А он все играл и играл, пока душа не опустела… Засунул палочку в чехол и увидел под колокольней всех обитателей монастыря. Хлебопека тетя Маша заливалась слезами, а глаза монахов и их настоятеля блестели снизу, как драгоценные камни.
И только слабоумный Вадик тренькал в звонок своего велосипеда и приговаривал:
— В Выборг поеду! В Выборг!..
А потом настоятель что-то долго говорил Роджеру. Переводчик куда-то сгинул, а Лийне угадывала лишь отдельные слова.
— Душа! — восклицал отец Михаил. — Одаренность… Божественность… — Он крестился и даже подался вперед, чтобы обнять Роджера, но тот уклонился.
Костаки уже пришел в себя, злился на свой чувственный порыв, да еще этот даун раздражал треньканьем в велосипедный звонок.
Отец Михаил все говорил, Лийне пыталась переводить, а Роджеру хотелось попить чистой минеральной водички.
Финка затрясла его за рукав.
— Настоятель предлагает тебе к схимнику сходить!
— Кто это?
— Это монах, который уже пять лет живет в полном одиночестве. Ему приносят только немного хлеба, соли и чая. Оставляют у порога. Остальное он сам добывает.
Роджер поразмыслил немного и понял, что ему интересно взглянуть на человека, который провел в добровольном одиночестве годы.
И они пошли через вековой сосновый лес к краю острова. Отец Михаил и англичанин Роджер Костяки. Всю остальную делегацию оставили на территории монастыря, только Вадик крутил педалями своего велосипеда вослед и приговаривал:
— В Выборг поеду! За красной водой!
По дороге Роджер с неудовольствием заметил, что от настоятеля прет потом, как от коня. Костаки морщился и даже хотел повернуть обратно, представляя, как воняет схимник.
Наконец они пришли. Возле небольшого рубленого домика, часть которого уходила под землю, сидел мужчина, заросший волосьями и бородой, как первобытный. Одет он был в простую рубаху, несмотря на холод, а на груди его блестел латунный крест. В руках схимник держал огромный топор и точил его какой-то железякой.
«Надраивает», — подумал Роджер про крест.
— Это отец Филагрий, — представил настоятель схимника, сам троекратно поцеловался с ним и к руке приложился. — А это наш гость из Англии.
— Как вас зовут? — спросил отец Филагрий по-английски.
— Роджер. Костаки…
— Фамилия греческая.
— Да, мой отец был греком.
Роджер так удивился, что заросший волосами субъект, живущий в одиночестве, говорит на его родном языке, что чуть было не клацнул челюстью! Правда, говорит с чудовищным акцентом, но абсолютно правильно! С невероятным трудом Костаки скрыл свое удивление, обернулся на настоятеля, но того уже не было.
— Вы играли на колоколах? — спросил схимник, вонзив топор в деревянную чурку.
— Я.
— У вас огромный талант. Хотите чаю?
— Вы разбираетесь в музыке?
— Когда-то я очень неплохо играл на аккордеоне, — ответил отец Филагрий.
— Спасибо, — поблагодарил Костаки. — Большинство не способно оценить, талант ли у музыканта или просто умение брякать на том или ином инструменте!.. Вода из Ладоги?
Отец Филагрий поднял голову и посмотрел из-под кустистых бровей на гостя.
— Для чая, — уточнил англичанин.
— Ах, для чая?.. Да-да, конечно, другой здесь нет…
Неожиданно для самого себя Роджер согласился.
Они вошли в жилище схимника, и Костаки с удовольствием втянул в себя запах свежесрубленного дерева, смешанный с запахом ладана. Поглядел на небольшой иконостас, мерцающий Божественными ликами в свете лампады. Гудела печка, на которую схимник поставил чайник. Монах достал два граненых стакана и сыпанул на дно по доброй горсти чая.
— Вода в Ладоге хорошая. Думаю, что чище, чем в Темзе. Вы протестант?
— Я был крещен, — ответил Роджер. — Один раз был на исповеди. Неудачно.
Они сели за стол, на котором высилась стопка книг. Прихлебнули из стаканов.
— Вас что-то мучает? — поинтересовался отец Филагрий.
— С чего вы взяли?
— В вас злоба чувствуется…
Роджер густо покраснел, хотел было тотчас уйти от этого странного человека, но удержался.
— От вас псом пахнет! — ответил он. — Вы что, не моетесь?
— Странно, — удивился схимник. — Рубаха свежая, стираная.
Он обнюхал себя и пожал плечами.
— Может быть, на ваше усмотрение.
Роджеру стало стыдно, и опять он захотел вскочить и уйти от схимника, который пребывал в состоянии полного покоя и даже не подозревал от другого несимпатий.
