Н. А. Лейкинъ ВЪ ГОСТЯХЪ У ТУРОКЪ Юмористическое описаніе путешествія супруговъ Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановыхъ черезъ Славянскія земли въ Константинополь
I
Скорый поѣздъ только что вышелъ изъ-подъ обширнаго, крытаго стекломъ желѣзнодорожнаго двора въ Буда-Пештѣ и понесся на югъ, къ сербской границѣ.
Въ вагонѣ перваго класса, въ отдѣльномъ купэ, изрядно уже засоренномъ спичками, окурками папиросъ и апельсинными корками, сидѣли не старый еще, довольно полный мужчина съ русой подстриженной бородой и молодая женщина, недурная собой, съ красивымъ еще бюстомъ, но тоже ужъ начинающая рыхлѣть и раздаваться въ ширину. Мужчина одѣтъ въ сѣрую пиджачную парочку съ дорожной сумкой черезъ плечо и въ черной барашковой скуфейкѣ на головѣ, дама въ шерстяномъ верблюжьяго цвѣта платьѣ съ необычайными буфами на рукавахъ и въ фетровой шляпкѣ съ стоячими крылышками какихъ-то пичужекъ. Они сидѣли одни въ купэ, сидѣли другъ противъ друга на диванахъ и оба имѣли на диванахъ по пуховой подушкѣ въ бѣлыхъ наволочкахъ. По этимъ подушкамъ, каждый, хоть разъ побывавшій заграницей, сейчасъ-бы сказалъ, что это русскіе, ибо заграницей никто, кромѣ русскихъ, въ путешествіе съ пуховыми подушками не ѣздитъ. Что мужчина и дама русскіе, можно было догадаться и по барашковой скуфейкѣ на головѣ у мужчины, и наконецъ по металлическому эмалированному чайнику, стоявшему на приподнятомъ столикѣ у вагоннаго окна. изъ подъ крышки и изъ носика чайника выходили легонькія струйки пара. Въ Буда-Пештѣ въ желѣзнодорожномъ буфетѣ они только что заварили въ чайникѣ себѣ чаю.
И въ самомъ дѣлѣ, мужчина и дама были русскіе. Это были наши старые знакомцы супруги Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна Ивановы, уже третій разъ выѣхавшіе заграницу и на этотъ разъ направляющіеся въ Константинополь, давъ себѣ слово посѣтить попутно и сербскій Бѣлградъ, и болгарскую Софію.
Сначала супруги Ивановы молчали. Николай Ивановичъ ковырялъ у себя въ зубахъ перышкомъ и смотрѣлъ въ окно на разстилающіяся передъ нимъ, лишенныя уже снѣга, тщательно вспаханныя и разбороненныя, гладкія, какъ билліардъ, поля, съ начинающими уже зеленѣть полосами озимаго посѣва. Глафираже Семеновна вынула изъ сакъ-вояжа маленькую серебряную коробочку, открыла ее, взяла оттуда пудровку и пудрила свое раскраснѣвшееся лицо, смотрясь въ зеркальце, вдѣланное въ крышечкѣ, и наконецъ произнесла:
— И зачѣмъ только ты меня этимъ венгерскимъ виномъ поилъ! Лицо такъ и пышетъ съ него.
— Нельзя-же, матушка, быть въ Венгріи и не выпить венгерскаго вина! отвѣчалъ Николай Ивановичъ. — А то дома спроситъ кто-нибудь — пили-ли венгерское, когда черезъ цыганское царство проѣзжали? — и что мы отвѣтимъ! Я нарочно даже паприки этой самой поѣлъ съ клобсомъ. Клобсъ, клобсъ… Вотъ у насъ клобсъ — просто бифштексикъ съ луковымъ соусомъ и сметаной, а здѣсь клобсъ — зраза, рубленая зраза.
— Во-первыхъ, у насъ бифштексики съ лукомъ и картофельнымъ соуомъ называются не просто клобсъ, а шнель-клобсъ, возразила Глафира Семеновна. — А во-вторыхъ…
— Да будто это не все равно!
