Уильям С. Берроуз МЯГКАЯ МАШИНА
Глава 1 Скончался по дороге
Дыру я разрабатывал вместе с Матросом, и дела наши шли неплохо — в среднем пятнадцать монет за ночь, прикарманивали дни, дурили рассвет, страна свободы сынов нам была нипочем, вот только вен у меня почти не осталось… Я подошел к стойке за очередной чашкой кофе… пью кофе в “Закусочной Джо”, под чашкой салфетка — говорят, верный признак того, что некто подолгу просиживает в кафетериях и закусочных… в ожидании Человека… «А что тут поделаешь? — сказал мне как-то своим безжизненным джанковым шепотом Ник. — Они знают, что мы будем ждать…» Да, они знают, что мы будем ждать…
У стойки сидит паренек с худым лицом, глаза — сплошные зрачки… Сразу ясно, что он давно и плотно подсел, да и страдальческую гримасу эту я уже видел — может, на тотализаторе, где я выруливал одно время план, в серых пластах подземок, ночных кафетериях, арендованном жилище из плоти. В глазах его вспыхнул вопрос. Я кивнул в сторону моей кабинки. Он взял свой кофе и уселся напротив.
Коновал живет неподалеку от Лонг-Айленда… чуткий наркоманский сон, проснуться — и замереть, испугаться, вскочить… все четко и ясно, телевизионные антенны впитывают небо… Часы убежали вперед, а после четырех пополудни так же помчится время.
— Человек опаздывает на три часа… Капуста есть?
— Три монеты.
— Нужно хотя бы пять. У него там вроде бы двойная доза. — Я взглянул на него… лицо миловидное… — Слушай, чувак, я знаю одного покладистого старого коновала, он выпишет тебе как миленький… Вот тебе телефон. Мой голос он просечет на раз.
Немного погодя мне попался один портной-итальянец, ушлый Барыга, знакомец по Лексингтону, а у него можно вырулить приличный дозняк гера… По крайней мере, поначалу он был приличный, но с каждым разом — все больший недовес… мы и зовем его “Тони Недовес”…
Оставшись без джанка на болезненном рассвете Восточного Сент-Луиса, он бросился к умывальнику и прижался животом к прохладному фаянсу. Со смехом я небрежно оперся о его тело. Его трусы растворились в ректальной слизи и карболовом мыле… летние рассветные запахи с пустыря.
— Я подожду здесь… Меня он просечет на раз…
В тот день пять палок под душем, мыльные пузыри яичной плоти, сейсмические толчки, прерываемые изломами спермовых струй…
Я вышел на улицу, все четко и ясно, как после дождя. В кабинке вижу Сида, он читает газету, лицо — желтая слоновая кость в солнечных лучах. Под столом протянул ему две пятерки. Барыжничает помаленьку, привычка есть Привычка: вторжение, разрушение, оккупация, юные лица в синем спиртовом пламени.
— И пользуюсь спиртом. А вы, ебучие нетерпеливые и жадные джанки, только и знаете, что коптить мои ложки. Мне же за одно это влепят Неопределенный срок — легавым только закопченная ложка и нужна. — Извечный трёп джанки. Слабеют джанковые путы.
— Прорвись на свободу, чувак.
Провесь линию гусиной кожи вверх по худой юной руке. Вставь иглу и сдави пузырек, глядя, как все его тело оказывается во власти джанка. Втекай туда вместе с этим дерьмом и впитывай джанк из каждой юной клетки.
Сидит паренек, тело — как у тебя. Сразу ясно, давно и плотно. Я небрежно опираюсь о него на тотализаторе, небрежно оперся о его кафетерий, и его трусы растворились в пластах подземок… и жилищах из плоти… в сторону кабинка… напротив… Человек — портной-итальянец… я знаю капусту. «Мне — приличный дозняк гера».
