Получив коробок, вышел на улицу.
– …Не устроить ли облаву, пока публика не разбрелась? – спросил Романов, проводив декадента взглядом. – Всех взять, обыскать…
– Нет, не годится. Перепрятать пластину – дело одной минуты.
Да Алексей и сам знал, что идея не ахти – предложил с отчаяния.
– Что же делать, Лавр?
Князь похмыкал в трубку, помычал:
– М-м-м… Ну вот что. Не убивайся, всякое бывает. Я приму меры. Авось, поправим дело. А ты паси свою фифу и больше ни на что не отвлекайся. Доведи ее до дома, сдай горничной и дуй к нам сюда.
– Ясно…
Деревянная перегородка упиралась в стену, на которой висело зеркало. Разговаривая с ротмистром, Алеша несколько раз механически посматривал в ту сторону. И вдруг, удивившись, сообразил, что не отражается в мерцающей поверхности. В привидение он превратился, что ли? Поневоле покосился на пол – да нет, тень вроде отбрасывается. Еще раз поднял глаза на зеркало и только теперь рассмотрел, что оно кривое, как и все остальные в этом кривом королевстве. К тому же волнистая поверхность немного скошена и отражает не перегородку и телефонный столик, а неосвещенное пространство за шторой.
Что-то там, в темноте, шевельнулось. Что-то черное с белым.
Оказывается, у вешалок всё это время находился кто-то из посетителей или служителей! И разумеется, слышал каждое слово! В том числе про облаву… Неудивительно, что затих и затаился. Понял: телефонирует секретный агент.
Этого еще не хватало! Мало того, что опозорился, упустив пластину, так теперь еще и разоблачен? Случайный свидетель непременно разболтает всем, что в кабаре затесался ряженый филер!
Скрипнув зубами, прапорщик хотел перепрыгнуть через барьер, чтобы взять черно-белого за шиворот и под страхом ареста, тюрьмы, мордобоя – чего угодно – заставить его проглотить язык, да вдруг сообразил: зеркало-то кривое. Если сам он видит лишь расплывчатое пятно, так и человек, находящийся по ту сторону, может разглядеть только нечто бесформенно-желтое. Занавеска сплошная, ткань плотная – подглядеть невозможно.
Скорее, пока не поздно, прапорщик шмыгнул по коридору в зал и затерялся среди танцующих.
Козловский неспроста выбрал для помощника именно желтую блузу. Многие из эпатистов отдавали предпочтение цвету лунного диска. Не так-то просто будет неизвестному определить, кто именно из «желтых» разговаривал по телефону.
Алексей сел рядом с Алиной, закинул ногу на ногу.
– Какой-то обезьяний шабаш. – Он кивнул на танцующих. – «Ванстеп» – фи! Не думал, что вашим нравится вульгарная музыка.
– Они не мои. Я сама по себе, – ответила Алина, но не колюче, а вполне миролюбиво. – Помолчим, ладно?
Ночь. Улица. Фонарь
Летняя петроградская ночь. Стемнело ненадолго и как будто понарошку. Над городом мокрый туман. В воздухе клубится серая взвесь мелких капель. То, что близко, кажется далеким, далекое – близким. Блестит черная булыжная мостовая, отражая слабый свет фонарей. Очертания домов смутны, улица похожа на театральную декорацию. Каждый шаг гулок.
– Что ты всё оглядываешься? – Алина поежилась, завернула поплотнее свое оранжевое боа из перьев. В мокнущем, зябком тумане она стала еще больше похожа на птицу – нахохленную, больную. – Смешной какой. В провожатые навязался. Сумочку отобрал. Откуда ты только взялся?
– Сама же сказала. Из Костромы.
Они шли вдвоем по пустому проспекту. Романов действительно оглядывался через каждые несколько шагов. На то имелась причина.