— Вы кого-то очень сильно любите! — вдруг проговорил отец Филагрий. — Сами того не знаете, а оттого злоба в вас. Поймете, к кому вы не изливаетесь любовью, и вся злоба уйдет, как вода в песок… Пейте чай…
Роджер теперь сидел над стаканом крепкого чая, слушал про собственную злобу и злился. «Какая любовь! — думал он. — Что такое!» Он всю жизнь уповал на чувственную независимость и ощущал влечение лишь к музыке одной, а этот, как его, схимник утверждает, что в нем любовь большая, да еще не осознанная! Где? В каком месте эта любовь? С каким фонарем ее искать!!!
— Что вы можете знать о любви! — выдавил Роджер. — Сидите здесь в одиночестве! Онанизмом занимаетесь? — хихикнул.
— Нет, — ответил отец Филагрий. — Плоть мне нужна лишь для совсем небольших вещей. Дрова нарубить, масло в лампаду налить, книгу читать, молитвы Господу творить. А для другого… — отец Филагрий коротко задумался. — А для другого мне не нужны члены.
Роджер все более мрачнел, а потому вдруг стал говорить еще большие неумности:
— Бог создал человека для жизни и любви.
— Вы правы.
— А вы уединились, никого не любите и не живете, как того ваш Бог хотел!
— Как раз наоборот, — отец Филагрий широко улыбнулся, показывая гостю розовые десны без передних зубов. — Все наоборот! Я люблю Господа, а потому уединился, чтобы ничто не мешало моему единению с Ним.
— И что, отвечает взаимностью?
— Важнее любить, чем быть любимым.
— У вас на все есть ответы.
— Как и у вас вопросы.
Роджер поглядел в маленькое окошко и увидел огромное солнце, падающее в серые воды Ладоги.
— Я — девственник, — признался Костаки.
— Какие ваши годы.
— Не то что у меня возможности не было, — пояснил Роджер. — Просто все в моем организме противится соитию. Омерзение вызывают женские половые органы. В лучшем случае я к ним отношусь с равнодушием!
— Соитие — это венец любви человеческой. Самый богатый подарок Господа. Вам Господь, вероятно, отказал в сем даре.
— А вам?
— Мне? — схимник взял со стола нож и принялся подрезать им ногти. — Мне все было дадено сполна.
— Болезнь? — поинтересовался Роджер, которого почему-то не раздражала варварская гигиеническая процедура.
— Нет, мое тело в порядке. Все дело в укрощении плоти, дабы не мешала чистоте помыслов к Господу. Соитие с Господом невозможно, да и помысел об этом чудовищен!
Монах положил нож на стол и перекрестился.
— Вам пора, — поднялся из-за стола отец Филагрий. — Темнеет.
— Я не верю в Бога, — зачем-то сказал Роджер.
— Это не самое страшное, — заметил схимник, показывая гостю дорогу.
— Что же самое страшное?
— Вы можете не верить, но самое главное, чтобы Господь пребывал с вами. А судя по тому, как вы на колоколах играли… Прощайте…
Роджер пошел по тропинке к монастырю, думая о чем-то. Обернулся и крикнул:
— А если это от дьявола?
Схимник вопроса не расслышал и скрылся в своем жилище…
Его уже ждали, особенно волновалась Лийне.
— Ну, как? — спрашивала она. — Как?!.
— Никак, — ответил Роджер.
— А все уже на взлетной площадке! Только мы вот с отцом Михаилом и монахи…
Роджер вытащил из кармана чековую книжку и начертал на чеке четырехзначную цифру. Вырвал бумагу и протянул настоятелю.
— Пусть фильтр для воды купят. А то почки сдохнут!
Отец Михаил спрятал чек в глубины своих одежд и перекрестил вослед музыканта с его подругой. Они быстро шли к грохочущему вертолету, пригибаясь, пока не скрылись в кабине.
Наяривал на велосипедном звонке Вадик и кричал вдогонку большой птице:
— В Выборг поеду! В Выборг!..
Уже ночью, дома, Роджер попытался по-настоящему овладеть телом своей подруги. Все в организме сработало правильно. Лийне старалась как инструктор по сексу, но через пять минут фрикций к горлу Костаки подкатила тошнота. Он соскочил с финки и бросился в ванную, где его вырвало любовными соками!..
* * *К концу второго отделения Роджер вновь вспомнил о письме из Австрии.
«Чего оно опять выскочило? — подумал музыкант и дал ответ: — Потому что последние семьдесят тактов он касался треугольника всего дважды. Соло не было. Поэтому и отвлеченности всякие в голове…»
Мучился, мучился, мучился!!!
Мучился, мучился, мучился!!!