— Ты собрался слезать? Ну что ж, будем надеяться, тебе это удастся, чувак. Пускай меня паралич разобьет, если я этого не хочу… Я ведь друг тебе, настоящий друг, а если…
Ну, а движение все интенсивнее, вваливаются магазинные воришки, ребята с выдранным с мясом из автомобиля приемником, волочащие за собой лампы и провода, вваливаются, сверкая кольцами и наручными часами, специалисты по карманам пьянчуг, страдающие на ломках круглые сутки. Швейцар-то был у меня уже вырублен — старый алкаш, — но в такой толпе я долго оставаться не мог.
— Слушай, чувак, ты прекрасно выглядишь. Так сделай себе одолжение, держись. В последнее время мне попадалось просто бесподобное дерьмо. Помнишь ту бурую дрянь, сперва вроде как желтоватую, наподобие нюхательного табака, а в готовом виде — коричневую и прозрачную…
Джанки в восточной ванной комнате… невидимое и неотступное тело сновидений… гримасу эту я уже видел — может… выруливал одно время или тело… в серых запахах ректальной слизи… ночных кафетериях и рассветных запахах жилища джанки. Три часа по Лексингтону и пять палок… мыльная яичная плоть…
— У него там вроде бы двойная доза отнятия.
— А я-то думал, ты собрался слезать…
— Мне это не удастся.
— Impossible quitar eso[1].
Встал и раскумарился в болезненно-рассветных флейтах Рамадана.
— Уильям, tu tomas mas medicina?[2].. No me hagas caso[3], Уильям.
Дом в туземном квартале, ставлю палку в запахе пыли; вдоль стен сложены в четырехфутовые штабеля пустые коробки из-под юкодола… смерть на запасных одеялах… девица орет… Врываются vecinos[4]…
— От чего она умерла?
— Не знаю, умерла и все.
В Мехико Билл Гейнс сидит в комнате со своей резиновой спринцовкой, а его заначка кодеиновых таблеток смолота и лежит в жестянке из-под соды.
«Скажу, что страдаю несварением желудка». Всюду пролиты кофе и кровь, в розовом одеяле прожженные сигаретами дыры… Консул не предоставит мне никакой информации, только место захоронения на Американском кладбище.
— Сломался? Где твоя гордость? Иди к вашему консулу. — Он подарил мне будильник, и тот еще год после его смерти ходил.
Лейф репатриирован датчанами. Зафрахтованное судно по пути из Касы в Копенгаген затонуло неподалеку от Англии, и с ним вся команда. Помните, как я действую посредством далеких пальцев?..
— От чего она умерла?
— Конец.
— Выясняется, что я делаю кое-какие вещи.
Под конец Матрос скурвился. Повешен своими главарями на двери подвала: «Если выясняется, что я делаю кое-какие вещи, я закрываю лавочку, только и всего».
Хлебный нож в сердце… вытирает и умирает… репатриирован рецептом на морфу… из тех, что из Касы в Копенгаген на специальной желтой нотной бумаге…
— Вся команда сломалась? Где твоя гордость? — Будильник еще год ходил. — Он сидит себе на краю тротуара и умирает: — Эсперанса наябедничала мне на Ниньо Пердидо, и мы отоварили рецепт на морфу… из тех мексиканских наркотических рецептов на специальной желтой банкнотной бумаге… точно билет в тысячу долларов… или увольнение из армии с лишением чинов и права на пенсию… и раскумарились в комнатенке, куда можно подняться по приставной лестнице.
Зов вчерашнего дня, флейты Рамадана: «No me hagas caso».
Пролита кровь на рубахи и свет. Американец волочит за собой форму… Он уехал в Мадрид. Этот ревнивый гомик-кубинец застает Кики с novia[5] и вонзает кухонный нож ему в сердце. (Девица орет. Входят соседи.)
— Quedase[6] con su medicina[7], Уильям.
Полбутылки “Фундадора” после полулечения в Еврейском госпитале, уколы демерола при свечах. Отключили свет и воду, в бумажной пыли мы поставили палку, голые стены. Ищи где хочешь. Не годится. No bueno[8].