Перед выходом из клуба Шахова зашла в дамскую комнату. Воспользовавшись паузой и тем, что в раздевалке никого не было, Алексей перескочил через перегородку и заглянул за штору – туда, где прятался неизвестный.
Возле вешалок обнаружился уголок для курения: стол, удобные кресла. На углу стеклянной пепельницы лежала едва начатая, невыкуренная сигара. Большой коробок спичек. И две перчатки.
Картину восстановить было нетрудно.
Когда Романов начал телефонировать ротмистру, здесь сидел человек, собирался покурить. Снял перчатки, стал раскуривать сигару. Потом, услышав, какие речи доносятся из-за шторы, сигару притушил и отложил, чтобы не выдавать своего присутствия. Продолжение разговора произвело на черно-белого человека такое впечатление, что он забыл и про курение, и про перчатки.
А перчатки были необычные – ярко-алого цвета…
– Зачем ты туда ходишь? – спросил Романов. – Говоришь, что они не твои. Значит, ты там чужая. А ходишь…
Вернувшись из своего таинственного похода за кулисы, Шахова стала не то чтобы разговорчивей – нет, но как-то мягче. Во всяком случае, спокойней, даже веселее. Вдруг удастся завязать с ней разговор о кабаре и выяснить что-нибудь существенное?
– Я везде чужая. А в клуб хожу, потому что название понравилось. Мы все – дети Луны. Прячемся от солнца, оживаем от лунного света.
– Да Луны-то никакой нет, посмотри на небо! Туман один.
– Есть. Это тебе ее не видно… А я ее вижу всегда. Даже днем.
Дискутировать про Луну в намерения прапорщика не входило. Он попробовал зайти с другой стороны. Выражаясь по-военному, открыть стрельбу с прямой наводки.
– У тебя там много друзей, да? Селен этот, танцоры. И потом, я видел, ты за кулисы к кому-то ходила… Ты что, знакома со всеми артистами?
Алина словно не расслышала вопроса.
– Воздух, как стеклянный, – сказала она. – Весь переливается… Возвращайся в клуб. Я привыкла одна. Ничего со мной не случится. Я невидимка. Меня, может, и вовсе нет.
– Тебе одной ходить опасно, тем более ночью. Ты, как райская птица, все на тебя пялятся.
Она рассмеялась.
– Так-таки райская?
– Нет, правда. Сейчас развелось столько хулиганов, налетчиков. Война, озверели все. Ограбить могут, и не только…
– Зарезать, что ли? – спросила она с любопытством. – Пускай режут, не боюсь.
– Могут сделать с одинокой женщиной что-нибудь и похуже.
Эти слова вызвали у Алины приступ веселья.
– «Похуже»? – повторила она сквозь хохот. – Это у вас в Костроме так говорят?
Откуда-то сзади, издалека, донесся заливистый свист.
– А вот и Соловей-разбойник. – Барышня взяла Романова под руку. – Ладно, Илья-Муромец, веди меня через заколдованный лес. Извозчиков не видно, придется пешком. Я неблизко живу, на Тучковой набережной.
Где она живет, Алексею было очень хорошо известно.
По дороге он еще несколько раз пытался завести разговор о кабаре, но Алина опять отвечала невпопад. Может быть, и не слышала его вопросов, а просто откликалась на звук голоса. Глаза ее были полузакрыты, по лицу бродила мечтательная улыбка. Девушка держалась за Алексея, словно слепец за посох. Если бы ее повели не к дому, а совсем в другом направлении, она, верно, и не заметила бы.
Ну и мерзавец же германский резидент, что использует эту бледную немочь, думал прапорщик. Травит ее наркотиками, да еще, поди, запугивает. Что за гнусное ремесло шпионаж! На Шахову, государственную преступницу и похитительницу военных секретов, он уже не держал зла. Что с такой возьмешь? То ли живет, то ли видит сон – сама толком не знает.
