Я еще ничего не успела спросить про свои ожоги, как в мою палату снова вошел человек, на этот раз лысоватый полный мужчина в белом халате. Ласково глядя на меня, он присел на край моей кровати и начал выяснять, кто может заплатить за мое лечение.
Кто? А я откуда знаю кто? Я не знаю, что есть на моем счету во Франции. Я не знаю, сможет ли Игорь заплатить за мое лечение. Да-да, страховка у меня есть, но я не имею ни малейшего понятия, покрывает ли она несчастные случаи… А Шерил как же? Что с ней?!
Что с Шерил?!!
– А вы ей кто? Ах, подруга…
И тут я холодею. Раз они не заметили нашего сходства, значит… Лица наши разглядеть трудновато…
Ее?!
Мое?!
Оба?!!
– А родственники у нее есть, не знаете?
Есть, есть, в Америке, но что же с ней, скажите наконец!!! Почему родственники, неужели дело так худо?!.
– Ваша подруга в коме.
Жива. Значит, жива. Но в коме. Значит – пока жива. Цела?
– Она… она покалечена?
– Нет, к счастью. Но взрывная волна вызвала контузию головы и в данный момент…
– Она выживет?
– Мы на это надеемся.
Собаки. Никогда прямо не скажут.
– У нее нет серьезных повреждений, ожогов там или чего?..
– Ожоги имеются… Но это все вполне в пределах компетенции современной медицины, единственно, чего нам не хватает на данный момент, – это ее сознания. Залог успеха операции, понимаете ли, прежде всего в сознательном желании больного выздороветь…
– А я?
– Что вы, мадемуазель?
– Что со мной?!
– Все в порядке, вам не о чем беспокоиться. Небольшие ожоги и порезы…
Небольшие? Что он мне голову морочит, у меня все так болит, что я себя не чувствую!!!
– Мне больно… – сказала я жалобно и подумала о Шерил. Стыдно сказать, но я была рада, что не оказалась на ее месте.
– Через пару дней танцевать будете, – сказал, вставая, врач. – А пока вам укольчик обезболивающий сделаем. Вам принесут поесть, а потом – спать.
– Сначала зеркало, – сказала я. – Все остальное потом.
Зеркало размером с детскую книжку было вручено в мои забинтованные руки со словами: «Вы все равно ничего в нем не увидите, но расстраиваться не надо, через недельку повязочки снимем, вот тогда и посмотрите…»
Забинтованное чучело смотрело на меня круглыми глазами, торчал нос, совершенно целый и даже не поцарапанный, нижняя губа была порезана, и под бинты уходил краешек аккуратного шва. Глаза у чучела немедленно покраснели и наполнились слезами.
– И много у меня еще таких? – указала я на шов, шмыгнув уцелевшим носом.
– Немножечко совсем, – уклончиво сказал врач. – Еще парочка-троечка, не больше… Но все они пройдут бесследно, я вас заверяю, – вас оперировал сам доктор Шован!
– «Сам доктор Шован» – это значит хорошо?
– Еще как!
– А почему у меня тогда вся голова забинтована?
– У вас несколько небольших ожогов и множество мелких, совершенно незначительных порезов – осколки, знаете ли, как занозы, впились в кожу, – все это не оставит следа, но пока что повязки совершенно необходимы…
– И на голове тоже?
– Частично… – кивнул доктор. – Волосы пришлось, извините, состричь…
Волосы! Мои красивые, мои распрекрасные волосы, моя гордость, предмет зависти всех подружек! И снова – мысль о Шерил и стыд за собственные мелочные страдания.
– Я к Шерил пойду, – села я на кровати.
– Что вы, что вы, – испугался доктор, – вам нельзя. Вам ходить нельзя пока, вам под капельницей лежать нужно, и потом, вы так напичканы успокоительными и обезболивающими средствами, что ваши ноги вас не послушаются! В первый раз надо будет вставать обязательно с медсестрой, у вас обморок может случиться, вы ведь уже третий день в постели…
– Третий день?!
– И потом, к вашей подруге нельзя. Она в коме, я вам сказал. Послушайтесь меня, моя дорогая, поешьте спокойно, потом поспите – это самое лучшее, что вы можете сделать в данной ситуации для себя, а для вашей подруги предоставьте нам сделать все необходимое, ладно?
Доктор похлопал меня по забинтованной руке, которая немедленно отозвалась болью, и встал.
– Какой сегодня день?
– Понедельник, 11 декабря.
– Я что, была без сознания?
– Некоторое время да. Потом под влиянием наркоза – вас оперировали – и успокоительных средств.
– Мне нужно в Москву позвонить.
В дверь постучали. Врач подошел к ней и распахнул. В комнату задвинулся полицейский в форме.