Он уехал в Мадрид… Будильник еще весь вчерашний день ходил… «No me hagas caso»… скончался по дороге… можно сказать, в Еврейском госпитале… пролита кровь на американца… волочащего за собой свет и воду… Матрос так скурвился где-то в серой плоти… Он сидит себе на нуле… Я кивнул на Ниньо Пердидо, его кофе опаздывает на три часа… Они все уехали и прислали бумаги… Мертвец выпишет тебе как миленький… Входят vecinos… Зафрахтованные запахи ректальной слизи пошли ко дну неподалеку от Англии, и с ними все рассветные запахи далеких пальцев… Немного погодя я пошел к вашему консулу. Он подарил мне мексиканца после его смерти… Пять раз в пыли мы поставили палку… с мыльными пузырями отнятия, перечеркнутыми тысячью наркоманских ночей… А вскоре полукарта вошли при свечах… Оккупация… Слабеют джанковые связи… Держись… Билл Гейнс сидит в Желтой Лихорадке… разглядывая непристойные картинки, ненадежные, как потолочный вентилятор, мы дурили рассвет и поставили палку в пошлом запахе ректальной слизи и карболового мыла… гримасу эту я уже видел — может, на пустыре… волочащем за собой лампы и провода… «Вы, ебучие, нетерпеливые и жадные джанки!»… захоронение на Американском кладбище. «Quedase con su medicina»… девица орет на Ниньо Пердидо… Они все уехали через дом в туземном квартале.» «Получше ты мне ничего не мог написать? Уехал… Можешь искать где угодно».
Не годится. No bueno.
Глава 2 Кто я такой, чтобы осуждать?
Вы не поверите, насколько накалена была обстановка, когда я покинул Штаты… Я знал, что уж этот барыга никакого дерьма при себе держать не будет, он попросту свалит его на конвейер… разольет эту мочу по бутылкам и пустит своим клиентам по обслуживаемому им маршруту десять-двадцать гран сверх того, что поглощает сам, а если легавые их застукают, они запросто выдадут себя за дегенератов… Короче, Док Бенуэй оценил ситуацию и выдал такую оригинальную идею:
— Однажды в верховьях Бабуиновой Задницы меня ужалил скорпион… ощущение не так уж отличается от раскумарки… Хммм.
Вот он и импортирует некую особую породу скорпионов, откармливает их металлической мукой, скорпионы приобретают фосфоресцирующую голубую окраску и принимаются жутко вонять, а он говорит: «Теперь надо подобрать достойный сосуд»… Вот мы и выкуриваем из берлоги одного старого нембутальщика, сажаем на него скорпиона, а он вроде как синеет и прямо на глазах раскумаривается до состояния металла… Эти скорпионы научились перемещаться по радарному лучу и обслуживать клиентов только после того, как Док получал капусту… Пока так в продолжалось, все было на высшем уровне, никакого стрёма… Однако все эти скорпионовые джанки в темноте стали светиться, а не получи они вовремя своей раскумарки — и вовсе превращались в скорпионов… Тут уж запахло жареным, и пришлось сматываться под видом молодых джанки, собравшихся в Лексингтон… Называться мы решили Биллом и Джонни, но имена эти то и дело менялись местами, к примеру, в один день я просыпался Биллом, а в другой — Джонни… Короче, попадаем мы в купе поезда, на ломках нас бьет колотун, в глазах слезы и жжение, и тут как заноет у меня в промежности от сексуальной голодухи, наклоняюсь я, опираюсь руками о стену и гляжу на Джонни, а от слабости не могу и слова вякнуть, да это и ни к чему, у него ведь те же дела, он молча окунает мыло в теплую воду, спускает мои трусы, намыливает мне задницу, штопором сует в меня член, и мы с ним тут же стоя кончаем, раскачиваясь вместе с поездом под перестук вагонных колес, а струи — струи в медную плевательницу… До Лексингтона мы так и не добрались… Сошли в городке под названием Маршал, наболтали там с три короба одному старому деревенскому коновалу про престарелую мамашу, которая