– Понял тебя, моряк! Ладно, докладываю тебе, командир! Я политрук Фильченков! Как видишь, у нас три ружья, сто патронов и два помощника вместо трех. Пока мы добирались до ваших позиций, погиб краснофлотец Рязанов… Так что давай мне одного человека в боевой расчет!
– Романов! – крикнул Андрей. – Бегом сюда! Пойдешь вот с товарищем политруком бить танки!
– Это мы с самым дорогим нашим удовольствием! – белозубо оскалился Романов.
– Попрошу ответить так, как положено по уставу! – стер улыбку разведчика окрик политрука. – Рас-с-спустились…
– Есть, товарищ политрук! – Не так-то просто было смутить одессита Мишку Романова. – Есть отвечать по уставу!
– Так, командир! – сказал Фильченков. – Нам надо определиться с огневыми точками для противотанковых ружей…
– Вот матрос Романов вам их и укажет! – сказал Андрей, не отводя напряженного взгляда от немецких позиций, где уже началось движение. – Он разведчик и излазил на брюхе всю степь перед нами.
Даша вынесла пятерых… Отбив в рукопашной очередную атаку немецких автоматчиков, моряки откатились в свои окопы, и только Дашина работа была бесконечной. Она не могла себе позволить отдыхать, пока слышались стоны с оставленного противниками горящего поля…
Она видела раненого, но ей нужно было дать себе передышку – сил уже не оставалось. Нет, не отдых, какое там?! Просто отдышаться…
Прижимаясь всем телом к земле, Даша поползла к тому месту, где заметила раненого моряка. Несколько метров показались ей километрами, пока она добралась до воронки, где он лежал.
– Сейчас я тебе помогу, родной! – прошептала Даша, переворачивая раненого на спину… – Ох ты, Боже мой!
Даша поперхнулась и прикрыла рот грязной, окровавленной рукой…
Своим телом матрос прикрывал то, что осталось у него от почти отрубленной осколком левой руки. Рука держалась на полоске размочаленной мышцы и обрывках бушлата…
Дарья попыталась разобрать плоть, но быстро поняла, что это бесполезно. Руку нужно было отнять, чтобы наложить жгут и остановить кровь, хлеставшую из раны. Она открыла свою сумку и поняла, что там нет ни скальпеля, ни ножниц.
– Вот тебе на! – девушка не смогла сдержать слез. – Прости, родной! Прости! Сумка телепалась-телепалась на боку, пока я ползала туда-сюда, и где-то выпали ножницы! И скальпель! Господи! Что мне теперь делать?!
И вдруг, словно озарение нашло на девушку, и она сразу успокоилась…
Даша зубами перегрызла мякоть, удерживающую руку, которая уже и рукой-то не была. Достала бинт и наложила жгут, останавливая кровь.
Когда она закончила и стала бинтовать рану, раненый открыл глаза.
– Дашка! – прохрипел он. – Скорей, скорей, Даша! Наши ведь бьются! Я еще повоюю…
Она плакала и тащила. Тащила и плакала…
Ей помогли опустить раненого в окоп. Он снова был без сознания и едва дышал.
– Эдик Бекетов… – сказал кто-то из моряков. – Даша, он не помрет?
– Откуда же я знаю, родные?! – Даша не выдержала невыносимого напряжения и разрыдалась…
Сквозь толпу моряков, обступивших медсестру, к ней с трудом пробился Андрей.
Он обнял Дашу и повел ее в блиндаж.
Андрей не стал ни утешать девушку, ни расспрашивать… Он помог ей снять ватник, который уже нельзя было считать обмундированием, поскольку был он донельзя исполосован острыми камнями и осколками, и окровавленная вата из порывов торчала клочьями. Андрей уложил любимую на скамью и, прикрыв ее плащ-палаткой, тихо сказал: «Ты отдохни, милая. Просто полежи и отдохни».
Дарья была настолько измотана, что уговаривать ее не пришлось. Едва закрыв глаза, она провалилась в глубокий, почти обморочный сон. И уже не слышала, как снова загрохотало снаружи и земля содрогнулась от страшного удара сотен тонн металла, начиненного тротилом, который снова и снова рвал и кромсал беззащитную крымскую степь, нанося страшные раны, которые не заживут и через десятки лет…
Глава 4
Даша отдыхала, вытащив с поля боя восемь раненых и израсходовав на это весь свой запас жизненных сил. Вместо нее сейчас была в поле ее напарница Маша Королева. Девушки договорились между собой периодически сменять друг друга, чтобы у каждой была хотя бы небольшая пауза для отдыха, ибо обе находились уже на пределе своих физических и волевых возможностей.
Только здесь, в окопах, Даша поняла, что женщине совершенно незачем прикасаться к жуткому ремеслу войны. Есть сугубо мужские ремесла, которыми женщина не должна заниматься. В их числе ремесло солдата. Воина.
