Я вожу носком ботинка по плотному песку, сырому от холода.
– Ярко было, правда? – Колин улыбается. – Я имею в виду концерт. Здорово она пела.
– Гм, – мычу я.
Мне всегда было тяжело обсуждать музыку, которая мне нравится. Наверное, отчасти поэтому мне так нравится писать о ней. Мне нужно сначала «переварить» то, что я услышала или увидела. Музыканты проводят много времени с теми песнями, что дарят нам. Думаю, будет справедливо поступать точно так же и с нашим откликом на их творчество.
– Кажется, будто оказался где-то далеко, – говорит Колин. – Словно остальной мир перестал существовать. Наверное, еще ничто не вызывало у меня таких ощущений.
В голову мне приходит мысль: бывали времена, когда я считала, что именно такие чувства вызывает у меня Ной. Он настолько заполнял мою вселенную, что там не оставалось места для чего-то другого. Но допускаю, что я ошибалась. Возможно, так действовала на меня музыка, а Ной был ее частью. Музыка была первым языком, которому я выучилась – у родителей с их записями, у Макса с его концертами. Вероятно, размышляю я, именно поэтому в окружении музыки я по-прежнему как дома.
– Расскажи мне о нем, – неожиданно просит Колин. Он меняет позу, поворачиваясь ко мне, и его колено упирается мне в бедро.
– О Ное? – спрашиваю я. Колин кивает.
– Если хочешь, – добавляет он. – Извини. Я просто… иногда у меня такое чувство… Я знаю, некоторые находят помощь в нашей группе, но… иногда, мне кажется, лучше просто поговорить. С другим человеком, наедине. В этом ведь есть смысл?
– А я думала, что ты не стремишься искать смысл.
– Ты права. – Он кивает и усмехается. – Ты меня уела. Не стремлюсь.
Я вспоминаю первое собрание группы в театре. Колин тогда держался отстраненно, отказывался включаться в общую работу. Он казался ужасно замкнутым, создавалось впечатление, что он не нуждается ни в Банни, ни в нас. Но он прав. Вероятно, методы Банни действуют не на всех. Я еще не решила, действуют ли они на меня. То есть на меня настоящую. На ту, которая не мошенничает.
– Ладно, – храбро говорю я. Это тоже, должно быть, часть сделки. Если я и в самом деле собираюсь рассказывать, то придется заговорить. И почему бы не сегодня? – Уж больно много всего, – продолжаю я с нервным смешком. Колин смотрит на мои руки, и я обнаруживаю, что лихорадочно кручу на пальце обручальное кольцо. Поспешно зажимаю руки между коленями. – Даже не знаю, с чего начать.
– Как вы познакомились, – подсказывает Колин.
– Я знала его всегда, – говорю я. – Здесь все друг друга знают. Ноя точно знали все. Он был вундеркиндом. Всегда участвовал в конкурсах талантов, писал песни, когда еще ходил в подгузниках, и все такое. Но официально мы стали встречаться, когда я училась в восьмом классе. Он – в выпускном. Я пела в объединенном хоре – средние и старшие классы, – а он играл в группе. Однажды я осталась на пробы для соло – кстати, я их не прошла; я все время пыталась получить сольную партию, но мне ее не давали, – а Ной играл на пианино…
– А разве не на гитаре? – спрашивает Колин.
– Он играл на чем угодно. Стоило ему взять какой-нибудь инструмент, он уже знал, что с ним делать. Это было внутри него. В общем, в тот день он попросил меня прогуляться с ним до дома, что было странно. Мы жили не по соседству, а на улице стоял февраль, было холодно. Но мы выдержали. А после этого почти все время были вместе.
Колин вытягивает ноги и вздыхает.
– Странно это, правда?
– Что?
Он пожимает плечами.