страдает геморроем в самой тяжелой форме, и настойку он выписал как миленький… В тот вечер мы заглянули в бильярдную, Док выиграл дюссенбергскую шляпу-панаму, мазь для загара и щегольские темные очки образца 1920 года, и чем южнее мы оказывались, тем проще было выруливать наркоту, точно мы прицепом тащили за собой двадцатые годы… А в тот мексиканский пограничный городишко мы попали как раз вовремя и увидали кое-что интересное… Чтобы расчистить место для нового моста, который потом так и не построили, на берегу реки снесли целый квартал лачуг, где железнодорожники-китайцы курили раньше свою черную дрянь, а обитавшие под лачугами крысы на много поколений вперед превратились в наркоманов… Так вот, эти крысы носились на ломках по улице, пищали от боли и кусали каждого встречного-поперечного…
Потом мы отправились на поиски своей машины, так ее и не нашли, нигде ни одной машины, только поезд один остался от старого вестерна… Где-то к северу от Монтеррея колея кончилась, и мы за жестянку грязи выменяли у китайца несколько лошадей… К этому времени то и дело стали появляться солдаты, стрелявшие в мирное население, вот нам и пришлось раздобыть пару комплектов формы времен гражданской войны и присоединиться к одной из воюющих сторон… Мы взяли в плен пятерых солдат, которые носили форму другого цвета, а генерал напился и решил ради развлечения пленных повесить, под сук дерева мы подогнали телегу и наскоро соорудили под ней опускающуюся подставку… Первый упал быстро и чисто, а один из солдат вытер рот, с ухмылкой шагнул вперед, спустил штаны к лодыжкам, и член его толчками поднялся и пустил струю… Мы все стояли, смотрели и целиком были этим поглощены, да и оставшиеся, те, которых еде предстояло повесить, тоже все это переживали… В ту ночь мы реквизировали у одного фермера дом, все напились, и Джонни принялся танцевать — обмотав вокруг шеи галстук, уронив голову набок и высунув язык, он вихлял задницей, а когда спустил Штаны, член его толчками поднялся, и солдаты покатились со смеху и хохотали, пока не обоссались с ног до головы… Потом они наскоро соорудили у него под мышками упряжь, приподняли его, подвесили к балке и хором выебали…
Когда мы добрались до Монтеррея, кругом уже были испанцы в доспехах, точно в историческом фильме, и снова нам посчастливилось прибыть как раз вовремя. На главной площади толпился народ, методом “часа пик” мы пробились в первый ряд и увидели, что там собираются сжечь на костре какого-то типа… Когда под ногами у него разожгли хворост, только и слышно было, что потрескивание огня, потом все вместе принялись вдыхать запах горелого мяса, душа моя разрывалась от пронзительных криков, губы мои и язык распухли от крови, и я кончил в штаны… Я видел, что и другие выпустили свои заряды, вонь пошла, как от навозной кучи, кое-кто из нас стоял так близко к костру, что от штанов шел пар, все мы набирали полные легкие криков и дыма и еще слегка подвывали… Все это было весьма аппетитно, уж поверьте мне на слово. Короче, мы попали в Мехико перед самым восходом солнца, и я сказал: «Опять мы здесь…» Сердце мое забилось в солнечных лучах, и член принялся пульсировать в том же ритме, и сперма просочилась сквозь тонкие хлопчатобумажные брюки и пролилась на уличные пыль и дерьмо… А ближайший мальчишка ухмыльнулся, подставил задницу, воровато сунул мне руку в карман и пощупал мой член, который был еще жестким на ощупь и побаливал, как после влажного сна… Мы вскарабкались на грязный уступ над каналом и там сотворили три палки — неторопливая ебля на коленях, в зловонии нечистот, с видом на глубокую воду… Как выяснилось впоследствии; у Малыша была эпилепсия… Когда у него начинался припадок, он валился