Но совершенно ясно стало для нее и то, что война – это не ремесло, а гигантское бедствие, которое пришло из-за границ ее Родины и вторглось в жизнь каждого, независимо от пола и возраста.
И женщины должны мужественно противостоять этому бедствию наравне с мужчинами.
Даша сжала виски руками и откинулась на стенку блиндажа, раскачиваясь телом.
«И все же, и все же… Здесь все не так! Неправильно!» – ей хотелось кричать, выть. «Женщины не должно быть на войне», – думала она. «Хотя бы ради того, чтобы не превращаться из женщины в товарища по оружию, в «медсестричку», в Родину-мать, наконец. Чтобы оставаться привлекательной, мягкой и желанной, чтобы сохранять свою хрупкость и слабость. Свою женственность… Чтобы мужчинам после того, как закончится эта треклятая война, не было стыдно взглянуть в женские глаза, бывшие свидетелями тех ужасов, которые мужчины творили, убивая людей. И чтобы женщина могла смотреть на мужчин с прежним интересом, приветливо и с небольшой долей кокетства. Смотреть как на мужчину, не вспоминая при этом воплей обнаженного мяса – изрезанной, изрубленной, изорванной, сожженной солдатской плоти; не слыша совсем не по-мужски жалобных криков погибающих, унизительные мольбы о пощаде пленных, рыданий уцелевших; не видя забрызганные кровью лица с дикими глазами, в которых отражаются огни пожаров».
Она вспомнила свое недавнее прошлое и в нем себя – смеющуюся девушку с яркими серо-голубыми глазами, опушенными густыми ресницами, в летнем платье, с разлетающимся колоколом от любого движения подолом, в легких парусиновых туфельках. Вспомнила стайку подруг и, словно наяву, услышала стук каблучков и нежные мелодичные голоса, увидела искрящиеся жизнью женские глаза, и в этих глазах – главную тайну женщины – способность давать жизнь.
Но нет, это был не стук каблучков… Это кто-то из моряков дал очередь из пулемета, чтобы попугать фрицев…
И сразу тяжело и больно навалилась на ее хрупкие плечи реальность сегодняшнего дня. Даша вынула из кармана бушлата изрядно поцарапанное зеркальце и взглянула на свое отражение.
Из овала зеркальца на нее смотрела совершенно незнакомая ей женщина… У нее было суровое, изборожденное морщинами лицо, с темными пятнами и разводами копоти, зло нахмуренными бровями, с обметанными лихорадкой, потрескавшимися губами, обрамленное солдатской стрижкой «под ноль». Некрасивое лицо. Страшное.
Низко согнувшись, в блиндаж шагнул Андрей Паршаков, и Даша испуганно убрала зеркальце, совершенно позабыв, что обладательницей лица из зеркальной глубины была она сама.
Андрей устало присел рядом, поставив автомат между колен. Он закрыл глаза и прислонился спиной к стене блиндажа. Даша услышала, как за тонкой дощатой переборкой посыпалась земля от этого движения.
– Что там, Андрюша? – тихо спросила она.
В углу, занавешенном плащ-палаткой, застонал кто-то из раненых, и она тут же встрепенулась, готовая бежать туда по первому зову.
Андрей удержал ее, положив свою широкую ладонь на ее тонкую девичью кисть.
– Плохо там, Дашуня! – сказал Андрей и взыграл желваками на обтянутых сухой кожей скулах. – Сегодня мы отбили двадцать атак. И потеряли двадцать моряков убитыми. Остальные ранены… Из тех, кто сражался здесь с первого ноября, осталось пять человек. Пять человек, Даша! И это… Это страшно! Я послал посыльного в штаб доложить о нашем положении… Не знаю, что они там смогут придумать, но в любом случае ночью мы начнем отход, ибо сражаться дальше мы не в состоянии. Нет бойцов!
– А раненые? – Даша готова была разрыдаться – сколько же боли было в голосе Андрея! Неземной боли… – Мы же не бросим их здесь?
– Да, еще сорок раненых. Которых мы должны вынести. Вынести во что бы то ни стало! – голос Андрея звучал глухо, как из подземелья. – Каким бы ни было решение штаба, к ночи я начну готовить переход! Я уже послал предупредить командира пехотинцев, что в полночь мы оставим позиции.
Андрей мельком взглянул на Дашу, и его сердце чуть не разорвалось от боли. Ему стало стыдно – он думал сейчас обо всех, об убитых, о раненых, совершенно не думая о ней – о девушке, которую он любил всем сердцем. Ему стало стыдно, потому что он совсем не думал о том, каково ей – хрупкой слабой девочке ковыряться в раненых, по локоть в крови, среди стонов, проклятий и пятиэтажной матерщины? Каково худенькой девчонке вытаскивать под обстрелом с поля раненого бойца, весящего под центнер, да еще волочь при этом на себе его винтовку или автомат! Или стирать завшивленное солдатское белье…
– Дашуня, прости меня! – хрипло сказал Андрей. – Прости, дорогая! Я должен был хоть как-то облегчить тебе твою работу, но мне было не до этого. Я сейчас чувствую себя последним подлецом, ибо все эти дни мои мысли были заняты другими вопросами. Но только не тобой.
