эдакой порции отравы Щербинский не мог протянуть дольше нескольких минут.
— Точно! А еще это позволяет нам кое-что предположить о личности подозреваемого. Коли он один, конечно.
— Так-так, — оживился следователь, — что, например?
— Полагаю, он либо человек с явно серьезно нарушенной, аномальной психикой, либо имел уж очень веские основания питать к покойным горячую ненависть, а скорее всего — и то и другое вместе.
— Пожалуй, — глубокомысленно протянул Вадим, — хотя пользы от подобных умозаключений — грош с аршина.
Зайдя в подъезд своего дома, Горислав Игоревич, как всегда, проверил почтовый ящик. И обнаружил белый конверт формата А4; по диагонали конверта размашистым почерком шла надпись: «Профессору Костромирову Г. И.». И все — ни фамилии отправителя, ни обратного адреса.
Пока он поднимался в квартиру, в его душе боролись три противоречивых чувства: радостного предвкушения, глубокого удивления и тревоги. Тем не менее сначала он переоделся, помыл руки, потом, удобно расположившись в мягком кресле за письменным столом, налил рюмочку коньяку, раскурил трубку и лишь по завершении всех этих манипуляций позволил себе вскрыть письмо таинственного анонима.