– Мне сказали, что я могу поговорить с мадемуазель?..
– Поговорите, – кивнул врач. – Только не утомляйте больную. Ей нужен покой. А в Москву… – он повернулся ко мне, – по этому аппарату вы можете звонить в Москву, – кивнул он на зеленый телефончик, стоявший на тумбочке у кровати, – но вам нужно будет сначала заплатить за пользование им, тогда его вам включат…
С этими словами он покинул мою палату, оставив меня наедине с полицейским.
– Комиссар Гренье, – представился он.
Это был очень большой и плотный мужчина с темно-рыжими коротко стриженными волосами. Форменная рубашка туго натягивалась на обширной груди, крупные белые руки были покрыты рыжеватыми волосками и веснушками.
– Постарайтесь вспомнить как можно подробнее все, что предшествовало этому взрыву. Каждая деталь важна, вы же понимаете…
Я постаралась. Я рассказывала про предыдущие покушения на Шерил, про взрыв и про двух мужчин, которые следили за Шерил, и меня постепенно охватывала ненависть, от которой я начинала задыхаться. По какому праву они распорядились нашей жизнью, здоровьем, нашей красотой? По какому праву!!!
– Вам плохо? – испуганно спросил комиссар.
– Нет. Мне отлично. Только найдите их. Поскорее найдите этих сволочей, пожалуйста.
– Постараемся, мадемуазель, – кивнул полицейский. – Что-нибудь еще вспомните?
– Меня удивило вот что: почему и как они узнали о нашем переезде? Они следили за Шерил только после окончания работы, в выходные слежки не было – мы специально проверяли. А тут пришли днем, в выходной, и пришли со взрывчаткой, и заложили ее в машину… Как они узнали?
– «Они»?
– Ох, не знаю, пусть будет «он». Вы знаете, сколько их было?
– Пока я не знаю ничего. Ваша подруга ежедневно пользуется машиной?
– Нет. Только вечером – и то не всегда – и в выходные. На работу она ездит на метро из-за пробок.
– Следовательно, машина могла быть заминирована в любой рабочий день и должна была взорваться только тогда, когда ее завели. Ваше присутствие оказалось несчастливой случайностью. Не в курсе, когда мадемуазель Диксон последний раз до этого взрыва пользовалась машиной?
– Наверное, в прошлый понедельник – у них, у экологистов, было какое-то важное собрание.
– Взрыв произошел в прошлую субботу… Следовательно, бомба могла быть заложена в любой день прошлой недели. Механизм приводился в действие через пять минут после включения мотора.
– Скоты, – пробормотала я.
– Тем не менее нельзя исключить гипотезу, что кто-то заранее знал о вашем намечающемся переезде. Попытайтесь вспомнить, кому вы о нем говорили.
– Никому. Кроме Джонатана и Ги, разумеется.
– Этих молодых людей мы уже допросили, – кивнул следователь. – Есть ли у вас основания подозревать кого-то из них в желании убить Шерил?
– Бог мой, конечно, нет! К тому же Джонатан знает ее каких-то две недели…
– А вас?
– Что меня? – не поняла я.
– А вас он давно знает?
– С тех пор, как начались занятия в Сорбонне, с начала октября…
– И какие у вас с ним отношения?
– Дружеские… Вы что, подозреваете, что Джонатан хотел убить – меня?
Я аж подскочила на кровати от такого предположения, забыв про боль, которая, впрочем, тут же напомнила о себе.
– Я рассматриваю возможные версии, только и всего… Значит, вы полагаете, что у этого англичанина нет никаких причин, чтобы желать вашей смерти или смерти Шерил?
– Послушайте… Это до такой степени нелепое предположение… Это просто невозможно!
– На вашем месте я не был бы так уверен.
– Это почему еще? У вас есть подозрения?
– Нет, пока нет. Но не стоит так безоговорочно доверять малознакомым людям и так категорично настаивать на том, что вам на самом деле мало известно. Что вы знаете об этом юноше?
– Ну хотя бы то, что я ему нравлюсь. А почему вы не задаете подобных вопросов насчет Ги?
– С ним проще – он француз. Про него мы уже немало знаем, и нам представляется, что он по всем характеристикам не наш клиент. Англичанин же – темная лошадка. Оснований подозревать его у нас нет, но надо будет еще справиться на его счет в английской полиции…
– Меня удивляет, что ваше следствие приняло такой странный оборот. Я бы на вашем месте искала среди реальных врагов Шерил, которым она серьезно мешает своей экологической деятельностью.
– Возможно, что никому. Это мог быть террористический акт. Вы знаете, последнее время исламисты…
– При чем тут они? Это же совершенно очевидно, что покушались именно на Шерил! Исламисты взрывают бомбы в общественных местах, а ее двор – это вовсе не общественное место, вы что, не понимаете?
