Тихомил, спешившись, подошел к Асылбеку сзади и ударил его обухом чекана по затылку. Лишившийся чувств Асылбек бессильно повис на руках у Перфила и Пентега.
— Усадите этого олуха косоглазого обратно в седло да привяжите покрепче, чтобы не свалился, — сказал Тихомил, засовывая чекан себе за пояс. — Видит бог, от бесчувственного Асылбека нам будет больше проку. Эдак и стражу татарскую мы обведем вокруг пальца!
Уже совсем стемнело, когда трое русичей, переодетые татарами, подъехали к мосту через широкий ров, за которым грозно возвышался вал с частоколом и огромная воротная башня с четырехскатным тесовым верхом. Оглушенный Асылбек, привязанный к седлу, более напоминал большую тряпичную куклу, его ноги были вставлены в стремена, а руки свисали вниз, словно плети. Асылбекова коня держал за поводья Перфил.
Дробно стуча копытами по дощатому настилу моста, четверка конников направилась к запертым воротам крепости. С верхней площадки башни раздался зычный окрик стражника, который пожелал узнать, что за люди подъехали к спящему городищу посреди ночи.
Пентег, задрав голову, громко ответил по-татарски, мол, они слуги эмира Асылбека, спасающие своего израненного господина от врагов, которые преследуют их по пятам. Страж на башне пожелал услышать голос самого Асылбека. Заговоривший со стражником Тихомил пояснил ему, что Асылбек пребывает в беспамятстве и ему срочно нужен лекарь.
— Открывай скорее ворота, дурень, ежели дорожишь своей головой! — повысил голос Тихомил. — Коль Асылбек истечет кровью и умрет, то Араб-Шах тебя не пощадит. Ведь Асылбек доводится шурином Араб-Шаху.
Внутри бревенчатой башни глухо затопали торопливые шаги по деревянным ступеням лестниц, забряцало оружие, зазвучали неясные встревоженные возгласы. Прошло несколько томительных минут. Наконец, заскрежетали железные запоры, тяжелые дубовые створы ворот с натужным скрипом уплыли в темное чрево огромной башни, открыв неширокий проход.
Пентег и Тихомил вошли в башню, ведя коней в поводу. В свете смолистого факела они увидели троих стражников в грубых халатах, поверх которых были надеты кожаные панцири с нашитыми на них металлическими пластинами. Головы стражей были увенчаны железными островерхими шлемами. Дозорные, все трое, были вооружены саблями, дротиками, луками и стрелами. Один из них представился начальником караула, он имел чин десятника.
— Где эмир Асылбек? — спросил узкоглазый толстощекий десятник, пристально разглядывая Пентега и Тихомила. — Я хочу взглянуть на него.
Пентег и Тихомил ничего не ответили десятнику, поскольку за ними следом в воротную башню вступил Перфил, тянувший за собой двух лошадей, на одной из которых восседал бесчувственный Асылбек, свесив голову на грудь. Перфил принялся расторопно снимать с Асылбека веревки, которыми тот был привязан к седлу. Пентег стал помогать Перфилу. Вдвоем они осторожно сняли Асылбека с седла и уложили на землю.
— Ну что, узнаешь? — Тихомил кивнул десятнику на распластанного на земле Асылбека.
Десятник взял в руки факел и склонился над бесчувственным вельможей. Два других стражника тоже шагнули поближе к десятнику, движимые любопытством. Заглядывая через плечо десятника, они таращились на богато одетого человека, лежащего без движения у их ног.
— Да, это Асылбек, — проговорил десятник, распрямившись и повернувшись к Тихомилу. — Я какое-то время служил у него телохранителем. Дом лекаря находится недалеко от ворот, я укажу вам дорогу к нему. Как твое имя, воин?
— Это неважно, приятель, — промолвил Тихомил, неприметным движением вынув нож из рукава и всадив его в глаз десятнику по самую рукоять.
Слабо вскрикнув, десятник рухнул к ногам Тихомила.
В этот же миг Пентег и Перфил ловко и быстро закололи кинжалами двоих других стражей, предварительно зажав им рот ладонью.
Запалив второй факел, Тихомил выбежал из воротной башни на мост и сделал несколько круговых взмахов руками. Очерчивая огненные круги у себя над головой, Тихомил вглядывался в темную лесную чащу, раскинувшуюся в полуверсте от татарского городища. Через несколько мгновений среди деревьев замелькали рыжие огоньки зажженных сухих веток. Потом раздался топот множества копыт. Из леса на равнину черным потоком хлынула быстрая конница. Это мчались к Наровчату рязанские дружины.
* * *Сердце Олега Ивановича напиталось мстительным торжеством при виде того, как русские ратники бесчинствуют в Наровчате, усеяв его узкие улицы телами изрубленных татар. Бойня продолжалась около часа при свете факелов и при зловещих сполохах горящих крепостных башен. Наиболее упорное сопротивление захваченные врасплох татары оказали русичам в здешнем ханском дворце, возведенном из глиняных кирпичей на самом возвышенном месте городища. Во внутреннем дворцовом дворе рязанские дружинники перекололи копьями и посекли мечами всех нукеров Арапши, которые сражались с отчаянием обреченных, заслоняя щитами и грудью своего повелителя. Арапша и сам выказал поразительную доблесть, продолжая отбиваться от окруживших его русичей после того, как все его телохранители полегли в неравной сече. Арапшу зарубил топором пробившийся к нему Владимир Данилович, похожий на былинного богатыря благодаря своему могучему телосложению и сверкающей стали доспехов.
Олег Иванович, увидев мертвого Арапшу, поразился его малому росту.
«Мамай почти на голову ниже меня ростом, а этот Арапша, похоже, и Мамаю-то едва ли до плеча будет, — мысленно усмехнулся Олег Иванович. — Эдакий кривоногий недоросток натворил столько бед в Орде и на Руси! Не зря говорят в народе: карлик с ретивым сердцем заметнее великана».
Среди слуг и рабов Арапши, испуганно столпившихся в одном из дворцовых помещений, куда их согнали рязанские ратники, Олег Иванович вдруг увидел хорезмийского поэта Кашафеддина. Встреча с этим талантливым слагателем стихов запомнилась Олегу во время его поездки в Сарай три года тому назад, когда ему посчастливилось свести знакомство с прекрасной персиянкой Гель-Эндам.
Олег заговорил с Кашафеддином по-персидски, выказав тому свою благожелательность. При этом Олег называл хорезмийца Кашаем, помня, что так обращалась к нему Гель-Эндам. Олег пожелал узнать, каким образом Кашафеддин стал невольником и чем он занимался, находясь в свите воинственного Арапши. Также Олег расспросил Кашафеддина о Гель-Эндам, что сталось с ней, после того как Урус-хан, разбитый Мамаем, был вынужден бежать из Сарая за реку Яик. Жива ли дивная персиянка? И где она ныне?
Со слов Кашафеддина выходило, что гарем Урус-хана и многие его слуги угодили в руки Мамаевых воинов, захвативших Сарай стремительным налетом. Гель-Эндам стала наложницей хана Абдуллаха, ставленника Мамая. Кашафеддин был назначен ханским писарем. Когда Абдуллах был убит Хаджи-Черкесом, пришедшим в Сарай из Ас-Тархана, Гель-Эндам удалось бежать за Волгу вместе со своими служанками. Ушел за Волгу и Кашафеддин. В заволжских степях беглецы наткнулись на войско Мамая, спешившее к Сараю. Около месяца Гель-Эндам делила ложе с Мамаем, затем она очутилась в гареме Мухаммеда-Булака, волею Мамая ставшего золотоордынским ханом. Кашафеддина Мухаммед-Булак назначил своим личным секретарем.
С приходом в Сарай Араб-Шаха в судьбе Кашафеддина случился очередной резкий поворот. Объятый безмерным честолюбием Араб-Шах поручил Кашафеддину вести летопись своих походов и сражений. Эту летопись Кашафеддин записывал на персидском языке, назвав ее «Араб-Шах-наме» в подражание великому Фирдоуси.
Олег пожелал взглянуть на летописную хронику, посвященную Араб-Шаху. Кашафеддин привел Олега в один из дальних покоев дворца, где хранились книги и бумажные свитки с различными полезными записями. Там же стояли стол и стул — рабочее место Кашафеддина. В отличие от большинства других дворцовых помещений в этой комнате с побеленными известью стенами имелись два узких окна, забранные деревянными рамами со вставленными в них разноцветными стеклами.
— Вот здесь, князь, я жил и работал с той поры, как Араб-Шах утвердился в Наровчате, — сказал Кашафеддин, показывая Олегу довольно просторный покой, разделенный надвое деревянной перегородкой, за которой находились ложе, круглый столик для трапез, сундук для одежды и умывальные принадлежности в углу.
— Разве тебе плохо жилось под крылом у Араб-Шаха? — Олег взглянул на Кашафеддина. — Ты не изнывал на грязной работе, сытно питался и мягко спал. Более того, тебя назначили летописцем — должность весьма почетная! Где же хроника, прославляющая Араб-Шаха?
— Вот она, князь, — с этими словами Кашафеддин достал из сундука, обитого медными полосами, довольно толстую книгу в кожаном переплете и положил ее на стол.
Быстро шагнув к столу, Олег взял в руки объемный фолиант и раскрыл его на первой странице.
— Вот она, князь, — с этими словами Кашафеддин достал из сундука, обитого медными полосами, довольно толстую книгу в кожаном переплете и положил ее на стол.
Быстро шагнув к столу, Олег взял в руки объемный фолиант и раскрыл его на первой странице.
— «Араб-Шах-наме», — прочел он заглавие. Затем пробежал глазами приписку, сделанную ниже: — «Рукописный труд хорезмийца Кашафеддина, сына Мехроб-заде». — Олег поднял глаза на своего собеседника. — Видать, немало ратных деяний совершил Араб-Шах, коль ты написал о нем столь увесистую хронику, друг мой.
— Половина страниц в этой книге чистые, — вздохнул Кашафеддин, присев на скамью у окна. — Араб-Шах собирался прожить долгую жизнь. Он полагал, что самые громкие военные подвиги у него впереди. Араб-Шах грезил походом на Москву и Новгород…
— Кабы не покусился Арапша на Рязань, был бы теперь жив-здоров, — мрачно обронил Олег, листая книгу. — Арапша небось свысока глядел на рязанцев, мол, им далеко до могущества московлян и новгородцев. За эту гордыню судьба и покарала Арапшу, принявшего смерть от руки рязанского витязя! — Олег дошел до неисписанных листов и захлопнул книгу. — Вот что, друже, тебе придется описать взятие Наровчата рязанским войском и гибель Арапши в ночной сече. На этом хроника «Араб-Шах-наме» будет завершена. Надеюсь, Кашай, твое перо красочно опишет доблестную смерть Арапши и отвагу рязанских дружин, истребивших в Наровчате всех своих врагов.
— Не беспокойся, князь, смерть Араб-Шаха я опишу с удовольствием, — сказал Кашафеддин, — ибо не могу простить ему того, как грубо он обходился с прекрасной Гель-Эндам.
— Так Гель-Эндам здесь, в Наровчате? — встрепенулся Олег.
— Нет, князь, — покачал головой Кашафеддин, — Гель-Эндам осталась в Сарае. Разбитый Мамаем Араб-Шах не успел захватить ее с собой.
«Что ж, когда-нибудь рязанские полки дойдут и до Сарая, даст бог!» — мстительно подумал Олег. Но вслух он произнес, обращаясь к хорезмийцу:
— Кашай, я хочу взять тебя к себе на службу. Хочу сделать тебя своим летописцем. Что скажешь, друже?
— Я в твоей власти, князь. — Кашафеддин встал и поклонился Олегу. — Разве могу я ответить отказом.
— Можешь, коль захочешь, ибо ты — свободный человек, — промолвил Олег. — Ты можешь вернуться обратно в Хорезм, препятствовать тебе я не стану. Никого из своих дружинников и слуг я не удерживаю подле себя насильно.
Кашафеддин задумался на несколько мгновений, затем проговорил, слегка волнуясь:
— Я согласен служить тебе, князь. Ты отважный и благородный человек, намного отважнее Араб-Шаха и Мамая. Для меня будет большой честью описывать твои деяния и походы, но… я ведь могу писать только по-персидски. Славянская грамота мне неведома.
— Будешь писать по-персидски, ничего страшного, — улыбнулся Олег. — Со временем освоишь и славянскую грамоту, друже. Чай, азбука русская не сложнее персидского письма!
Глава пятая Скорбь
Победоносное возвращение домой Олега Ивановича было омрачено известием о смерти его сына Романа. Гроб с телом одиннадцатилетнего княжича был установлен в Успенском соборе, где происходило его отпевание, когда в Рязань вступило усталое Олегово войско. Боярин Брусило со слезами на глазах поведал Олегу Ивановичу о последних мучительных часах жизни своего крестника, скончавшегося рано поутру у него на руках.
«Стало быть, когда я торжествовал, осматривая сокровища Арапши в захваченном мною Наровчате и любуясь грудами перебитых татар, в это самое время дыхание жизни уже покидало тело моего сына! — с горестным отчаянием в душе размышлял Олег. — Когда я выбирал подарки для Романа среди татарских богатств, сыночка моего уже не было в живых! Ни Господь, ни ангелы небесные, ни молитвы солотченских схимников не спасли сына моего от смерти. Что это: злой рок иль немилость ко мне Господа?»
Не снимая походной одежды, Олег Иванович поспешил в Успенский храм, белокаменная громада которого возвышалась на самом высоком месте детинца. От княжеского терема до Успенского собора было не более двухсот шагов. Князь и его свита чуть ли не бегом добрались до главных соборных врат. Толпившийся на паперти народ расступился, давая дорогу Олегу Ивановичу и его боярам, от плащей которых пахло дымом костров и лошадиным потом.