Наконец, балет Гремлинов и Гоблинов закончился. На сцену понесли цветы и корзины с оными же…
Ромео кланялся так истово, так жеманился при поклонах, что казалось, сам Нуриев на авансцене, а не какой-нибудь Колшиньс!.. Джульетта также не отставала от своего партнера, показывая в поклоне чудесную растяжку.
Три раза выходили, причем когда аплодисменты уже заканчивались. Лишь какой-нибудь запоздалый хлопок зависал… Они тут как тут! Хлопок — и все на поклон!..
А потом вся литовская труппа захлопала в ладоши, заулыбалась, и на сцену вышел знаменитый русский танцовщик на пенсии, теперь балетмейстер. Балетмейстер хреновый!..
И Миша присоединился к поклонам. Кивал своею зеркальной лысиной туда и сюда…
Еще пятнадцать минут эта гадость продолжалась, прежде чем музыкантам удалось попасть в свои гримерные перед исполнением великого Шостаковича!
— Это же надо! — не мог сдержать раздражения Роджер. — Тьфу, мерзость какая!
— Да-а! — согласился Бен. — Геблины и Грёмлины!
— Гоблины и Грёмлины, — поправил Костаки, затем достал серебряную коробочку, выудил конфетку и принялся с удовольствием сосать. Делал он это громко, с неприятными звуками, но ударник был толстокож и, похоже, вообще не испытывал в жизни физиологических отвращений. За это его Роджер ценил.
Тем временем за кулисами произошла драка.
Альтист потрогал внушительный бугорок, упрятанный в лосины литовского Ромео. За что и получил по физиономии. Был нежен и физически хрупок, а потому упал на пол и познал своими ребрами удары балетных ног.
— Я не нарочно! — кричал альтист. — Я случайно!
Но зверюга Ромео-Колшиньс продолжал уничтожать альтиста ударами своих мускулистых ног.
Из гримерок повалил народ, и литовская труппа оказалась нос к носу с Лондонским симфоническим. Ситуация грозила перейти в массовую драку, но здесь появился Миша и рявкнул так, что и своих, и чужих протрясло, как от удара током. Колшиньса, продолжавшего избивать альтиста, маэстро ткнул в мясистый зад дирижерской палочкой. Ромео взвизгнул и еще услышал от Миши по-русски в свой адрес нелестный эпитет: литовский урод!
— Позвольте! — попытался постоять за себя коротконогий Ромео.
— Пошел на х…! — прервал попытку Миша, применив глубины родной речи.
Здесь появился балетмейстер, который, поняв, в чем дело, не знал, как поступить. То ли защищать литовцев, а они ему не родные, а контрактные, то ли воздержаться от комментариев и развести стороны по гримерным, тем более что контракт с Литовским балетным театром у него закончился… Не ссориться же двум титанам из-за малого народца!..
Так балетмейстер и поступил. Заговорил с Мишей о своем дне рождения, который задумал справлять в Нью-Йорке в русском ресторане «Самовар», где будут все!
— Барышников, Юра Башмет, Спивак обещался, девчонки наши из Большого и знать местная! Приедешь? Бери свою певунью и приезжай! Я самолет пришлю!
— У меня свой, — поблагодарил Миша.
— Вот и чудесно, — обрадовался бывший великий балерун.
Он хотел было отправиться в зал и послушать излияния принца Чарльза в свой адрес, но Миша его придержал за руку и сообщил, что его альтист — мальчик с тонким вкусом и на «такого» Ромео не позарился бы, даже если бы в мире осталась только одна мужская задница!
— Согласен, согласен, — закивал пенсионер и, продолжая кивать, быстро пошел по коридору.
Женская часть оркестра приводила в порядок альтиста, используя тональные кремы и румяна. При сей процедуре молодой человек продолжал говорить с жаром, что он-де случайно коснулся, что коридор узок!..
— Тебе понравилось? — спросил Роджер, зашедший в гримерку, дабы развлечься.
Молодой человек, как ожидалось, вовсе не расстроился от вопроса, приподнял побитое лицо и сообщил потрясенно:
— У него там ваты напихано!
Здесь все засмеялись, даже Роджер скривил рот, умиляясь наивности молодого человека. Вошел Миша.
— Играть сможете? — спросил.
— Да-да, конечно!
— Ну и славно!
Поглядел вокруг, задержав взгляд на Костаки, который подставил глазам дирижера свой сальный затылок, дал им полюбоваться, и вышел.
Роджер хрустнул почти растаявшей конфеткой и вернулся к себе в гримерную. Там он произнес:
— Литовский Гоблин избил британского Гремлина!
Бен почему-то истошно захохотал. Его ржание почти перекрыло третий звонок.
— Пошли, — махнул рукой Костаки.