— Нѣтъ, не все равно… Шнель по нѣмецки значитъ — скоро, на скору руку… А если клобсъ безъ шнель…
— Ну, ужъ ты любишь спорить! — махнулъ рукой Николай Ивановичъ и сейчасъ-же перемѣнилъ разговоръ. — А все-таки, въ этомъ венгерскомъ царствѣ хорошо кормятъ. Смотри-ка, Какъ хорошо насъ кормили на станціи Буда-Пештъ! И какой шикарный ресторанъ. Молодцы цыгане.
— Да будто тутъ все цыгане? — усумнилась Глафира Семеновна.
— Венгерцы — это цыгане. Ты вѣдь слышала, какъ они разговариваютъ: кухар… гахачъ… кр… гр… тр… горломъ. Точь въ точь какъ наши халдеи по разнымъ загороднымъ вертепамъ. И глазищи у нихъ съ блюдечко, и лица черномазыя.
— Врешь, врешь! По станціямъ мы много и бѣлокурыхъ видѣли.
— Такъ вѣдь и у насъ въ цыганскихъ хорахъ есть не черномазыя цыганки. Вдругъ какая нибудь родится не въ мать, не въ отца, а въ проѣзжаго молодца, такъ что съ ней подѣлаешь! И наконецъ, мы только еще что въѣхали въ цыганское царство. Погоди, чѣмъ дальше, тѣмъ все черномазѣе будутъ, — авторитетно сказалъ Николай Ивановичъ, пошевелилъ губами и прибавилъ:- Однако, ротъ такъ и жжетъ съ этой паприки.
Глафира Семеновна покачала головой.
— И охота тебѣ ѣсть всякую дрянь! — сказала она.
— Какая-же это дрянь! Растеніе, овощъ… Не сидѣть-же повсюду, какъ ты, только на бульонѣ, да на бифштексѣ. Я поѣхалъ путешествовать, образованіе себѣ сдѣлать, чтобы не быть дикимъ человѣкомъ и все знать. Нарочно въ незнакомыя государства и ѣдемъ, чтобы со всѣми ихними статьями ознакомиться. Теперь мы въ Венгріи и — что есть венгерскаго, то и подавай.
— Однако, фишзупе потребовалъ въ буфетѣ, а самъ не ѣлъ.
— А все-таки попробовалъ. Попробовалъ и знаю, что ихній фишзупе — дрянь. Фишзупе — рыбный супъ. Я и думалъ, что это что-нибудь вродѣ нашей ухи: или селянки, потому у венгерцевъ большая рѣка Дунай подъ бокомъ, такъ думалъ, что и рыбы всякой много, анъ выходитъ совсѣмъ напротивъ. По моему, этотъ супъ изъ сельдяныхъ головъ, а то такъ изъ рыбьихъ головъ и хвостовъ. У меня въ тарелкѣ какія-то жабры плавали. Солоно, перечно… кисло… вспоминалъ Николай Ивановичъ, поморщился и, доставъ изъ угла на диванѣ стаканъ, сталъ наливать себѣ въ него изъ чайника чаю.
— Бр… издала звукъ губами Глафира Семеновна, судорожно повела плечами и прибавила:- Погоди… накормятъ тебя еще какимъ-нибудь крокодиломъ, ежели будешь спрашивать разныя незнакомыя блюда.
— Ну, и что-жъ?…Очень радъ буду. По крайности, въ Петербургѣ всѣмъ буду разсказывать, что крокодила ѣлъ. И всѣ будутъ знать, что я такой образованный человѣкъ безъ предразсудковъ, что даже до крокодила въ ѣдѣ дошелъ.
— Фи! Замолчи! Замолчи, пожалуйста! замахала руками Глафира Семеновна. — Не могу я даже слушать… Претитъ…
— Черепаху-же въ Марсели ѣлъ, когда третьяго года изъ Парижа въ Ниццу ѣздили, лягушку подъ бѣлымъ соусомъ въ Санъ-Ремо ѣлъ. При тебѣ-же ѣлъ.
— Брось, тебѣ говорятъ!