Следователь улыбнулся.
– Скорее всего, вы правы. Но исключить эту гипотезу мы пока не можем. Что-нибудь еще вспомнили? А то я оставлю вас отдыхать, и так уж, должно быть, замучил… – следователь мягко улыбнулся. – Доктор говорит, что вы легко отделались. Я рад за вас.
– Знаете что… – заговорила неуверенно, потому что мысль моя не была мне самой ясна до конца. – Что-то в этом парне в джинсах меня насторожило.
– Что именно? – быстро навострил уши следователь.
– Какая-то странность, особенность… Как будто он… Как будто он не француз, а иностранец. Вот вы сейчас говорили: Ги – француз, Джонатан – англичанин… Понимаете, и того и другого видно за сто километров: вот идет француз, а вот идет англичанин. Я сама иностранка, я в Сорбонне учусь, там одни иностранцы… Я это научилась улавливать: кто иностранец, а кто нет.
– И почему вы считаете, что этот тип в джинсах – иностранец?
– Сама не могу понять. Лицом он скорее на итальянца похож, да ведь такими лицами во Франции никого не удивишь… Тут другое. Тут вот что! – воскликнула я. – Он джинсовый костюм носит!
– Ну и что? – удивился следователь.
– У вас дети есть?
– Есть, – ответил он ошарашенно. – И что с того?
– Сколько лет?
– Восемь и двенадцать.
– Они носят джинсовые костюмы? Не джинсы, а именно костюмы, с курткой?
– Носят. Не пойму, что вы в этом странного нашли.
– А парню этому под тридцать, не меньше. В этом возрасте практически никто не носит джинсовые костюмы, только джинсы, но не джинсы с куртками. Это как бы признак дурного тона.
– Вы сильно преувеличиваете. У нас и так носят, и сяк – кому как нравится. А насчет тона – так он, может, из такой среды, в которой дурной-недурной тон никого не волнует?
– Может… Не знаю я. Но все-таки… Что-то в нем есть нефранцузское…
– Он, по вашим словам, произнес фразу из лифта: «Это какой этаж?» Акцент у него был?
– Не обратила внимания.
– А если бы был – обратили бы!
– Но три слова можно произнести без акцента! Когда я говорю по-французски, люди не сразу замечают мой акцент, потому что несколько коротких и несложных первых слов его не выдают! Потом, я его не очень хорошо слышала, через дверь, он у Джонатана спросил. И потом – я сама иностранка, и Джонатан иностранец, нам не так легко распознать акцент!
– Допустим. Но все же ваше заключение насчет джинсовой куртки уж очень натянуто выглядит…
– Нет! Я поняла, в чем дело: не в куртке! А в каскетке!
– Французы, по-вашему, каскетки не носят?
– Задом наперед, на американский лад!
– Ну, знаете, у нас молодежь тоже…
– Этот тип – американец!
– А что, ваша подружка и американцам насолила?
– У нее международная деятельность…
– Ну ладно, возьму ваши соображения на заметку, хотя они мне кажутся, не скрою, сомнительными, мадемуазель. Но – как знать, как знать, может, и пригодятся. Спасибо, мадемуазель. Выздоравливайте!
Рыжий комиссар поднялся, подергал затекшими ногами и вышел из моей палаты.
Разговор меня все-таки утомил. Вспоминать все это было тяжело и болезненно, боль за Шерил меня не отпускала, как и моя собственная, физическая боль.
Поев без аппетита, я задремала и проснулась уже в сумерках, когда в мою дверь снова постучали. Первыми в двери показались цветы – круглый, как блюдо, букет коралловых роз, убранных по окружности колосьями и какой-то зеленой травой. За букетом появился Джонатан.
– Джонатан! Джонатан… – сказала я и заплакала.
Он подошел, наклонился ко мне, заглянул в мои мокрые глаза и поцеловал меня в покрасневший нос.
– Я люблю тебя, – сказал он тихо.
Я перестала плакать от удивления. Я удивилась, конечно, не тому, что он меня любит, я это и так знала, а тому, что он это сказал. Поймав мой взгляд, Джонатан, словно пожалев о вырвавшихся словах, сменил тон и тему.
– Ты хорошо выглядишь, – сказал он ровно-светским голосом и спохватился: – Во всяком случае, твой нос…
Джонатан заплатил за мой телефон, и мне его включили. Первым делом я позвонила домой. Игорь не отвечал. Он не отвечал вечером, он не отвечал утром, он не отвечал ни в какое время дня и ночи. Но не мог же он быть на работе круглосуточно! И он не мог уехать так надолго, не предупредив меня!
Я терялась в догадках. Он мне был очень нужен, очень. Особенно сейчас, когда мне было так плохо, так одиноко. Особенно сейчас, когда я так нуждалась в его помощи и совете.
