Клыч Савельич посоветовал даже Олегу Ивановичу откликнуться на призыв Дмитрия, если тот позовет его в поход на Тверь.
— Ты что, совсем спятил, боярин! — рассердился Олег. — Никогда я не ходил в подручных у мальчишки Дмитрия и ходить не буду! Я сам великий князь! Мой род древнее и славнее московского княжеского дома, кланяться Дмитрию я не собираюсь! Бог даст, я еще отниму у него не токмо Лопасню, но и Коломну.
— Род твой, конечно, древнее Дмитриева рода, княже, — сказал Клыч Савельич с некой укоризной в голосе. — Однако, смею заметить, ты хоть и великий князь, но величие твое более низкого полета по сравнению с величием Дмитрия. Не считаться с этим нельзя.
Это замечание Клыча Савельича окончательно вывело Олега Ивановича из себя. Легкоранимый и вспыльчивый, он порой вспыхивал мгновенно, как сухая солома. Обзывая Клыча Савельича непотребными словами и выплескивая на него свой гнев, Олег Иванович велел боярину проваливать вон и больше не попадаться ему на глаза.
В прошлом Клыч Савельич уже испытывал на себе гневную опалу со стороны Олега Ивановича, поэтому и на этот раз он отнесся к сыпавшимся на него ругательствам из княжеских уст с удивительным спокойствием. Отвесив поклон Олегу Ивановичу, боярин Клыч направился к выходу из княжеских хором.
Переполняемый злобным раздражением, Олег Иванович следовал за Клычом Савельичем, осыпая его все новыми оскорблениями:
— Катись отсель, миротворец хренов! Езжай обратно в Москву, облизывай там сапоги Дмитрия! Можешь и задницу ему полизать, Дмитрий этому будет рад-радешенек! Ты же до седых волос дожил, дурень, а лебезишь перед Дмитрием, как последняя потаскуха. Опентюх ты безмозглый! Дмитрий прикажет тебе дерьмо жрать, ты и на это согласишься, лишь бы замириться с ним!..
Олег был вынужден оборвать свои гневные рулады, столкнувшись со своей старшей дочерью на деревянных ступенях лестницы, ведущей с нижнего теремного яруса на верхний. Евфимия приехала погостить в отчий дом под предлогом отметить здесь праздник Покрова Пресвятой Богородицы, а на самом деле соскучившись по сестре и устав от своего ветреного и вечно пьяного мужа.
Олег прикусил язык, слегка смутившись под изумленно-недоумевающим взглядом дочери. Клыч Савельич же, прошмыгнув мимо Евфимии и обронив короткое приветствие, торопливо затопал сапогами вниз по лестничным ступеням.
Узнав, что Евфимия желает поговорить с ним, Олег привел ее в светлицу, где у него хранились книги и куда не имели доступа почти никто из теремных слуг. В этой комнате Олег любил читать и размышлять в одиночестве над прочитанным.
Евфимия повела речь о том, как ей несладко живется в мужнином доме, что она полна горькими разочарованиями после близкого общения с Даниилом Ярославичем и его сыном Владимиром.
— Мой свекр падок на вино и юных девушек, которых он умыкает с помощью своих гридней, таких же бессовестных, как и он, — молвила отцу Евфимия с негодованием в голосе. — За эти неприглядные дела горожане Пронска и смерды из окрестных сел ненавидят Даниила Ярославича. Пронские священники открыто порицают Даниила Ярославича, называя его греховодником. Святые отцы собираются жаловаться на моего свекра рязанскому епископу. Батюшка, и такому негодяю ты помог занять княжеский стол в Пронске! — Евфимия заглянула отцу в глаза с открытым осуждением. — Даниил Ярославич пытался даже надругаться над своей племянницей Ольгой! Это ли не вопиющая безнравственность!
— Но я же вырвал Ольгу из рук Даниила Ярославича, вняв твоей просьбе, моя милая, — проговорил Олег, стараясь не встречаться взглядом с негодующей Евфимией. — Ольга теперь живет в Рязани, в моем тереме в полном достатке. Со временем я подыщу ей достойного жениха княжеских кровей.
— Об Ольге мы с тобой позаботились, тятечка, — продолжила Евфимия, — а кто позаботится о тех несчастных девушках, кои томятся невольницами в тереме моего свекра и вынуждены ублажать его похоть. Эти девушки из небогатых семей, и заступиться за них некому. Мне стыдно и противно делить ложе с Владимиром, поскольку он столь же развращен, как и его отец. Владимир истязает и принуждает к совокуплению с ним теремных челядинок, когда напивается до скотского состояния. Он тащит в постель даже десятилетних девочек, упиваясь их беспомощностью и своей властью над ними. Хуже всего то, что Владимир зачастую насилует служанок прямо в супружеской постели, это происходит и ночью и при свете дня. — Евфимия помолчала, издав тяжелый вздох, затем продолжила глухим отрешенным голосом: — Покуда я пребываю в Рязани, Владимир наверняка не теряет времени даром, приводя наложниц в нашу опочивальню. Ну, как мне рожать детей от такого человека?
— А ты уже беременна от Владимира, дочка? — спросил Олег с невольным беспокойством в голосе.
— К несчастью, да, — скорбным голосом ответила Евфимия, отойдя к окну и повернувшись к отцу спиной.
Подойдя к дочери сзади, Олег мягко обнял ее, прижавшись губами к ее темно-каштановым волосам, заплетенным в косу. Он предчувствовал, что безоблачного счастья в супружестве с Владимиром Даниловичем у Евфимии скорее всего не будет. Однако ему и в дурном сне не могло привидеться, что порочность Владимира окажется до такой степени вызывающей. Олегу хотелось сказать дочери, что пути назад уже нет, что ей надо как-то уживаться с Владимиром, поскольку он и его отец нужны ему как союзники против московского князя. Покойный Владимир Ярославич, без сомнения, был более порядочным и благородным человеком в отличие от своего брата Даниила Ярославича. Но беда была в том, что Владимир Ярославич был враждебен Олегу, опираясь на союз с Москвой. По этой причине Олег разбил Владимира Ярославича в бою и заключил его в темницу, где тот и умер. Олег посадил Даниила Ярославича князем в Пронске, в душе питая неприязнь к нему, так как иного выбора у него не было. В политике зачастую приходится враждовать с порядочными людьми и вступать в союз с негодяями всех мастей, преследуя свою выгоду в межкняжеских распрях.
Все это Олег хотел сказать Евфимии, привыкнув говорить с ней откровенно обо всем и надеясь, что она поймет его. Но на этот раз Олег не мог быть до конца откровенным с Евфимией, ибо получалось, что он сознательно пожертвовал ею ради своих политических целей. У Олега просто не поворачивался язык заговорить с дочерью о том, что ради возвышения Рязани над Москвой он стал неразборчив в средствах.
С этого дня между Олегом и его старшей дочерью пролегла пока еще тонкая трещина отчуждения и непонимания. Олег пообещал Евфимии воздействовать на Даниила Ярославича и его сына Владимира через рязанского епископа Софрония, который на днях собирался наведаться в Пронск, чтобы освятить построенную там новую церковь.
Однако обсуждать с Евфимией смещение ее свекра с пронского стола Олег наотрез отказался. Евфимия предложила отцу посадить князем в Пронске Василия Александровича, родного дядю Даниила Ярославича, сидевшего князем в Ижеславле. Этот город тоже стоял на реке Проне верстах в десяти от Пронска. Василий Александрович казался Евфимии человеком более достойного нрава. Олег невольно проговорился, что если передать Пронский удел Василию Александровичу, то в будущем Пронск закрепится за его потомками. Олег же надеется, что со временем князем в Пронске станет его внук, рожденный Евфимией.
— Так вот с каким умыслом ты отдал меня в жены Владимиру Даниловичу, тятечка, — с обидой в голосе произнесла Евфимия. — Для тебя важнее привязать Пронск к Рязани, поэтому мне волей-неволей придется рожать сыновей от постылого Владимира Даниловича и терпеть его пьяные выходки. В делах государственных с женскими судьбами считаться не принято!
Не желая показывать отцу слезы, набежавшие ей на глаза, Евфимия стремительно выбежала из светлицы, хлопнув дверью.
* * *В начале декабря, когда установился санный путь, к Рязани потянулись обозы с дубовыми и сосновыми бревнами с ближних и дальних лесных вырубок. Сотни смердов стучали топорами на просеках в лесной чаще, подрубая самые высокие и мощные деревья, из которых за зиму предстояло возвести новые прочные стены и башни Рязани взамен старых и обветшавших. Следить за подвозом бревен Олегом был поставлен боярин Громобой. За разбором старой городской стены должен был наблюдать боярин Брусило.
В эту же пору в Рязань прибыл, наконец-то, из Сарая княжеский гридень Тихомил. Уезжая в конце лета из Сарая, Олег повелел Тихомилу задержаться в столице Золотой Орды, чтобы выполнить кое-какие его поручения. Тихомил приехал не один в Рязань, а с литовцем Пентегом, выкупленным из татарской неволи на деньги рязанского князя.
— Владыка Иоанн не одного Пентега вызволил из рабства татарского, но еще четверых мужей иже с ним, — отчитывался Тихомил перед Олегом, — но, к сожалению, тех молодцев нехристи побили стрелами, когда мы уносили ноги из Сарая. Заваруха в орде продолжается, княже. И конца этой кровавой резне не видно!
— Владыка Иоанн не одного Пентега вызволил из рабства татарского, но еще четверых мужей иже с ним, — отчитывался Тихомил перед Олегом, — но, к сожалению, тех молодцев нехристи побили стрелами, когда мы уносили ноги из Сарая. Заваруха в орде продолжается, княже. И конца этой кровавой резне не видно!
Со слов Тихомила выходило, что ставленник Мамая хан Абдуллах просидел на троне в Сарае после поражения Урус-хана чуть больше трех месяцев. Когда Мамай ушел в поход на Русь, то в Сарай ворвался Хаджи-Черкес со своим буйным воинством из ногайцев и кипчаков. Абдуллах был убит. Вся его свита разбежалась. Хаджи-Черкес занял ханский трон. Вернувшийся на берега Волги Мамай разбил Хаджи-Черкеса и снова захватил Сарай, посадив там ханом некоего Мухаммеда-Булака.
— Но и Мухаммед-Булак недолго правил в Сарае, — молвил Тихомил. — Едва Мамай откочевал со своей ордой к низовьям Дона на зимние пастбища, как какой-то Араб-Шах с отрядом головорезов изгнал Мухаммеда-Булака из Сарая. По слухам, этот Араб-Шах пришел на Волгу из Синей Орды. Мамай ринулся было со своей конницей на Араб-Шаха, но получил достойный отпор и ушел обратно к Дону. Теперь в Сарае сидит Араб-Шах и величает себя золотоордынским ханом.
— А где же Урус-хан? — поинтересовался Олег. — Есть ли о нем известия?
— Урус-хан ушел в Синюю Орду, — ответил Тихомил, — больше о нем ничего не известно. Поговаривают, что Араб-Шах доводится дальним родственником Урус-хану. Не удалось Араб-Шаху взять власть в Синей Орде, так он в Золотую Орду нагрянул, где ныне токмо ленивый за ханский трон не бьется.
«Ездил я на поклон к Урус-хану, его разбил Мамай, — мрачно размышлял Олег. — Сделал я ставку на Мамая, а его одолел Араб-Шах. Чехарда, да и только! Нет, не будет мне проку от союза с ордой против Москвы. Нету в орде сильного правителя и, похоже, уже не будет! Закатилось ордынское солнце!»
Глава десятая Знамение небесное
В эту весну погода установилась жаркая и душная, какая приходится обычно на середину лета. В мае свинцовый небесный свод озарялся ослепительными зигзагами молний, голубые дали содрогались от оглушительных грозовых раскатов; грозы прокатывались без дождей. Порой налетал порывистый южный ветер, поднимая пыль и сухие травинки высоким крутящимся столбом.
Старики судачили между собой: «Не к добру все это. Не иначе, мор опять случится иль война будет!»
В лиственных лесах над Трубежом еще не откуковали свое кукушки, когда в Рязани объявилась вдруг княгиня Евфросинья, вернувшаяся из Литвы.
Олег встретил жену с двойственным чувством радости и некой потаенной досады, поскольку знал, что с приездом капризно-надменной Евфросиньи его спокойному житью-бытью пришел конец. Даже челядинцы в княжеском тереме при виде Евфросиньи как-то сникли и притихли, помня ее несдержанный нрав и суровые наказания за малейшие провинности.
Целуя Олега, Евфросинья крепко и трепетно прижалась к нему, пробудив жаркое волнение в его сердце. Олег, привыкший к холодности Евфросиньи, внутренне подивился случившейся в ней перемене. Выглядела Евфросинья изумительно: ее прекрасные светло-карие глаза искрились на солнце, ровные зубы сверкали, как жемчуг, меж алых улыбающихся губ, белое лицо с розовым румянцем светилось счастьем. Подбежавших к ней сыновей Евфросинья обняла всех троих разом, прижав к себе. При этом в очах ее заблестели слезы.
Глядя на статную фигуру Евфросиньи в длинном сиреневом платье с узкими рукавами и широким подолом, со шнурованным глубоким вырезом на груди, с блестящим пояском на тонкой талии, Олег залюбовался ею. Двадцативосьмилетняя Евфросинья по-прежнему выглядела моложе своих лет.
Заметно подросла и малышка Анастасия за те десять месяцев, что она провела вместе с матерью вдали от родного дома. Четырехлетняя Анастасия научилась неплохо разговаривать по-литовски. «Ну вот, была одна литовка у меня в тереме, теперь будет две», — подумал Олег, пряча усмешку в усах.
После пышного застолья и радостных разговоров в узком семейном кругу Олег и Евфросинья, наконец, остались наедине. Еще сидя за столом, Олег почувствовал по глазам Евфросиньи, по выражению ее лица, что ей хочется поделиться с ним чем-то очень важным, но заговорить об этом при детях она не может. Олега разбирало любопытство, что же таит в себе Евфросинья?
— Когда я собиралась в обратный путь на Русь две недели тому назад, — заговорила Евфросинья чуть приглушенным взволнованным голосом, плотно притворив дверь, — в это самое время в Вильно пожаловал тверской князь Михаил Александрович. Он привез весьма утешительные вести моему отцу. Оказывается, прошлой осенью в Москве умер тысяцкий Василий Вельяминов, дядя князя Дмитрия. Так вот, старший сын Василия Вельяминова Иван рассчитывал занять место своего отца, но Дмитрий решил по-своему. Дмитрий не только не сделал Ивана Вельяминова московским тысяцким, но вовсе упразднил эту должность. Рассерженный Иван Вельяминов тайно бежал из Москвы в Тверь, поступив на службу к Михаилу Александровичу. Это произошло уже в марте этого года, в канун Масленой седьмицы.
— Мне ведомо об этом, милая. — Олег покачал головой, опустившись на стул возле стола. — Это заботы Дмитрия, меня они не касаются.
— Нет, касаются, сокол мой! — с жаром возразила Евфросинья. — Еще как касаются! Ведь ты же не знаешь, о чем договорились мой отец и Михаил Александрович.
— И о чем же они столковались? — полюбопытствовал Олег.
Евфросинья с горящими глазами поведала мужу, что ее отец Ольгерд и Михаил Тверской задумали этим летом начать войну с Москвой. Дабы действовать наверняка, они решили привлечь и Мамая к походу на Москву. С этой целью к Мамаю отправился Иван Вельяминов.
— Мой отец надеется, что и ты, свет мой, тоже двинешь свои полки на Москву, — молвила Евфросинья, подойдя к Олегу и положив руки ему на плечи. — Коль тверичане пойдут на Московское княжество с севера, литовцы с запада, рязанцы с юга, да ежели еще подойдет Мамай со своей ордой, то Дмитрий непременно будет сокрушен!
Олег задумчиво погладил свою короткую бородку. Если все так и случится в действительности, тогда московлянам не уйти от поражения! Никак не уйти! «Доселе Дмитрий всегда побеждал, поскольку недруги его действовали порознь друг от друга, — размышлял Олег. — Ни Тверь, ни Рязань, ни Литва еще ни разу не объединялись для войны с Москвой. Но примкнет ли Мамай к этому союзу?»
До Олега доходили слухи, что Мамай воюет с Араб-Шахом, но победить его никак не может. Араб-Шах оказался крепким орешком!
— Война с Москвой — дело вельми трудное и опасное, лада моя, — сказал Олег, усадив жену к себе на колени. — Мне нужно с боярами своими потолковать, их мнение узнать. К тому же отец твой еще десять раз передумать может, с него станется. Да и от Мамая никакого ответа еще не последовало, как я понимаю. Поэтому нужно подождать и поглядеть, как отнесется Мамай к призыву Ольгерда и Михаила Тверского.
— Коль согласится Мамай воевать с Москвой, что тогда? — Евфросинья пытливо заглянула в глаза Олегу. — Коль тверичане и литовцы исполчат свои ратные силы на Москву, примкнешь ли ты к этому союзу?
— Да уж не останусь в стороне, голуба моя, — без колебаний ответил Олег. — Мне ведь немало исконных рязанских земель нужно отбить у московлян. Да и Дмитрию надобно должок вернуть за мое поражение при Скорнищеве. Я привык долги отдавать!
* * *В начале июля в Рязань приехал посол из Твери. Им оказался Полиевкт Вельяминов, младший брат Ивана Вельяминова, который тоже перешел на службу к тверскому князю.
Внешне Полиевкт был красив и статен, у него были большие синие глаза и золотистые кудри. Говорить Полиевкт умел цветисто и витиевато, поскольку владел греческой грамотой и был знаком с трудами греческих писателей, посвященными ораторскому искусству. Полиевкт принялся сговаривать Олега Ивановича и рязанских бояр выступить этим летом в поход на Москву. Со слов Полиевкта выходило, что тверское войско уже двинулось на Торжок и Углич, что литовские отряды вот-вот подойдут на подмогу к тверичанам. Но более всего Полиевкт похвалялся тем, что Мамай прислал тверскому князю ярлык на великое Владимирское княжение. Ярлык доставили в Тверь Мамаевы послы во главе с мурзой Ачихожей.
«Кончилось сидение Дмитрия на владимирском столе, отныне Михаил Александрович главный князь на Руси! — торжествующе молвил Полиевкт, держа речь перед Олегом и его приближенными. — Теперь тверской князь будет собирать ордынский выход со всех князей по праву владения великим ярлыком. А Дмитрий пусть себе локти кусает от досады!»
Продолжая свою речь, Полиевкт сообщил рязанскому князю и его боярам, что послы Михаила Александровича вместе с мурзой Ачихожей уже побывали в Москве, объявив войну Дмитрию.