Перед большим каменным домом с барельефами Алина вдруг очнулась. Удивленно поглядела на фонари набережной, на черно-серую полосу Малой Невы.
– Мы пришли? Я и не заметила… Я что, объяснила тебе, где я живу?
– Да.
Ничего она ему не объясняла. Но Алексей знал, что эта сомнамбула ничего не помнит.
– Холодно…
Она сняла перчатки и подула на пальцы.
– Разве?
Ночь вовсе не была холодной, скорее душной.
– Мне всегда холодно… Спасибо, что проводил, – сказала она учтиво, как, должно быть, разговаривала когда-то с приличными юношами, провожавшими ее до дома с какого-нибудь журфикса.
Казалось, она опять забылась. Так или иначе, входить в подъезд не спешила. Смотрела она куда-то в сторону. О чем думала и думала ли о чем-то вообще – бог весть.
– Красивый дом.
– Красивый. Мы раньше были богаты. Дача на заливе, поместье. А потом разорились. Одна квартира осталась. – Она показала на окно второго этажа. – Вон моя комната, одинокая гробница.
В устах любой другой девушки эти слова прозвучали бы манерно и глупо. Но Шахова произнесла их безо всякой аффектации, и стало жутко.
Романов представил себе эту жизнь, похожую на антисуществование вампира. Днем – сон за плотно задвинутыми шторами, чтобы, не дай бог, не проникли лучи солнца. Пробуждение в темноте, мучительный голод, тянущий в ночь, в лунный свет. Короткое, жадное, преступное насыщение, недолгое блаженство – и снова назад, в свой склеп…
Но прапорщик сделал вид, что не понял.
– Так ты живешь одна?
– Нет, с отцом. И еще какая-то женщина, в белом переднике. А может быть, она мне мерещится. У нее то одно лицо, то другое. Не знаю. Я там только сплю…
– С отцом – это хорошо, – продолжал изображать наивность Алеша. Он был рад, что Алина разговорилась, и боялся, не спрячется ли она снова в свой кокон. – Я вот сирота. А кто у тебя отец?
– Или нет отца? – спросила девушка, с сомнением глядя на окна. – Раньше-то был, давно. А теперь… Что-то такое сверкнет серебряным плечом, дохнет табаком, иногда царапнет колючим по щеке… Нет, наверное, есть. Впрочем, не знаю…
Для нее всё химера, всё ненастоящее, понял Романов. Фотографирует какие-то чертежи, проявляет чудеса скрытности и ловкости, но делает это, словно бы во сне. Известно, на какое хитроумие способны наркоманы, когда им нужно получить очередную дозу дурмана.
– Но Селен-то тебе не мерещится, – усмехнулся Алексей. – Вон как вы с ним миловались. Страсть галлюцинацией не бывает.
Она непонимающе уставилась на него, да вдруг прыснула – совсем не по-декадентски, а попросту, по-девичьи.
– Ты о роковом разбивателе сердец? О кумире дурочек? Брось, он не мужчина. Он сгусток тумана.
– То есть?
– Это из его стихотворения: «Я грежусь каждой Грезе, сгущаюсь из тумана. Я крик твоей болезни, угар самообмана». Селен очень удобный. Если считается, что ты – его, то другие ухажеры не лезут. Не осмеливаются. Разве кто-то может соперничать с таким павлином? Это не я одна хитрая, многие пользуются. Там ведь, в клубе, много совсем юных девочек, которым только хочется казаться инфернальными, а сами, может, не целовались ни разу. Слыть любовницей великого Селена почетно. И его устраивает. Ему ведь только и нужно, что впечатлять и казаться.
Получалось, что она очень неглупа, Алина Шахова. Вначале она представлялась Алексею отвратительной фигляркой, какой-то карикатурой, и вот на тебе.
– Другим девушкам хочется казаться инфернальными. А тебе? – спросил он уже не для дела, а потому что действительно захотелось понять.