– Есть люди, с которыми я не могу общаться. Короткого разговора с ними достаточно, чтобы у меня закипели мозги. И таких людей девяносто девять процентов. И вдруг появляется один человек, с которым говорить легко и просто. С которым не надо себя ни к чему принуждать. С которым чувствуешь себя будто наедине с самим собой.
– Да, – соглашаюсь я, – но лучше, чем наедине.
– Значительно лучше.
Колин смотрит на луну, дрожащую в воде, а я кошусь на его профиль. Его черты будто именно такие, какими должны быть: нос, лоб, подбородок – все сочетается в идеальных пропорциях. Лицо из тех, какие трудно запомнить с первого раза, потому что в них нет ничего особенного или странного. Но, понимаю я только сейчас, оно очень приятное – на такие лица можно смотреть долго, от них не устаешь.
– И что было дальше? – тихо спрашивает Колин, не отводя взгляда от луны.
– С Ноем? – спрашиваю я. – Он умер во сне. Какая-то дурацкая штука с сердцем. Врач сказал, что такое может случиться с кем угодно.
Колин щурится, как будто хочет разглядеть что-то в темноте. Его рот кривится, как будто от боли.
– Ничего подобного, – говорит он. – Такое не случается с кем угодно.
Моей шеи касается прохладный ветер, а в горле встает комок. Я сглатываю его и плотнее запахиваю куртку.
– А у тебя? – спрашиваю я. – Ее звали Анна, да? Ты говорил, что ваши родители дружили.
Колин откашливается.
– Но росли мы не вместе, – отвечает он. – Наши мамы были соседками по комнате, когда учились на юридическом факультете, а после окончания поддерживали отношения. Она выросла в Нью-Йорке. А мы жили в Бостоне. Я встречался с ней раза четыре или пять, когда мы ездили в гости. Мы все вместе ходили в рестораны, и нас с ней заставляли сидеть рядышком. Она была прекрасна. Явно мне не по зубам, и я, естественно, решил, что она дура и вертихвостка.
Я смеюсь, поднимаю ноги на скамью и обхватываю руками колени.
– Ну, а она такой не была, – говорю я.
– Естественно, не была. – Он улыбается. – После колледжа наши родители были на чьей-то свадьбе, и мы с ней там снова увиделись. На тот момент ни она, ни я ни с кем не встречались, так что весь вечер мы с ней провели вместе, танцуя и разговаривая. Она была такой же красивой, какой я ее помнил, но стала еще и очаровательной. Умной. Все время говорила правильные вещи. Каждый раз, когда я выдавал какую-нибудь чушь, а это, как ты понимаешь, случается часто…
– С тобой? – смеюсь я. – Никогда не поверю.
– Она спасала меня. Она превращала это либо в шутку, либо во что-нибудь поумнее. Она была волшебницей. Она изменила мою жизнь… Даже не знаю. Просто повернула ее в правильную сторону.
Я сдираю алый лак – вчера, когда была у Лулы, я, поддавшись порыву, решила покрасить ногти. Это была плохая мысль: яркий лак лишь привлекает внимание к тому факту, что я постоянно грызу ногти, постоянно копаюсь в проблемах и этим только ухудшаю дело.
– Мы узнали, что у нее рак яичников, через год после нашей свадьбы, – говорит Колин. – Сначала мы не восприняли это как катастрофу. Она не хотела детей и никогда не скрывала этого. Мы даже шутили, что она идеальный кандидат для рака. Она была молода. В хорошей форме. Да, она согласна лишиться яичников. Что тут такого? Они просто занимают место. – Колин грустно улыбается. – А потом началось ухудшение, быстро. В апреле у нее закончился курс «химии», а в июне она умерла, – продолжает он. – Ты читала, как это бывает? Все было еще страшнее. Сначала она изменилась внешне. Потом изменилось ее поведение. Нужно было облегчать боль, но так, чтобы при этом она хоть немного бодрствовала. Это превратилось в борьбу. В конечном итоге она сдалась.