— Ракушку въ Венеціи проглотилъ изъ розовой раковинки, хвастался Николай Ивановичъ.
— Если ты не замолчишь, я уйду въ уборную и тамъ буду сидѣть! Не могу я слышать такія мерзости.
Николай Ивановичъ умолкъ и прихлебывалъ чай изъ стакана. Глафира Семеновна продолжала:
— И наконецъ, если ты ѣлъ такую гадость, то потому что былъ всякій разъ пьянъ, а будь ты трезвъ, ни за чтобы тебя на это не хватило.
— Въ Венеціи-то я былъ пьянъ? воскликнулъ Николай Ивановичъ и поперхнулся чаемъ. — Въ Санъ-Ремо — да… Когда я въ Санъ-Ремо лягушку ѣлъ — я былъ пьянъ. А въ Венеціи…
Глафира Семеновна вскочила съ дивана.
— Николай Иванычъ, я ухожу въ уборную! Если ты еще разъ упомянешь про эту гадость, я ухожу. Ты очень хорошо знаешь, что я про нее слышать не могу!
— Ну, молчу, молчу. Садись, сказалъ Николай Ивановичъ, поставилъ пустой стаканъ на столикъ и сталъ закуривать папироску.
— Брр… еще разъ содрогнулась плечами Глафира Семеновна, сѣла, взяла апельсинъ и стала очищать его отъ кожи. — Хоть апельсиномъ заѣсть, что-ли, прибавила она и продолжала:- И я тебѣ больше скажу. Ты вотъ упрекаешь меня, что я заграницей, въ ресторанахъ ничего не ѣмъ, кромѣ бульона и бифштекса… А когда мы къ туркамъ пріѣдемъ, то я и бифштекса съ бульономъ ѣсть не буду.
— То есть какъ это? Отчего? удивился Николай Ивановичъ.
— Очень просто. Отъ того, что турки магометане, лошадей ѣдятъ и могутъ мнѣ бифштексъ изъ лошадинаго мяса изжарить, да и бульонъ у нихъ можетъ быть изъ лошадятины.
— Фю-фю! Вотъ тебѣ и здравствуй! Такъ чѣмъ-же ты будешь въ турецкой землѣ питаться? Вѣдь ужъ у турокъ ветчины не найдешь. Она имъ прямо по ихъ вѣрѣ запрещена.
— Вегетаріанкой сдѣлаюсь. Буду ѣсть макароны, овощи — горошекъ, бобы, картофель. Хлѣбомъ съ чаемъ буду питаться.
— Да что ты, матушка! проговорилъ Николай Ивановичъ. — Вѣдь мы въ Константинополѣ остановимся въ какой-нибудь европейской гостинницѣ. Петръ Петровичъ былъ въ Константинополѣ и разсказывалъ, что тамъ есть отличныя гостинницы, которыя французы держатъ.
— Гостинницы-то можетъ быть и держатъ французы, да повара-то турки… Нѣтъ, нѣтъ, я ужъ это такъ рѣшила.
— Да неужели ты лошадинаго мяса отъ бычьяго не отличишь!
— Однако, вѣдь его все-таки надо въ ротъ взять, пожевать… Тьфу! Нѣтъ, нѣтъ, это ужъ я такъ рѣшила и ты меня отъ этого не отговоришь, твердо сказала Глафира Семеновна.
— Ну, путешественница! Да изволь, я за тебя буду пробовать мясо, предложилъ Николай Ивановичъ.
— Ты? Да ты нарочно постараешься меня на кормить лошадятиной. Я тебя знаю. Ты озорникъ.
— Вотъ невѣроятная-то женщина! Чѣмъ-же это я доказалъ, что я озорникъ?
— Молчи, пожалуйста. Я тебя знаю вдоль и поперекъ.
Николай Ивановичъ развелъ руками и обидчиво поклонился женѣ.