– А мне не хочется. Я на самом деле инфернальная. Потому что у меня здесь inferno, – показала она себе на грудь. И опять без позерства, просто констатировала непреложный факт.
Романов подумал: обреченная – вот самое правильное слово. Совсем одна, ни на что не надеющаяся, падающая в бездну.
Он смотрел на тонкое личико больной барышни, на ее вызывающий наряд и чувствовал острую жалость. Вспомнил старую фотографию Алины: комнатный цветок, доверчивая девочка, не ожидающая от жизни никакого коварства. Но несколько ударов судьбы, пришедшихся на самый ломкий, незащищенный возраст – и цветок сломан. Врач говорит: неизлечима. Взгляд говорит: обречена.
Неужели нет никакой надежды?
– Я пойду… – Она поежилась. – Холодно.
– Постойте! Ваш ридикюль!
Обращение на «вы» у него выскочило само собой – вероятно, оттого что внутренне он перестал быть Армагеддоном и снова превратился в Алексея Романова, который ни за что не позволил бы себе фамильярничать с едва знакомой барышней.
Их пальцы соприкоснулись. Ее рука была ледяной, и Алеша, не удержавшись, сжал ее своей горячей – чтобы хоть немного согреть, ни для чего иного.
Алина ответила слабым пожатием – будто больная синичка вцепилась лапкой. И высвободиться не пыталась. Свободной рукой она сняла свою нелепую шляпу, тряхнула головой, рассыпав по плечам волосы. В них сверкнули мелкие капельки ночной росы, в неестественном свете фонаря лицо барышни казалось белым, несоразмерно большие черные глаза сияли, и вся она вдруг предстала перед прапорщиком не жалкой синицей, а прекрасной и экзотической Жар-Птицей, по случайности залетевшей из сказки в мир людей, и держался Алеша ни за какую не за лапку, а за пылающее перо…
До чего заразителен морок! Какие фокусы выделывает с воображением туманная петроградская ночь!
– Благодарю вас, – церемонно произнесла Алина. И лукаво улыбнулась. – Удивительно. Вот уж не думала, что переход с «ты» на «вы» так сближает.
– Честно говоря, я не привык на «ты». Фальшиво как-то звучит, когда толком не знаешь человека… Меня вообще-то не Армагеддон зовут. Алексей.
Она опять улыбнулась, ласково.
– Значит, Алеша. Вы такой ясный, светлый. Даже глазам больно. Знаете, я давно никому не верю. А вам бы поверила. – И приподнялась на цыпочки, коснулась холодными губами его щеки. Отступила. – До свидания, Алеша.
Качнулся край пелерины, зашуршало платье. Гибко развернувшись, девушка взбежала по ступеням и скрылась в подъезде.
Романов коснулся своей горящей щеки. Горела она не от поцелуя – от стыда.
«Ясный, светлый». Черт!
Ощущал он себя просто отвратительно, как если бы совершил ужасную подлость. А между тем он всего лишь выполнял свой долг.
Нужно было встряхнуться, взять себя в руки.
Эта девица – пускай несчастная, пускай не отвечающая за свои поступки – наносит огромный вред отчизне, сказал себе прапорщик. Да, она нездорова, но относится к разряду тех больных, кто смертельно опасен для окружающих. Если Шахова только что держалась просто и мило, это вовсе не означает, что она такова на самом деле. Внезапная разговорчивость и размягченность – не более чем признаки эйфорического состояния после дозы наркотика. Можно не сомневаться, что от человека в алых перчатках она получила морфий – в обмен на фотопластину. Тогда же и сделала инъекцию. Или, возможно, чуть позднее, когда заходила в дамскую комнату. Вот и весь секрет ее шарма.
Отличная штука рациональность. Сразу всё встало на свои места. Во всяком случае, в голове.
В сердце все равно засела маленькая колючая льдинка. И не таяла.
Получасом ранее
Ночной проспект. Поздно, далеко за полночь. Огни в домах давно погасли, лишь помигивают в тумане фонари – не электрические, как в центре, а допотопные, газовые, да ярко сияет лампионами вывеска эпатистского клуба. Кабаре вот-вот закроется. Музыки изнутри уже не слышно, но голоса еще доносятся, публика разошлась далеко не вся.
Из дверей вышли трое: поэт-декламатор и его ассистенты. Селен вдохнул сырой воздух и брезгливо скривился. Перебросил через плечо длинное кашне, раскурил сигару. Пока он проделывал всё это с монументальной неспешностью, как и подобает кумиру, Аспид звонко отбил по тротуару чечетку. Ожидание давалось человеку-змее с трудом, гибкое тело требовало движения. Мим снял свой чешуйчатый костюм и, невысокий, жилистый, в куртке с поднятым воротником и нахлобученной на глаза кепке, был похож на уличного подростка. Люба тоже переоделась – в скромное коричневое платье; голова по спартанской моде военного времени была покрыта платком с узлом на затылке.
Рядом с преувеличенно элегантным Селеном (сверкающий цилиндр, трость, белый шарф до колен) танцовщики смотрелись челядью, сопровождающей большого барина.
Так оно, в сущности, и было. Перед рассветом в конце Большого проспекта найти экипаж непросто, и Селен требовал, чтобы помощники находились при нем до тех пор, пока не остановят извозчика или, если очень повезет, быстрый таксомотор.
За это поэт позволял спутникам развлекать себя разговором. Мим, правда, больше помалкивал, зато Люба стрекотала почти без остановки. Селен любил, когда рассказывали, какое впечатление произвело на публику его выступление. С интересом выслушивал и клубные сплетни.
– Нет, нет и нет, – сказал он, дав Любе поговорить с минуту. – Клуб портится на глазах. Я посылаю в зал грозовые разряды, но не чувствую рэзонанса. Молнии уходят в землю, как через громоотвод! К нам стало ходить слишком много всякого планктона. Чего стоят сегодняшние мещанские пляски? Я велю Мефистофелю больше не пускать этого пошлого тапера из Костромы!
– Он только в начале поиграл немного, а потом всё я, – заступилась за новенького честная Люба. – Смотрю, всем нравится… Я когда по музыкальной эксцентрике служила, много всяких мелодий разучила. Но если вам не нравится, я больше не буду. И Арику скажу.
– Желтоблузник пошел провожать Алину, или мне это показалось? – высокомерно спросил поэт. – Что ты вообще знаешь об этом субъекте? Наверняка ведь что-нибудь разузнала.
Хотела ему Люба ответить, но тут из ближнего переулка раздался лихой разбойничий свист. Из-за угла высунулась голова в низко сдвинутой шапке. Спряталась обратно.
Мим быстро огляделся, будто зверь, уловивший запах опасности. Вокруг не было ни души. Нимб газа трепетал вокруг столба.
– Ну что ты встал? – капризно сказал Селен. – У меня отсырели воротнички! Найдут мне, наконец, экипаж или нет?…Неприятный тип этот Армагеддон. Глазами так и стреляет. Чем он мог заинтересовать Алину? Я всегда полагал, что у нее есть вкус.
– У него улыбка хорошая. А еще я заметила…
Что именно заметила Люба в новичке, так и осталось неизвестным.
Из зыбкого воздуха, из мутной темноты выкатилась приземистая, неестественно широкая, почти квадратная, фигура. Свет от фонаря упал на жуткую харю, сверкнувшую железным зубом в ощеренной пасти.
– Честная публика, сердешно извиняемся, гоп-стоп. Котлы, лопатнички пожалуйте. И одёжку скидавайте. Ночка теплая, летняя. Не змерзнете…
Квадратный был в картузе, русской рубахе под засаленным пиджаком, над голенищами сапог пузырились вислые штаны.