наземь и раз пять кончал в свое тряпье, зрелище это приятно щекотало нервы… Ему и вправду все это было свойственно, и он сказал мне, что может уговорить одного колдуна поменять нас местами… Вот мы и пустились в путь пешком через горы и вниз по противоположному склону к высоким густым зарослям, теплым и окутанным паром, а у него то и дело начинались припадки, и одно удовольствие было ебать его — во время приступа его жопа дрожала, как вибратор… Короче, заявились мы в эту деревеньку и в маленькой хижине на окраине нашли колдуна… гнусного старикашку с буравящим взглядом елейных глаз… Мы поведали ему о своем желании, он кивнул, оглядел нас обоих и, улыбнувшись, сказал, что ему надо приготовить снадобье, и велел нам прийти на закате следующего дня… Мы и пришли, и он дал нам горькое снадобье в глиняных горшках… И не успел я поставить горшок, как передо мной начали возникать картины, четкие и ясные: возле ирригационного канала повешенный мальчик подтягивает колени к подбородку и выбрасывает в воздух струи, солдаты раскачивают меня на упряжи, сожженный человек пронзительно кричит, как живой, а сердце бьется себе и выбрасывает струи крови в лучах восходящего солнца… В это время Ксолотль объяснял мне, что при обмене остается только одно тело, меня надо повесить, а когда я выпущу заряд и умру, то перейду в его тело… Как бы то ни было, я был парализован снадобьем, они меня раздели и отхлестали особой сексуальной крапивой, которая жгла и жалила все тело, язык мой распух и превратился в кляп, кровь застилала глаза… Они наскоро соорудили виселицу с помостом из расщепленного бамбука и приставной лестницей. Подталкиваемый Ксолотлем, я поднялся по лестнице и встал под петлей, и он, бормоча заклинания, затянул ее у меня на шее, а потом спустился на пол, оставив меня на помосте наедине с поджидающей петлей… Я видел, как он вытянул вверх руку с обсидиановым ножом и, придерживая помост, перерезал веревку, я упал, и в глазах моих вспыхнул серебристый свет, точно сработала фотовспышка… До меня донесся запах озона и грошовых аркад, а потом я почувствовал, как внизу; в пальцах ног, возникают выкручивающие кости спазмы, они опустошили меня, все расплескалось, сзади по бедрам потекло дерьмо, бьющееся в судорогах парализованное тело не слушалось, сперма попросту увлекла меня за собой прямиком в член Ксолотля, в мгновение ока я оказался в его заднице и яйцах и начал с трудом ковылять, заливая струями пол, а тот гнусный старый разъебай уже что-то мурлыкал и мерзко меня облапывал… Однако, кто я такой, чтобы осуждать?.. Там, в хижине колдуна, я проспал три дня, а когда проснулся, увидел все по-другому… Колдун дал мне какое-то снадобье против припадков, и я направился дальше на юг… На закате подошел к прозрачной реке, где купались голые мальчики… И один из них, с сухостоем, обернулся с усмешкой и принялся пихать палец в кулак, а я свалился в очередном припадке, вот они все и решили попытать на мне счастья… С гор упали холодные тени и коснулись моей голой задницы, я пошел вместе с мальчиком в его хижину, поел бобов с красным перцем и лег рядом с ним на пол, вдыхая перечный запах его отрыжки, — так я и остался у него и начал обрабатывать его кукурузную делянку на склоне горы… У мальчика того сухостой мог держаться всю ночь, и, когда он ебал меня, я запихивал себе в жопу перцы и все нутро мое было словно в огне… Я мог бы и до сих пор там торчать, работать от зари до зари, а после работы, не в силах ни говорить, ни думать, сидеть себе, глядя на синие горы, есть, рыгать, ебаться и спать, и так день за днем — не жизнь, а малина… Но однажды мы раздобыли бутылку мескаля и напились в дымину, а он посмотрел на меня и говорит: