Либ вдруг поняла глупость своих предположений. Если сиделок нанял комитет, то Малахию О’Доннеллу необязательно быть преуспевающим. Вероятно, единственное, что отличает эту семью от других, еле сводящих концы с концами, – это утверждение о том, что их девочка питается воздухом.
Либ уставилась на низкую крышу жилища О’Доннеллов. Не поторопись Макбрэрти с письмом в газету, мир за пределами этих промокших полей ничего не узнал бы. Сколько важных персон вложили в это странное предприятие свою наличность и свои имена? Неужели они надеются, что по прошествии двух недель обе медсестры послушно заговорят о чуде, сделав эту жалкую деревушку легендой христианского мира? Неужели они надеются купить одобрение и уважение как сестры милосердия, так и Соловья?
Троица прошла по тропинке мимо навозной кучи, и Либ неодобрительно поморщилась. Толстые стены хижины там и сям покосились. Разбитое стекло ближайшего к ним окна было заткнуто тряпкой. Дверь имелась только в нижней части проема, как в конюшне. Мистер Таддеус толкнул заскрипевшую половинку двери и сделал знак Либ войти первой.
Она шагнула в темноту.
Что-то прокричала женщина на незнакомом Либ языке.
Глаза Либ начали приспосабливаться к полумраку. Под ногами земляной пол. Две женщины в капорах с оборками, которые всегда носят ирландки, снимали одежду с сушилки, стоящей у очага. Передав одежду более молодой худощавой женщине, та, что постарше, выбежала вперед, чтобы поздороваться со священником за руку.
Он ответил ей на том же языке – должно быть, ирландском, – затем перешел на английский.
– Розалин О’Доннелл, полагаю, вчера ты познакомилась с сестрой Майкл.
– С добрым утром, сестра. – Женщина сжала руки монахини.
– А это миссис Райт, одна из знаменитых крымских медсестер.
– Подумать только! – У матери семейства были широкие костистые плечи, серые глаза и невеселая улыбка. – Благослови вас Господь за то, что приехали к нам издалека, мэм.
Неужели эта женщина в своем невежестве считает, что на том полуострове все еще бушует война и Либ приехала прямо из гущи сражения?
– Надо было бы принять вас в хорошей комнате. – Розалин О’Доннелл кивнула на дверь справа от камина. – Но там сейчас посетители.
Прислушавшись, Либ различила тихие звуки пения.
– Нам и здесь отлично, – заверил женщину мистер Таддеус.
– Садитесь, я принесу чай, – настаивала миссис О’Доннелл. – Все стулья в комнате, так что пока садитесь на табуретки. Хозяин копает торф для Шеймуса О’Лалора.
Табуретки представляли собой сиденья из бревен, которые женщина придвинула к самому очагу. Либ выбрала себе одну, попытавшись чуть отодвинуть ее подальше от огня. Хозяйка как будто обиделась. Понятное дело, ведь у очага самое почетное место. Так что Либ села, поставив саквояж с прохладной стороны, чтобы ее мази не растаяли.
Усевшись, Розалин О’Доннелл перекрестилась, то же сделали священник и монахиня. Либ подумала, а не надо ли последовать их примеру. Ну нет, было бы смешно копировать местных жителей.
Пение из соседней комнаты зазвучало громче. Камин выходит в оба помещения, сообразила Либ, поэтому звуки проникаются оттуда.
Пока прислуга снимала с огня кипящий чайник, миссис О’Доннелл говорила со священником о вчерашнем дожде и о том, каким необычно теплым оказалось это лето. Ни слова о дочери.
Униформа прилипла к телу Либ. Она напомнила себе, что наблюдательная медсестра не должна тратить время даром. Либ приметила простой стол, придвинутый к задней стене без окна. Крашеный буфет со странной зарешеченной, как у клетки, нижней частью. Несколько маленьких дверец в стене – стенные шкафы? Прибитая сверху гвоздями занавеска из старых мешков из-под муки. Все довольно примитивное, но опрятное. Закопченный колпак трубы сплетен из прутьев. С каждой стороны камина виднеются квадратные углубления, а повыше висит на гвозде ящичек с солью. На каминной полке пара латунных подсвечников, распятие и небольшой дагеротип под стеклом в черной лакированной рамке.
– А как сегодня Анна? – наконец спросил мистер Таддеус, когда они прихлебывали крепкий чай, в том числе и горничная.
– Вполне в себе, слава Богу.
Миссис О’Доннелл бросила в сторону комнаты еще один тревожный взгляд.
Неужели дитя поет гимны вместе с посетителями?
– Нельзя ли рассказать сестрам ее историю? – попросил мистер Таддеус.
Женщина озадаченно посмотрела на него:
– Какая история может быть у ребенка?
Либ переглянулась с сестрой Майкл и взяла инициативу в свои руки:
– Каким было здоровье вашей дочери до этого года?
– Анна всегда была нежным цветочком, но не плаксивой или обидчивой. Когда у нее появлялась царапина или ячмень на глазу, она делала небольшое пожертвование для церкви.
– А какой у нее был аппетит? – спросила Либ.
– О, она никогда не была жадной и не выпрашивала гостинцев. Очень хорошая девочка.
– А ее душевный настрой? – спросила монахиня.
– Нет причин для жалоб, – ответила миссис О’Доннелл.
Эти неопределенные ответы не удовлетворили Либ.
– Анна ходит в школу?
– Да, мистер О’Флаэрти души в ней не чает.
– Она ведь выиграла медаль, верно? – Служанка неожиданно указала на что-то, чуть не расплескав чай.
– Верно, Китти, – ответила хозяйка, кивнув на каминную полку, точно курица, клюющая зерно.
Либ, поискав глазами, нашла медаль – маленький бронзовый диск в подарочном футляре около фотографии.
– Но после коклюша, который Анна в прошлом году подхватила в школе, – рассказывала миссис О’Доннелл, – мы решили оставить нашу девчушку дома, даже несмотря на грязь, разбитые окна и сквозняки. Но она и самостоятельно очень упорно занимается по книгам. Дома и стены помогают, как говорят.
Либ не знала этой поговорки. Она продолжила расспросы, потому что ей пришло в голову, что нелепые выдумки Анны могут быть основаны на фактах.
– С начала недомогания у нее бывали нарушения пищеварения?
Либ предположила, что сильный кашель мог вызвать у ребенка внутренние повреждения.
Однако миссис О’Доннелл с натянутой улыбкой покачала головой.
– Рвота, запор или понос?
– Только изредка, как это случается с растущими детьми, – ответила миссис О’Доннелл.
– Выходит, до одиннадцати лет, – уточнила Либ, – Анна, по вашим словам, была нежной и чувствительной, и ничего больше?
Женщина поджала шелушащиеся губы:
– С седьмого апреля – вчера с того дня минуло четыре месяца – Анна не съела ни кусочка, не выпила ни глотка, ничего, кроме чистой воды.
Если это правда, с долей неприязни подумала Либ, какая мать говорила бы об этом с таким возбуждением?
Но конечно, это неправда, напомнила она себе. Так что приложила Розалин О’Доннелл руку к этой мистификации или дочке удалось запудрить матери мозги – в любом случае у женщины нет причины бояться за своего ребенка.
– Она не подавилась чем-нибудь перед днем рождения? Или, может быть, съела что-то протухшее?
– В этой кухне не бывает ничего протухшего! – разозлилась миссис О’Доннелл.
– Вы упрашивали ее поесть? – допытывалась Либ.
– Можно было даже не пытаться.
– Анна как-то объясняла свой отказ?
Женщина наклонилась чуть ближе, словно желая поделиться секретом:
– Этого не нужно.
– Не нужно было объяснять причину? – спросила Либ.
– Она в этом не нуждается, – ответила Розалин О’Доннелл, обнажив в улыбке щербатый рот.
– Вы хотите сказать, в еде? – еле слышно спросила монахиня.
– Ей ни крошки не нужно. Она живое чудо.
Должно быть, это хорошо отрепетированный спектакль. Если не принимать во внимание, что блеск в глазах женщины выражает, как показалось Либ, твердую веру.
– И вы утверждаете, что последние четыре месяца ваша дочь пребывает в добром здравии?
Розалин О’Доннелл выпрямила внушительный торс, и ее редкие ресницы затрепетали.
– В этом доме, миссис Райт, вы не найдете никаких лживых утверждений, никакого жульничества. Это скромный дом, но таковым был и хлев.
Подумав о лошадях, Либ была озадачена, но потом поняла, что женщина имела в виду Вифлеем.
– Мы простые люди – муж и я. Объяснить это мы не в силах, но наша девочка отмечена особым Божественным провидением. Разве Богу не подвластно подобное? – обратилась она к монахине.
– Неисповедимы пути Господни, – слабо кивнула сестра Майкл.
Вот почему О’Доннеллы попросили прислать монахиню. Либ почти в этом не сомневалась. И почему доктор выполнил их просьбу. Все они считали, что старая дева, посвятившая себя Христу, легче большинства людей поверит в чудо. Или в большей степени суеверна.
Мистер Таддеус внимательно наблюдал за происходящим:
– Но ведь вы с Малахией желаете, чтобы эти добрые сестры побыли с Анной две недели и потом доложили обо всем комитету?
– Но ведь вы с Малахией желаете, чтобы эти добрые сестры побыли с Анной две недели и потом доложили обо всем комитету?
Миссис О’Доннелл широко раскинула худощавые руки, и ее клетчатая шаль едва не соскользнула с плеч.
– Желаем, даже очень! Чтобы восстановить наше доброе имя от Корка до Белфаста.
Либ едва не рассмеялась. Так беспокоиться о своей репутации, живя в этой жалкой лачуге, а не в каком-нибудь особняке…
– И что нам прятать? – продолжала женщина. – Разве мы не отворили двери всем доброжелателям с четырех сторон света?
Ее напыщенность рассердила Либ.
– Кстати говоря, – сказал священник, – гости, похоже, собираются уходить.
Либ даже не заметила, когда прекратилось пение. Дверь, ведущая в другое помещение, приотворилась, и потянуло сквозняком. Она встала и заглянула в щель.
Так называемая хорошая комната отличалась от кухни в основном своей пустотой. В ней не было ничего, кроме буфета с немногими тарелками и кувшинами за стеклом и нескольких веревочных стульев. Полдесятка людей стояли, повернувшись к углу комнаты, который был не виден Либ, с широко открытыми горящими глазами, словно их взорам предстало нечто поразительное. Она напрягла слух, пытаясь различить их бормотание.
– Спасибо, мисс.
– Пара святых карт для твоей коллекции.
– Позволь оставить тебе этот пузырек с маслом, который освятил в Риме нашему кузену его святейшество.
– Вот цветы, срезанные утром в моем саду.
– Тысячу раз благодарю, и не поцелуешь ли моего ребенка?
Эта последняя женщина поспешила в угол со свертком.
Либ мучилась оттого, что не может хотя бы украдкой увидеть необыкновенное чудо. Не эти ли слова произнесли вчера в винной лавке фермеры? Да, судя по всему, они восхищались не каким-то двухголовым быком, а Анной О’Доннелл, живым чудом. Очевидно, сюда каждый день впускались толпы, желающие пасть ниц у ног девочки. Какая пошлость!
Либ вспомнила, что один фермер неодобрительно высказался о толпе, которая всячески угождает ей. Должно быть, он имел в виду посетителей, жаждущих обласкать ребенка. Что, по их мнению, они совершали, делая из девочки святую, ибо вообразили, будто она поднялась выше обычных человеческих потребностей? Как те разряженные статуи, которые проносят по улицам во время религиозных церемоний.
Правда, голоса этих людей для Либ звучали на ирландском. Миссис О’Доннелл преувеличила, говоря о четырех сторонах света. Дверь в комнату распахнулась, и Либ отступила в сторону.
Посетители, шаркая ногами, вышли.
– Миссис, это вам за беспокойство.
Мужчина в круглой шляпе предложил Розалин О’Доннелл монету.
Ага! Корень всякого зла. Наподобие состоятельных туристов, платящих крестьянину за возможность позировать на пороге его грязной лачуги со скрипкой, у которой недостает половины струн. О’Доннеллы наверняка участвуют в этом жульничестве, решила Либ, притом из вполне предсказуемых побуждений – деньги.
Но хозяйка спрятала руки за спину:
– Гостеприимство нам не в тягость.
– Для милой девчушки, – произнес посетитель, но Розалин О’Доннелл продолжала трясти головой. – Я настаиваю.
– В ящик для бедных, сэр, если хочется что-то оставить.
Она кивком указала на железный сейф, стоящий на табурете у двери.
Либ упрекнула себя в невнимательности.
На выходе посетители бросали в щель свои пожертвования. Некоторые из монет, судя по звуку, были тяжелыми. Эта маленькая проказница привлекала не меньше внимания, чем стоящий у дороги крест или камень. Либ сильно сомневалась, что О’Доннеллы отдадут хотя бы пенни из ящика менее удачливым беднякам, чем они сами.
Дожидаясь, пока пройдет толпа, Либ стояла у каминной полки, а потому смогла рассмотреть дагеротип. Снимок с темным фоном был сделан несколько лет назад, до эмиграции сына. Розалин О’Доннелл, напоминающая внушительный тотем, на коленях у нее откинулся назад в несколько неподобающей позе худой юнец, а у отца на коленях сидит прямо маленькая девочка. Либ прищурилась, пытаясь рассмотреть снимок сквозь блики на стекле. У Анны О’Доннелл были волосы до плеч, такие же темные, как у Либ. В общем, она не отличалась от любой другой девочки.
– Идите в ее комнату, а я схожу за ней, – сказала Розалин О’Доннелл сестре Майкл.
Либ сжалась. Каким образом эта женщина собирается подготовить дочь к их надзору?
Запах от тлевшего торфа вдруг стал для Либ нестерпимым. Она пробормотала что-то о свежем воздухе и вышла во двор.
Распрямив плечи, Либ вдохнула воздух и почувствовала запах навоза. Если она останется, ей придется принять вызов – разоблачить это жалкое надувательство. В лачуге не больше четырех комнат. Она не сомневалась, что ей хватит одной ночи, чтобы поймать девчонку, ворующую еду, – одна та будет или с помощниками. Миссис О’Доннелл? Ее муж? Прислуга, судя по всему, единственная? Или все они вместе? Это означало, что за поездку Либ заработает сущие гроши. Разумеется, менее честная сиделка заговорила бы только по прошествии двух недель, чтобы получить жалованье за это время. Единственная цель Либ – довести дело до конца, убедиться в том, что здравый смысл возобладал над абсурдом.
– Я, пожалуй, загляну к другим моим прихожанам, – произнес у нее за спиной розовощекий священник. – Сестра Майкл предложила первой заступить на дежурство, поскольку вы, наверное, устали от путешествия.
– Нет, – откликнулась Либ, – я вполне готова начать.
На самом деле ей не терпелось увидеть девочку.
– Как пожелаете, миссис Райт, – произнесла монахиня своим шелестящим голосом.
– Значит, вы придете через восемь часов, сестра? – спросил мистер Таддиус.
– Двенадцать, – поправила его Либ.
– По-моему, доктор Макбрэрти предложил смены по восемь часов, как менее утомительные, – сказал он.
– Тогда мы обе будем вставать и ложиться в разное время, – заметила Либ. – Моя долгая практика дежурств показывает, что две смены более удобны для сна.
– Но чтобы выполнить условия надзора, вам придется быть рядом с Анной каждую минуту, – вставил мистер Таддеус. – Восемь часов представляется достаточно долгим сроком.
Из этого Либ сделала лишь один вывод: если они станут работать по двенадцать часов и она начнет первой, то сестра Майкл всегда будет дежурить ночью, когда девочке легче стащить еду. Разве может Либ рассчитывать на то, что монахиня, бо́льшую часть жизни прожившая в провинциальном монастыре, будет такой же внимательной, как она сама?
– Что ж, хорошо, значит, по восемь часов, – делая подсчет в уме, проговорила она. – Мы можем передавать смену, скажем, в девять вечера, пять часов утра и час дня? Эти часы не слишком нарушат семейный распорядок.
– Тогда до часа дня? – спросила монахиня.
– Поскольку мы начинаем только сейчас, в середине утра, я с радостью останусь с девочкой до девяти вечера, – ответила Либ.
Длинный первый день поможет ей подготовить комнату и разработать по своему усмотрению процедуру наблюдения.
Монахиня плавно заскользила по тропинке в сторону деревни. Как они осваивают эту особую походку, думала Либ. Наверное, это всего лишь иллюзия, создаваемая черным одеянием, касающимся травы.
– Удачи, миссис Райт, – приподнимая шляпу, сказал мистер Таддеус.
Удачи? Как будто она на скачках.
Либ собралась с духом и вошла в дом, где миссис О’Доннелл и служанка подвешивали на крюк нечто напоминающее массивного серого гнома. Либ не сразу разглядела, что это железный котелок.
Хозяйка повернула котелок над очагом и кивнула в сторону полуоткрытой двери слева от Либ:
– Я сказала Анне про вас.
Что сказала – что миссис Райт заморская шпионка? В лучшем виде подучила девчонку, как одурачить англичанку, как та уже одурачила многих взрослых?
Спальня представляла собой ничем не украшенную квадратную комнату. На стуле с прямой спинкой, поставленном между окном и кроватью, словно прислушиваясь к звучащей внутри ее музыке, сидела миниатюрная девочка в сером платье. Темно-рыжие волосы, чего не видно было на фотографии. При скрипе двери Анна О’Доннелл подняла глаза, и ее лицо осветилось улыбкой.
Обманщица, напомнила себе Либ.
Девочка встала и протянула Либ руку.
Та осторожно пожала ее. Пухлые пальцы, прохладные на ощупь.
– Как ты сегодня себя чувствуешь, Анна?
– Очень хорошо, госпожа, – тонким, ясным голоском ответила девочка.
– Сестра, – поправила ее Либ, – или, если хочешь, миссис Райт, или мэм.
Оказалось, она не знает, о чем еще говорить. Достав из саквояжа маленькую записную книжку и рулетку, она принялась делать записи, чтобы выявить хоть какие-то закономерности в этой нелепой истории.
Понедельник, 8 августа 1859 года, 10:07
Рост: 46 дюймов.