Особенно сейчас, когда Джонатан сказал «я люблю тебя»…
И оттого, что он так безнадежно куда-то запропастился, мне было страшно.
Так страшно, что я боялась даже позвонить маме. Кроме того, мне не хотелось ей говорить, что со мной произошло. Это тоже было слишком страшным.
По ночам мне снилась сверхтемпераментная брюнетка в постели с Игорем. Она раскрывала, как рыба, огромный красный рот и всасывала его в себя, а его тело, извиваясь, как червяк, постепенно исчезало в ее ненасытной утробе…
Я искала объяснение его исчезновению. Я искала объяснение моим снам. Я стала думать, что никогда не удовлетворяла Игоря по-настоящему как женщина. Он был моим первым мужчиной, он научил меня всем премудростям секса, но в ответ я могла ему дать только то, чему он меня научил… В нашей интимной близости мы не были партнерами, мы не были дуэтом, поющим на два голоса песню страсти: был всего один голос – Игорь и его эхо – я.
И теперь он завел себе другую женщину.
Я просто перестала звонить в Москву. А маме позвоню, когда снимут повязки и я увижу, что с моим лицом.
Со страховкой все утряслось, за мое лечение обещали заплатить, и мой врач повеселел. Он мурлыкал каждый день, навещая меня: вот-вот, мур-мур, снимем повязочки, и вы увидите, мур-мур, какая вы красавица, мур-мур…
Каждый день я спрашивала, как Шерил, и каждый день получала ответ, что она все еще в коме. Каждый день я просила разрешения ее увидеть и каждый день получала отказ…
В среду мне разрешили встать. Под руку с медсестрой, шатаясь от слабости, я прошлась по коридору, высматривая, где может находиться дверь, за которой лежит Шерил. Кажется, я ее вычислила. Во всяком случае, табличка «Интенсивная терапия» должна означать, что именно за ней пытаются вернуть к жизни тех, кто уже одной ногой покинул ее…
На следующий же день, сразу после завтрака, я направилась к этой двери. Я чувствовала себя хорошо, слабость почти прошла, и на ногах я держалась вполне крепко. А на их запреты – плевать я хотела. Я должна была увидеть Шерил.
…Наверное, это была она. В этой спеленутой бинтами мумии нельзя было вообще узнать никого. Даже нос ее был покрыт повязками, и бледные, бескровные веки прикрывали глаза. Я приблизилась.
Да, это была Шерил. Я узнала эти нежные, полупрозрачные, синеватые веки. У них была такая же форма, как у меня…
Белая мумия была вся в проводах, которые шли к ее носу, к ее рукам, к ее груди. Подвинув один из них, я осторожно присела на край кровати.
– Шерил… – позвала я.
Она мне не ответила. Ничего не изменилось, веки не дрогнули.
– Слышишь, Шерил, это я, Оля… Слышишь? Слушай меня, внимательно слушай, сестричка: ты не должна умирать. Ты обязана выжить. Пусть твой мозг работает, пусть твое сознание вернется на землю, ты вылечишься, у тебя все на месте, только ожоги, но они заживут, вот увидишь, от них даже следа не останется, слышишь? Надо только, чтобы ты вернулась. Ко мне… Я не могу тебя потерять, понимаешь? Я тебя нашла… только-только… Мне без тебя будет очень плохо, Шерил, понимаешь? Ты не можешь так со мной поступить, ты должна вернуться, ты должна выздороветь, и мы с тобой будем снова похожи и будем жить вместе, и никогда не расстанемся, и будем очень счастливы, слышишь, очень…
Бледные веки дернулись. Совсем чуть-чуть, лишь ресницы шевельнулись. Она не открыла глаза, она не посмотрела на меня, но я знала, что она меня услышала!
В палату вошла недовольная женщина в белом халате и открыла было рот, чтобы меня обругать, но я ее опередила:
– Она меня слышала! Понимаете, она меня слышала! Она мне ответила!
– Как ответила? – растерялась женщина, и недовольство исчезло с ее лица. – Как это?
– Веками. Она в ответ мне дернула немножко веками, понимаете?
Женщина покачала головой.
– Вы кто? И кто вам разрешил сюда входить?
– Я ее… Я ее лучшая подруга.
– А, это вы вместе с ней попали во взрывную волну?
– Именно… Я могу приходить к Шерил? Я буду с ней разговаривать, она меня слышит, и сознание к ней вернется!
– А ваш лечащий врач вам позволил сюда ходить? Ваше состояние от этого не ухудшится?
– Разумеется, нет, – сказала я сверхуверенным тоном. – Я уже в полном порядке. Вот только бинты еще остались, но мне их обещают снять в субботу!