Я судорожно вздыхаю. Колин сует руки в карманы, откидывается на спинку и поднимает лицо к небу. Мы сидим так несколько минут, молча, не говоря ни слова. Я жду, когда между нами возникнет неловкость, но она не возникает. Ощущение такое, будто мы спрятались в большом пузыре, наполненном мягким, уютным воздухом, доступным только нам.
Я тоже откидываюсь на спинку и закрываю глаза. Колин случайно толкает меня локтем, вытаскивая руку из кармана, и берет мои беспокойные пальцы в свои. Мы глядим на неподвижную воду, на безмолвную луну, владевшее мной беспокойство наконец стихает, и я перестаю думать, перестаю ждать подвоха.
Глава двадцатая
– Ты думаешь, что делаешь заявление, но это не так.
Лула в черном кружевном лифчике и обтягивающих черных джинсах стоит перед моим шкафом. Сегодня вечер пятницы, и мы собираемся тусоваться, во всяком случае, Лула. Я же сижу на своей кровати и роюсь в коробке с мамиными вещами, найденной в подвале. Я искала записи, что-нибудь, что поможет мне с эссе, которое я должна написать и отправить в Бостон, как и было обещано мисс Уолш. На дне коробки я нахожу несколько выцветших фотографий и раскладываю их перед собой на кровати.
– Какое заявление? – спрашиваю я, перебирая снимки, на которых наши родители, в светлых полотняных брюках, лежат в гамаке, играют на гитаре, расчесывают друг другу волосы. Мне обидно сознавать, что на «семейных фото» детей мало. В те дни наши родители, кажется, и сами были детьми.
– Ты считаешь, будто тем, что ты носишь грязные джинсы и безразмерные рубашки, ты заявляешь: «Мне плевать на ваше мнение, я выше всего этого», – говорит Лула, театрально бросая в кучу на полу одну фланелевую рубашку за другой. – А на самом деле ты заявляешь: «Я не умею одеваться. Я овечка, заблудившаяся в лесу. Кто-нибудь, пожалуйста, помогите».
– А вот это? – спрашиваю я, поднимая фотографию, на которой мы с Лулой, шестилетние, бегаем голышом по пляжу. – Я вот такие заявления должна делать?
Лула бросает на меня быстрый взгляд.
– Так уж наверняка было бы лучше, – язвит она. – Разве тебе нужны семнадцать пар одинаковых джинсов? А вот эти фуфайки тебе велики.
– Они остались от Ноя, – говорю я, не поворачивая головы. Я почти чувствую, как Лула хмурится.
– Извини, – говорит она, – но от этого они лучше не становятся.
– Я тебе сказала – надену все, что скажешь. Я овечка, заблудившаяся в лесу.
Все это с самого начала было идеей Лулы Би. Она где-то проведала, что старшеклассники устраивают вечеринку в Ветропарке, на уединенном поле рядом с самой высокой точкой острова, там, где возвышаются два ветряка. Празднуется чей-то день рождения – а может, и несколько дней рождения, Лула точно не знает, – но главное то, что, по слухам, будут выступать Ава и Аддисон, которые познакомились еще в детстве, в секции хип-хопа, и с тех пор вместе танцуют. Лула не смогла объяснить, что это будет за представление, но четко заявила, что никакая сила не помешает ей и, соответственно, мне взглянуть на то, что наверняка окажется унизительным зрелищем и просто катастрофой.
Она пришла после уроков и согласилась дать мне поработать над моим эссе при условии, что потом я составлю ей компанию. Цена была завышенной, если учесть, что придется стоять на холоде, стараться не обращать внимание на окружающих или терпеть их безразличие и пропахнуть костром. К тому же все это не входило в мои планы на выходные. А вот над эссе мне поработать хотелось. Я уже знала, с чего начать – с Лорел Рейнс, с «Блонди», с Эллы Фитцджеральд и с мамы. А затем рассказать, какой микс мама заставляла нас слушать в машине: настоящую мешанину из разных стилей, начиная с Эллы Фитцджеральд, с ее «скатов» и слащавого A-Tisket, A-Tasket, и кончая живенькой «Висеть на телефоне» в исполнении группы «Блонди». Я знаю, что она любила музыку, любую, и хотела, чтобы я тоже ее полюбила. Но во всем это было и нечто большее. Она хотела, чтобы я поняла: я могу делать что угодно. Могу петь тихо или громко, в чулках и кружеве или в черных кожаных штанах, и как бы я ни пела, меня услышат.