Они опять толпились за кулисами, но сейчас Роджер был собран, мышцы живота подтянуты, а глаза блестели. Он готовился играть великого Шостаковича.
— Легато, — донеслось до его уха.
— Стаккато, — ответил музыкант и сделал шаг на сцену.
7
Он явился в Москву под осень, когда спадала к зиме листва, устилая парки испорченными коврами, разноцветьем, подгнившим из-за вечно моросящего дождя.
Приехал к себе на Петровку, позвонил в дверь. Открыли соседи, которые жили напротив.
— Кого?
— Да никого.
— Тогда проваливай!
— Жил я здесь.
— Колька, что ли?
— Ага.
— У нас здесь прописка! — испуганно сказали соседи.
— Да я просто, домом подышать!
— Ну, подыши…
Он ступил за порог под настороженными взглядами бывших соседей и шумно втянул ноздрями воздух… Домом не пахло… Он огляделся и не нашел знакомых вещей…
— Бабку где похоронили?
— Там же, где и деда… — ответили.
Он поклонился и вышел прочь. Поднял на бульваре руку и, поймав такси, спросил шефа:
— За город поедем?
— Куда?
— В Дедово. Деревня такая есть. В честь моего деда. Четвертной?
Через час он сидел на трухлявой скамеечке возле могил деда и бабки и думал о чем-то легком и прозрачном, что в слова трудно перевести. А взамен его эфирных настроений потянуло откуда-то жареной картошкой, наверное из деревни, и вспомнилась бабуля, и кусочки из прошлого, особенно детские. Он достал из кармана пол-литру, сорвал крышечку и вылил все содержимое в жирную подмороженную землю. Затем перекрестился, поглядел в умирающее небо и пошел с кладбища вон,..
В этот же день он приехал в Лужники, опять на таксомоторе. Просто хотелось поглядеть на футбольное поле, нюхнуть запаха футбольной травы и представить, что вокруг сто тысяч болельщиков, и все воедино кричат: «Колька! Ты наш братан!»
Но все ворота к полю были заперты на замки, и он лишь углядел краешек футбольного прошлого, зелененький с белой линией.
— Писарев? — услышал он из-за спины.
Оглянулся и увидел старика. Был бы помоложе, не смог бы сдержать удивления: старик ничуть не изменился за девять лет, только крепче стал. А так, с опытом, лишь курчавая борода дрогнула.
— Николай?
— Я.
— Освободился?
— Сбежал…
— Ясно, — старик чувствовал себя неловко, а оттого мял пальцы левой руки. — Пойдем-ка пивка попьем! — предложил.
Колька пожал плечами, и они пошли к ларьку, в котором имелось свежее бочковое. Подули для вида на пену, глотнули жадно и, поставив кружки на столик, посмотрели друг на друга.
— Могу тебя во вторую лигу устроить, — предложил старик. — Силы есть?
— Силы-то есть, вот желание отсутствует, — отказался Колька. — Другая у меня теперь дорога… Да и в Москве мне жить нельзя!
— С этим бы помогли…
— Не сомневаюсь. Люди с такими капиталами!..
— Чего? — не понял старик.
— Да ничего! — Колька глотнул пива до дна, утер бороду и заулыбался. — Просто тогда, девять лет назад, я в сейфе помимо денег еще секретную кнопочку обнаружил, а там дно второе, а в нем… Да вы сами знаете…
У старика сделалось злое лицо.
— Да не дрейфь ты, старый! — усмехнулся Писарев. — Уж если тогда не сдал, то теперь помрешь чистым! И все твои тренера, обжиравшие пацанов, тоже чистыми в гроб лягут! А там на все воля Божья!
— Я б на твоем месте речей таких не вел! — в голосе деда чувствовалась угроза.
— А то что, наедешь на меня со своей крышей?..
Дед не ответил, отвернул голову.
— Плевать я на вас хотел! — Писарев достал из кармана купюру, придавил ее кружкой, пожевал губами да плюнул с такой силой, что у старика кепку сбило. — Прощай, старый!
Тем же вечером сел в плацкартный до Питера, а утром следующего дня пил из бумажного стаканчика кофе с молоком на Московском вокзале…
А потом на пароме на Валаам двинул. Приплыл, а там экскурсии по святым местам за девятнадцать долларов, а монахи шелковыми рясами свои жирные телеса укрыли… Вот тебе и святое место! Жрать захотелось, так даже хлеба не вынесли. Даже за рубли.
— Это не деньги! — сказали.
А храмы красивые, глаз нельзя отвесть, а внутри сувенирная продукция всякая. Торгуют монахи, значит…
Не стал судить Колька, хоть уже вперед судим был. Пошел к озеру обратного парома ждать и встретил по дороге мужика еще не старого, с вязанкой дров.