— Изучены насквозь. Помню я, какъ вы въ Неаполѣ радовались, когда я за табльдотомъ съѣла по ошибкѣ муль — этихъ проклятыхъ улитокъ, принявъ ихъ за сморчки, кивнула ему жена. — Вы должны помнить, что со мной тогда было. Однако, сниму-ка я съ себя корсетъ да прилягу, прибавила она. — Кондуктору данъ гульденъ въ Вѣнѣ, чтобы никого съ намъ не пускалъ въ купэ, стало быть нечего мнѣ на вытяжкѣ-то быть.
— Да конечно-же сними этотъ свой хомутъ и всѣ подпруги, поддакнулъ Николай Ивановичъ. — Не передъ кѣмъ здѣсь кокетничать.
— Да вѣдь все думается, что не ворвался-бы кто-нибудь.
— Нѣтъ, нѣтъ. Ужъ ежели взялъ гульденъ, то никого не впуститъ. И наконецъ, до сихъ-же поръ онъ держалъ свое слово и никого не впустилъ къ намъ.
Глафира Семеновна разстегнула лифъ и сняла съ себя корсетъ, положивъ его подъ подушку. Но только что она улеглась на диванѣ, какъ дверь изъ корридора отворилась и показался въ купэ кондукторъ со щипцами.
— Ich habe die Ehre… произнесъ онъ привѣтствіе.- Ihre Fahrkarten, mein Herr…
Николай Ивановичъ взглянулъ на него и проговорилъ:
— Глаша! Да вѣдь кондукторъ-то новый! Не тотъ ужъ кондукторъ.
— Нови, нови… улыбнулся кондукторъ, простригая билеты.
— Говорите но русски? радостно спросилъ его Николай Ивановичъ.
— Мало, господине.
— Братъ славянинъ?
— Славяне, господине, поклонился кондукторъ и проговорилъ по нѣмецки:- Можетъ быть русскіе господа хотятъ, чтобы они одни были въ купэ?
Въ поясненіе своихъ словъ онъ показалъ супругамъ свои два пальца.
— Да, да… кивнулъ ему Николай Ивановичъ. — Ихъ гебе… Глаша! Придется и этому дать, а то онъ пассажировъ въ наше купэ напуститъ. Тотъ кондукторъ, подлецъ, въ Буда-Пештѣ остался.
— Конечно-же, дай… Намъ ночь ночевать въ вагонѣ, послышалось отъ Глафиры Семеновны. — Но не давай сейчасъ, а потомъ, иначе и этотъ спрыгнетъ на какой-нибудь станціи и придется третьему давать.
— Я дамъ гульденъ!.. Ихъ гебе гульденъ, но потомъ… сказалъ Николай Ивановичъ.
— Нахеръ… Нахеръ…. прибавила Глафира Семеновна.
Кондукторъ, очевидно, не вѣрилъ, бормоталъ что-то по нѣмецки, по славянски, улыбался и держалъ руку пригоршней.
— Не вѣритъ. Ахъ, братъ-славянинъ! За кого-же ты насъ считаешь! А мы васъ еще освобождали! Ну, ладно, ладно. Вотъ тебѣ полъ-гульдена. А остальные потомъ, въ Бѣлградѣ… Мы въ Бѣлградъ теперь ѣдемъ, говорилъ ему Николай Ивановичъ, досталъ изъ кошелька мелочь и подалъ ему.
Кондукторъ подбросилъ на ладонѣ мелочь и развелъ руками.
— Мало, господине… Молимъ една гульденъ, произнесъ онъ.
— Да дай ты ему гульденъ! Пусть провалится. Должны-же мы на ночь покой себѣ имѣть! крикнула Глафира Семеновна мужу.
Николай Ивановичъ сгребъ съ ладони кондуктора мелочь, подалъ ему гульденъ и сказалъ:
— На, подавись братушка…
Кондукторъ поклонился и, запирая дверь въ купэ, проговорилъ:
— Съ Богомъ, господине.