– Ты не оставляешь мне поля для деятельности, – вздыхает Лула. Наконец она вытаскивает белую прямую рубашку, оставшуюся, думаю, от школьных концертов. Надевает ее – на Луле рубашка скорее напоминает сексуальное платьице. Застегивает ее так, что остается видно кружево лифчика и верхняя часть ее крохотных грудок.
Для меня она выбирает платье до колен, серое с черными горизонтальными полосами.
– Как насчет этого? – спрашивает она и принимается что-то искать на моем столе.
Я рассеянно смотрю на платье.
– Никак, – отвечаю я. – Джулиет заставила меня надеть его в гости к ее родственникам.
Я возвращаюсь к записям и просматриваю заметку на обратной стороне обложки «Эллы в Берлине», того самого концерта, на котором Элла до смерти очаровала немецкую аудиторию, забыв слова «Баллады о Мэкки-Ноже» и тут же сочинив новые. Я слышу громкий треск, резко поднимаю голову и вижу, что Лула уже успела надрезать платье ножницами, а теперь отрывает от подола асимметричную полосу.
– Что ты делаешь? – кричу я.
– Помогаю, – отвечает она. – Доверься мне. – Бросает мне платье и достает черные ботильоны до щиколотки, еще одно приобретение Джулиет. Та где-то прочитала, что они в моде, и явно рассердилась, когда эта модная обувка заняла место в дальнем углу моей гардеробной. С тех пор она больше ничего мне не покупала.
Я заставляю себя слезть с кровати и примеряю платье. Недовольно гляжу на свое отражение, но в глубине души поражена тем, как здорово оно смотрится укороченным. Мои ноги кажутся более длинными, но, как это ни удивительно, не тощими, а полоски – я боялась, что они увеличат и без того пышные бедра и грудь – очень удачно подчеркивают мои формы.
Лула красится в ванной, пока там купают детей, что Грейс воспринимает как дополнительное развлечение, а Элби – как величайшее оскорбление.
– Девчонки, прочь из ванной! – то и дело выкрикивает он, пока Джулиет не напоминает ему, что как мальчик он тут в меньшинстве. Наконец он обматывает бедра полотенцем, так же, как папа, и топает в свою комнату, что-то бормоча насчет «отсутствия уважения» и «личного пространства».
Когда мы уходим, папа и Джулиет сидят в гостиной и делают вид, будто читают журналы, которые они ради такого случая, должно быть, вытащили из мусорного ведра. (У Джулиет каталог «Л. Л. Бин», у папы дико старый «Спортс Иллюстрейтд».) Ясно, что спектакль устроен для того, чтобы дать мне последние наставления.
– Не пей, за руль не садись, – говорит папа, подавая Луле пальто. – Позвони, если нужно будет за тобой заехать. И не задерживайся допоздна.
Я беру с комода шарф и улыбаюсь. Такое впечатление, что за то время, пока я жила у Ноя, они переполнились родительскими указаниями, и теперь эти инструкции буквально хлещут из них фонтаном.
– Знаешь, как я поступала в таких случаях? – Джулиет улыбается, отрываясь от тонких глянцевых страничек с пуловерами и одеялами с вензелями. – Брала стакан пива и тянула его весь вечер. Так к тебе никто не будет приставать.
– Значит, вы предлагаете нам пить пиво? – спрашивает Лула.
– Притворяться, – уточняет папа. – Просто держите в руке стакан и делайте вид, будто пьете.
– Да, это многое объясняет, – говорю я. – Только мы опаздываем.
Я подталкиваю Лулу к двери, даю еще порцию обещаний и почти бегу к машине.
– Итак, вперед, веселиться? – спрашивает Лула, когда мы трогаемся с места. – Добро пожаловать в мир американской молодежи.
* * * * *Ветропарк распложен в самом конце длинной и ухабистой грунтовки. На одном конце поля стоят машины, рядом толпа подростков, и дымится только что разожженный костер. Лула ставит грузовичок Скипа на свободное место и что-то кричит в открытое окно.
– С неприметностью покончено, – бормочу я, когда мы вылезаем из машины.
– Куртку оставь, – командует Лула. – Я столько времени откапывала тебе приличное платье не для того, чтобы ты весь вечер прятала его под курткой.
Со стоном бросаю куртку на переднее сиденье. Мне сразу же становится холодно, и я обматываю шею и плечи шарфом Ноя.
Лула тут же устремляется к кулеру, протискиваясь между двумя жалкого вида парнями, которых я встречала на уроках химии. У каждого в руке по пиву, а на лицах – вечное выражение озадаченного удивления.
– Смотри-ка, – смеясь, говорит один из них. – А вот и Малышка Лула.
Лула выхватывает у них из рук стаканы и передает мне один.
– Истинные джентльмены, – сияя, объявляет она, берет меня за руку и тащит к костру.
Мы находим местечко рядом с ветряками, и Лула настаивает, чтобы мы легли на землю и снизу взглянули на гигантские сооружения.
– Они похожи на роботов-динозавров, – говорит она.
Она права. Мельницы выглядят одновременно и доисторическими, и футуристическими, рядом с ними легко почувствовать себя крохотной песчинкой.
– Я не была на тусовках с… – Я замолкаю и задумываюсь. – В буквальном смысле не могу вспомнить, когда в последний раз была на вечеринке.
– Ной не любил тусовки? – спрашивает Лула.
Она садится, делает большой глоток пива, с отвращением морщится и выливает остатки на землю.
– Мы все время проводили с группой, – оправдываясь, отвечаю я. – Репетировали. Или просто гуляли с Россом и его компанией. А чаще просто были вдвоем. Смотрели фильмы. Ничего особенного.
– А я, ребята, всегда считала вас настоящими рок-звездами, – хмыкает Лула.
– Едва ли, – улыбаюсь я. – Но все равно было здорово.
Лула ерошит себе волосы на затылке.
– Я время от времени заваливаюсь на подобные мероприятия, просто чтобы напомнить себе, почему я не бываю на них чаще, – говорит она.
– И тебя ничего не смущает? – спрашиваю я.
– А что меня должно смущать? – с вызовом бросает она. – То, что меня не пригласили? Неуютно себя чувствуешь, только когда волнует чье-то мнение, а мне-то плевать. Я бы тоже не пригласила никого из тех, кто сейчас здесь. Поле – общественное место. Мне нравятся ветряки. Точка.
Я смотрю на Лулу и прикидываю, какая часть из того, что она сказала, правда. Нет сомнений, что-то ее все же волнует. Но она изо всех сил старается этого не показывать. Я оглядываю знакомые лица. Ребята смеются и шутят, пихаются локтями и склоняют друг к другу головы – в общем, делают вид, будто не таращатся на нас. А ведь это довольно приятно – быть среди людей, пусть даже они тебе не друзья.
Через некоторое время кто-то выключает музыку, звучавшую с айпода через портативные динамики, и все собираются в стихийный полукруг у костра. Слышится улюлюканье, крики, и неожиданно между ветряками возникают две фигуры. Они одеты в комбинезоны из металлизированного спандекса, на лицах африканские маски. Если бы я не знала о выступлении Аддисон и Авы, я бы никогда не догадалась, что это они.