Рязанский епископ Софроний не прервал ни на секунду траурную службу, когда под высокими сводами храма раздались торопливые шаги большой группы людей. Не поднимая головы, Софроний, облаченный в длинную траурную мантию, продолжал читать раскрытую Библию, которую держал перед ним молодой дьякон. Торжественным и спокойным голосом Софроний перечислял Евангельские блаженства, чередуемые краткими прошениями к Господу о милости для усопшего отрока.
Кто-то из бояр подал Олегу Ивановичу зажженную свечу, с которой тот приблизился к гробу с телом сына на одеревеневших разом ногах. Юный княжич Роман лежал на смертном одре в своих самых лучших одеждах, его русые волосы были тщательно расчесаны, на его восковом лице с закрытыми глазами застыла холодная печать вечного сна.
«Здравствуй, сынок! — мысленно промолвил Олег, чувствуя, как горячие слезы закипают у него в глазах. — Здравствуй и прощай!»
Между тем, епископ Софроний завершил заупокойную службу, произнеся над усопшим княжичем особую разрешительную молитву, как бы освобождая его прах от всяческих прегрешений, вольных и невольных. После этого собравшиеся в храме знатные рязанцы, мужчины, женщины и дети, двинулись чередой друг за другом для прощания с умершим княжичем Романом. Перед тем, как подойти ко гробу с усопшим, каждый из прихожан сначала гасил свою свечу и прикладывался устами к иконе Богородицы, которая была принесена в храм вместе с телом Романа. Эта икона стояла перед гробом на особой наклонной подставке в виде медного стола на высокой ножке.
Хор священников при этом тянул высокими протяжными голосами заупокойные стихиры, завершая каждую из них одной и той же строфой: «Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть безвременную…»
Олег же долго не гасил свою свечу, глазами, полными слез, глядя на то, как длинная людская очередь проходит возле гроба с прахом его сына. Сначала шли бояре и купцы со своими женами и детьми, потом валом валил простой рязанский люд. Входя в храм через главные врата, люди выходили отсюда на храмовую площадь через боковой выход. В этом же боковом приделе находились погребальные склепы умерших князей, правивших в Рязани до Олега. Здесь, под каменными плитами пола, покоились останки Олегова отца, деда и прадеда, а также прах нескольких Олеговых двоюродных и троюродных дядей. Здесь же была вырыта могила и для усопшего княжича Романа, рядом с которой лежала тяжелая надгробная плита, на которой был вырезан православный крест и сделана краткая надпись внизу старославянской кириллицей. Из надписи следовало, что в этом склепе лежит Роман, сын рязанского князя Олега Ивановича, скончавшийся от болезни в такой-то год, месяц и день от Рождества Христова.
Когда заколоченный гроб с телом княжича Романа четыре монаха опустили на веревках в могилу, а епископ Софроний с пением тропаря «Со духи праведных…» крестообразно посыпал землей крышку гроба, в этот самый миг на колокольне Успенского собора зазвучал траурный перезвон колоколов. Этот печальный колокольный звон отозвался могильным холодом в сердце Олега Ивановича, словно часть его души и его жизни ушли в небытие вместе с его умершим старшим сыном.
* * *Русичи, вызволенные из татарской неволи рязанскими дружинами, поведали Олегу Ивановичу и его воеводам о княжне Ольге, которую пригнали в Наровчат воины Арапши вместе с несколькими сотнями прочих русских невольниц. Арапша продал многих красивых пленниц торговцам-арабам, случайно оказавшимся в Наровчате. Арабы держали путь с Руси в орду. Среди проданных арабам русских рабынь оказалась и княжна Ольга.
Олег Иванович не мог взять в толк, почему Ольга выбралась незаметно из укрепленного детинца, хотя знала, что вокруг княжеской цитадели хозяйничают татары. Огнищанин Увар сделал предположение, что Ольга могла воспользоваться набегом Арапши на Рязань, чтобы среди всеобщей суматохи попытаться сбежать за Оку.
— Я давно замечал за Ольгой, что ей в тягость твоя опека, княже, — сказал Увар. — Ольга не может тебе простить смерти своего отца, поверь мне. Наверняка Ольга хотела удрать куда-нибудь в Москву или в Суздаль, зная, что тамошние князья враждебны тебе, князь-батюшка. Однако татары сумели изловить Ольгу и обратили ее в рабство. И поделом этой злобной гордячке!
Выслушав огнищанина, Олег Иванович с сомнением покачал головой, заметив, что вряд ли у Ольги, такой тихой и скромной, хватило бы смелости на столь отчаянный шаг.
— Эх, князь! — с жаром выдохнул Увар. — В тихом омуте черти водятся. Ольга лишь с виду эдакая скромница, но в сердце у нее пышет дьявольский огонь! Это же по ее очам было видно, — со значением добавил огнищанин, сам не ведая, насколько он близок к истине.