II
Стучитъ, гремитъ поѣздъ, проносясь по венгерскимъ степямъ. Изрѣдка мелькаютъ деревеньки, напоминающія наши малороссійскія, съ мазанками изъ глины, окрашенными въ бѣлый цвѣтъ, но безъ соломенныхъ крышъ, а непремѣнно съ черепичной крышей. Еще рѣже попадаются усадьбы — непремѣнно съ маленькимъ жилымъ домомъ и громадными, многочисленными хозяйственными постройками. Глафира Семеновна лежитъ на диванѣ и силится заснутъ. Николай Ивановичъ, вооружившись книжкой «Переводчикъ съ русскаго языка на турецкій», изучаетъ турецкій языкъ. Онъ бормочетъ:
— Здравствуйте — селямъ алейкюмъ, благодарю васъ — шюкюръ, это дорого — пахалы дыръ, что стоитъ — не дэеръ, принеси — гетиръ, прощайте — Аллахъ ысмарладыкъ… Языкъ сломать можно. Гдѣ тутъ такія слова запомнить! говоритъ онъ, вскидываетъ глаза въ потолокъ и твердитъ: «Аллахъ ысмарладыкъ… „Аллаха-то запомнишь, а ужъ „ысмарладыхъ“ этотъ — никогда. „Ысмарладыхъ, ысмарладыхъ“… Ну, дальше… заглядываетъ онъ въ книжку. — „Поставь самоваръ“. Глафира Семеменовна! восклицаетъ онъ. — Въ Турціи-то про самоваръ знаютъ, значитъ, намъ уже съ чаемъ мучиться не придется.
Глафира Семеновна приподнялась на локти и поспѣшно спросила:.
— А какъ самоваръ по турецки?
— Поставь самоваръ — „сую кайнатъ“, стало быть самоваръ — „кайнатъ“.
— Это дѣйствительно надо запомнить хорошенько. «Кайнатъ, кайнатъ, кайнатъ„…три раза произнесла Глафира Семеновна и опять прилегла на подушку.
— Но есть слова и легкія, продолжалъ Николай Ивановичъ, глядя въ книгу. — Вотъ, напримѣръ, табакъ — „тютюнъ“. Тютюномъ и у насъ называютъ. Багажъ — „уруба“, деньги — „пара“, деревня — „кей“, гостинница — „ханъ“, лошадь — „атъ“, извозчикъ — „арабаджи“… Вотъ эти слова самыя нужныя и ихъ надо какъ можно скорѣе выучить. Давай пѣть, предложилъ онъ женѣ…
— Какъ пѣть? удивилась та.
— Да такъ… Говорятъ, при пѣніи всего скорѣе слова запоминаются.
— Да ты никакъ съ ума сошелъ! Въ поѣздѣ пѣть!
— Но вѣдь мы потихоньку… Колеса стучатъ, купэ заперто — никто и не услышитъ.
— Нѣтъ, ужъ пѣть я не буду и тебѣ не позволю. Я спать хочу…
— Ну, какъ знаешь. А вотъ желѣзная дорога слово трудное по турецки: «демиринолу».
— Я не понимаю только, чего ты спозаранку турецкимъ словамъ началъ учиться! Вѣдь мы сначала въ Сербію ѣдемъ, въ Бѣлградѣ остановимся, проговорила Глафира Семеновна.
— А гдѣ-жъ у меня книжка съ сербскими словами? У меня нѣтъ такой книжки. Да, наконецъ, братья славяне насъ и такъ поймутъ. Ты видѣла давеча кондуктора изъ славянъ — въ лучшемъ видѣ понялъ. Вѣдь у нихъ всѣ слова наши, а только на какой-то особый манеръ. Да вотъ тебѣ… указалъ онъ на регуляторъ отопленія въ вагонѣ. — Видишь надписи: «тепло… студено…» А вонъ вверху около газоваго рожка, чтобы свѣтъ убавлять и прибавлять: «свѣтъ… тма…» Неужели это не понятно? Братья-славяне поймутъ.
Поѣздъ замедлилъ ходъ и остановился на станціи.
— Посмотри-ка, какая это станція. Какъ называется? спросила Глафира Семеновна.
Николай Ивановичъ сталъ читать и запнулся:
— Сцабаце… По венгерски это, что-ли… Рѣшительно ничего не разберешь, отвѣчалъ онъ.