– Господи, Андрюша, ты о чем?! – воскликнула Дарья. – Да разве было у тебя время думать обо мне, когда чуть ли не с первого дня ты взвалил на себя ношу командира отряда?! Я же видела, как ты буквально разрываешься на части, организовывая оборону и ответные атаки моряков. А я… Я чувствовала твой локоть даже тогда, когда ты на минутку присаживался рядом со мной во время затишья. Мне было достаточно этого, поверь. Ты был жив, был рядом, и это давало мне силы снова и снова ползти на поле боя за очередным раненым. Не казни себя, Андрей. Ты делал все, что мог, и не в твоих силах было сделать больше.
– Я должен был дать тебе возможность полноценно отдохнуть, должен…
– Боже мой, Андрей! Что ты несешь?! – Дарью вдруг прорвало, и она прервала его монолог. – Что ты мог сделать?!
Она рывком сорвала с головы шапку-ушанку, обнажив обритую наголо голову.
– Ты видишь это? Видишь?! Я втайне от тебя попросила старшину Михеева побрить меня! Потому что меня достали вши! У меня были шикарные густые волосы, но их не промоешь водой из солдатского котелка. Да и вода у нас на вес золота… И знаешь что? Знаешь?! Я тебе скажу! У Михеева, хоть он и наш старшина, не оказалось для меня и Машки бюстгальтеров, да еще и подходящих размеров! И он взамен выдал нам по две пары солдатских трусов. У меня сапоги сорокового размера, а ношу я тридцать шестой! Ты мог бы заняться вот этими моими, казалось бы, простыми проблемами? Мог?!
Она разрыдалась, уткнувшись головой в его пропахший потом и порохом бушлат.
Андрей гладил ее колючую мальчишечью голову и… с трудом сдерживал подступившие к краям глаз слезы…
Ему было двадцать лет, но сейчас он чувствовал себя пожилым, изрядно пожившим-победовавшим и истерзанным жизнью человеком…
Глава 5
Сауле – по-литовски солнце. Она и была похожа на солнце: с волосами цвета вымытой дождями пшеницы, с рыжими веснушками на щеках, расцветающих мягкими ямочками, когда Сауле улыбалась… У нее были мягкие, нежные руки с такими же ямочками у оснований пальцев, как и на щеках, длинные, крепкие ноги, серые с голубоватым отливом глаза…
Еще до вторжения Германии в Советский Союз Сауле входила в одну из подпольных антибольшевистских групп, действовавших на территории Литвы. Ее муж Пятрас Раудис был настолько захвачен борьбой с Советами, что за те две недели, что прошли со дня их венчания, он не нашел ни минутки, чтобы исполнить свой супружеский долг… Сауле, будучи замужней женщиной, так и осталась девственницей, поскольку Пятрас был убит при нападении на патруль советских пограничников, и Сауле, у которой не было родителей, потеряв и мужа, осталась сиротой. Она поклялась жестоко отомстить за смерть мужа, и теперь смыслом ее жизни стала война. Она и раньше неплохо стреляла из мелкокалиберной винтовки, занимая призовые места в соревнованиях среди литовской молодежи, а теперь, вступив по призыву бригаденфюрера СС Висоцки в батальон СС, стала, что называется, профессиональным снайпером. До того момента, как батальон литовцев перебросили в Крым, на снайперском счету Сауле было уже семь русских, и она гордо носила на плечах погоны унтер-офицера.
Ее напарником стал Брюно Сюткис. Так уж случилось, что Сюткис попал в снайперскую школу в городе Вильнюсе, когда Сауле была уже там инструктором, и ей пришлось готовить его к боевой работе. Школа располагалась в казармах неподалеку от собора Святых Петра и Павла. Здесь же размещалось военное училище, в котором готовили офицеров. Учебные курсы продолжались с 30 мая по конец июля 1941 года. Весь выпуск курсантов июля 1941 года и часть инструкторов были в спешном порядке экипированы и отправлены в Советский Крым 3 августа.
Брюно Сюткис – худой, костистый, весь перевитый крепкими мускулами, понравился Сауле с первого взгляда. Было в нем что-то такое животное, что заставляло ее тело напрягаться в каком-то доселе неведомом предвкушении, а низ живота начинал сладко ныть. Когда Сауле на занятиях легла рядом с курсантом Сюткисом, показывая ему способы маскировки на местности, и будто случайно коснулась его напряженных ягодиц, ее накрыла неведомая ранее сладкая волна, и когда она откатилась, показывая прием ухода с отработанной позиции, ее штаны между ногами были мокрыми.
После занятий инструкторы дотошно разбирали ошибки и нарушения курсантов, и, когда Сауле стала раскладывать по пунктам действия Сюткиса, он понимающе улыбнулся ей и подмигнул правым глазом.
Сауле зарделась…
Курсанты спали в десятиместных помещениях, и Сауле пришлось вызвать Сюткиса по тревоге, пообещав ему ночные стрельбы. «Стрельбы» состоялись в комнате Сауле, откуда она буквально выгнала свою напарницу – инструктора Олесю Месечко.
Сауле рычала, срывая с Сюткиса одежду, она готова была рвать его плоть зубами, лишь бы то, чего она так страстно желала, случилось как можно скорее. Но грубый на вид, простецкий, словно деревенский конюх, мужлан Брюно оказался опытным соблазнителем. Он руками и губами довел ее до такого состояния, что по бедрам у нее потекло. И только тогда он сотворил чудо. Потом они лежали на мокрых простынях, и Сауле нежно теребила зубами мочку его уха. Ей было плевать на кровь, обильно измаравшую простыни, на жесткую субординацию в войсках СС… Для нее сейчас существовал только ее любимый Брюно.
Это чувство, внезапно возникшее и непредсказуемое, не помешало Сауле подготовить из Сюткиса классного снайпера, и, когда на плацу был зачитан приказ об отправке личного состава снайперской школы в Крым, лицо Сауле просияло. Она совсем не обратила внимания на лицо Сюткиса, враз покрывшееся белыми пятнами страха.
В Крыму они не сразу стали выходить на боевые, ибо те офицеры, которые пришли сюда из Франции и Норвегии, были не готовы к снайперской войне и не могли найти применения снайперским парам. Их попытались использовать как… разведчиков. Но первая же пара, отправленная в разведку, принесла неожиданный результат – три убитых офицера и три солдата противника за ночь…
И только тогда до командования дошло, зачем на войне нужны снайперы.
Вот уже два месяца Сауле находилась в Крыму, в 15-й дивизии СС. Ей нравилось ремесло снайпера. Ей нравилось убивать… Она чувствовала себя хозяйкой жизней моряков и солдатиков, загнанных Советами в окопы Крыма. И она стреляла, изощряясь в жестокости…
В последнее время танковая рота, к которой приписали группу Сауле, действовала против отряда морской пехоты советских. За первые три дня работы Сауле выбила весь командный состав моряков, оставив парочку командиров для Брюно.
И ей непонятно было, как это Брюно, которого она неоднократно выводила на точный выстрел, мешкает, не стреляет в нужный момент… А когда звучал его выстрел, цель, как правило, оказывалась уже недоступной. Ослепленная любовью, Сауле упорно не хотела видеть, что Брюно – ее мужиковатый увалень Брюно просто не хочет убивать людей, невзирая на то, что они считались его врагами. Что его глаза белели, когда она убивала моряков одного за другим, одного за другим…
Пару раз Сауле после удачного выстрела ловила его взгляды, полные ненависти, но ведь не зря говорят, что любовь способна творить чудеса… Сауле принимала эти взгляды за взгляды, преисполненные пламенной любви.
В конце концов Сюткис не выдержал и, чувствуя, что еще немного, и он сорвется и, не дай бог, убьет Сауле, отправился к гауптману Хольту, командиру роты.
– Герр гауптман, – сказал Сюткис. – Я чувствую, что созрел для великих дел во славу Рейха, но… мой напарник унтер-офицер Сауле Раудене глушит мои инициативы, предпочитая все цели поражать лично. Мне же остается роль бездушного статиста, призванного лишь подтверждать каждый ее удачный выстрел по врагу. Между тем я классный снайпер, закончивший снайперскую школу с самыми высокими оценками. Я хочу работать в одиночку, без назойливой опеки унтер-офицера Раудене. Прошу вас дать мне соответствующее разрешение.
– Послушайте, Сюткис, – сказал Хольт. – Здесь передний край, понимаете?! Никто здесь не будет делать только то, что хотел бы делать! Вы назначены для работы в паре с унтер-офицером Раудене, вот и будьте добры, работайте! Я не буду из-за ваших прихотей пересматривать приказ о назначении снайперских пар. Понимаете? Все! Вы свободны!
Сюткис щелкнул каблуками и вышел. В душе у него все кипело. Он еще больше проникся ненавистью к напарнице и уже твердо решил, что при первой же возможности убьет ее, сымитировав выстрел вражеского снайпера в грудь Сауле.
Нужно было только поймать удобный момент для выстрела, который не повлечет за собой мгновенное окружение его позиции…