— Да вѣдь все-таки латинскими буквами-то написано.
— Латинскими, но выговорить невозможно… Сзазба…
Глафира Семеновна поднялась и сама начала читать. Надпись гласила: «Szabadszallas».
— Сзабадсзалась, что-ли! прочла она и прибавила:- Ну, языкъ!
— Я тебѣ говорю, что хуже турецкаго. Цыгане… И навѣрное, какъ наши цыгане, конокрадствомъ, ворожбой и лошадинымъ барышничествомъ занимаются, а также и насчетъ того, гдѣ что плохо лежитъ. Ты посмотри, въ какихъ овчинныхъ накидкахъ стоятъ! А рожи-то, рожи какія! Совсѣмъ бандиты, указалъ Николай Ивановичъ на венгерскихъ крестьянъ въ ихъ живописныхъ костюмахъ. — Вонъ и бабы тутъ… Подолъ у платья чуть не до колѣнъ и сапоги мужскіе съ высокими голенищами изъ несмазанной желтой кожи… Глафира Семеновна смотрѣла въ окно и говорила.
— Дѣйствительно страшные… Знаешь, съ одной стороны хорошо, что мы одни въ купэ сидимъ, а съ другой…
— Ты ужъ боишься? Ну, вотъ… Не бойся… У меня кинжалъ въ дорожной сумкѣ.
— Какой у тебя кинжалъ! Игрушечный.
— То есть какъ это игрушечный? Стальной. Ты не смотри, что онъ малъ, а если имъ направо и налѣво…
— Поди ты! Самъ первый и струсишь. Да про день я ничего не говорю… Теперь день, а вѣдь намъ придется ночь въ вагонѣ ночевать…
— И ночью не безпокойся. Ты спи спокойно, а я буду не спать, сидѣть и караулить.
— Это ты-то? Да ты первый заснешь. Сидя заснешь.
— Не засну, я тебѣ говорю. Вечеромъ заварю я себѣ на станціи крѣпкаго чаю… Напьюсь — и чай въ лучшемъ видѣ сонъ отгонитъ. Наконецъ, мы въ вагонѣ не одни. Въ слѣдующемъ купэ какіе-то нѣмцы сидятъ. Ихъ трое… Неужели въ случаѣ чего?..
— Да нѣмцы-ли? Можетъ быть такіе-же глазастые венгерцы?
— Нѣмцы, нѣмцы. Ты вѣдь слышала, что давеча по-нѣмецки разговаривали.
— Нѣтъ, ужъ лучше днемъ выспаться, а ночью сидѣть и не спать, — сказала Глафира Семеновна и стала укладываться на диванъ.
А поѣздъ давно уже вышелъ со станціи съ трудно выговариваемымъ названіемъ и мчался по венгерскимъ полямъ. Поля направо, поля налѣво, изрѣдка деревушка съ церковью при одиночномъ зеленомъ куполѣ, изрѣдка фруктовый садъ съ стволами яблонь, обмазанныхъ известкой съ глиной и бѣлѣющимися на солнцѣ.
Опять остановка. Николай Ивановичъ заглянулъ въ окно на станціонный фасадъ и, увидавъ на фасадѣ надпись, сказалъ:
— Ну, Глаша, такое названіе станціи, что труднѣе давшиняго. «Фюліопсъ…» — началъ онъ читать и запнулся. — Фюліопсдзалалсъ.
— Вотъ видишь, куда ты меня завезъ, — сказала супруга. — Не даромъ-же мнѣ не хотѣлось ѣхать въ Турцію.
— Нельзя, милая, нельзя… Нужно всю Европу объѣхать и тогда будешь цивилизированный человѣкъ. За то потомъ, когда вернемся домой, есть чѣмъ похвастать. И эти названія станцій — все это намъ на руку. Будемъ разсказывать, что по такимъ молъ, мѣстностямъ проѣзжали, что и названіе не выговоришь. Стоитъ написано названіе станціи, а настоящимъ манеромъ выговорить его невозможно. Надо будетъ только записать.