Он попробовал побудить арестованного к чистосердечному признанию и сотрудничеству, не преуспел и теперь ждал результатов обыска.
Время от времени говорил миму: «Найдем пластину сами – пеняйте на себя», тот в очередной раз отвечал, что не понимает, о какой пластине речь, и на том разговор прерывался.
– Ваше благородие, кажись, что-то есть!
Саранцев держал в руках предпоследний том «Жизни животных». Раскрыл, показал: вся середка аккуратно вырезана, в выемке – прямоугольный сверток.
Циркач уныло вздохнул, повесил голову.
– Я вас предупреждал, Вольф. Теперь отвертеться от виселицы будет трудненько. Придется очень-очень поусердствовать.
Князь отшвырнул папиросу (неряшливей в комнате от этого не стало), поднялся.
– Доставай! Что там у него? Для одной фотопластины что-то многовато.
Старший филер развернул бумагу. В ней оказался плотно утрамбованный белый порошок.
– Никак кокаин. Порядочно, с полфунта.
– Ну и что ты мне его суешь? – разозлился Козловский. – Нюхать прикажешь? Пластину ищите!
– Так нет ее… Порошок один.
Непроверенным оставался всего один том. Саранцев потряс его – ничего.
Взъярившись, князь схватил арестованного за ворот.
– Где фотопластина? Скажешь ты, или душу вытрясти?!
– Что вы ко мне привязались?! – закричал Аспид. – Нашли коку – радуйтесь! Валяйте, конфискуйте! Отбирайте у бедного человека последнее! Пластину какую-то придумали! Ворвались, избили, перевернули всё! Подумаешь, преступление – кокаин! Еще виселицей грозит, нашел идиота! Стоило из-за ерунды целое войско полиции насылать!
Что-то здесь было не так. Тронув за локоть матерящегося начальника, Романов сказал:
– Мы не полиция. Мы военная контрразведка. Господин Вольф, вы подозреваетесь в шпионаже.
У Аспида отвисла челюсть. Понадобилось еще несколько минут, чтобы он уразумел, насколько серьезно обстоит дело. А потом циркача прорвало. Он клялся, крестился слева направо и справа налево, божился, что в глаза не видывал никакой фотопластины, всей душой предан матушке России и воевать с проклятыми тевтонами не пошел только по причине нервной болезни, по всей форме засвидетельствованной медицинской комиссией.
Слушая эти заверения, ротмистр поскучнел лицом.
– Если вы не шпион, зачем по трубе удирали, а потом по крышам скакали? По трубе-то еще ладно. Предположим, бандитов испугались. Но если вы приняли нас за полицию, как можно было распускать руки? И шею запросто могли себе свернуть. Чего ради? Сами же сказали, обладание кокаином – не преступление. А вот сопротивление властям – это верная тюрьма. Не врите мне, Вольф! Говорите правду!
Помолчав, Аспид неохотно сказал:
– Я думал, вас он прислал…
– Кто «он»?
– Каин. Этот ведь оттуда. – Арестант кивнул на Романова.
– Владелец кабаре? Но зачем ему устраивать на вас нападение?
Ответ был едва слышен:
– Коку-то я у Каина потянул. По-тихому… Хотел скинуть. Подумал, Каин меня расколол и своих костоломов подослал. Наденут наручники, станут мордовать. Для острастки другим могут вчистую кончить… Вот и решил не даваться…
Князь взял прапорщика за руку, вывел за собой в коридор.
– Хреново, Лёша. Боюсь, попрыгун говорит правду. Обсдались мы с тобой. Только время потеряли да шуму наделали… – Он задумался. – Хотя шум – дело поправимое. Эй, Саранцев! Этого в камеру, пусть посидит денек-другой.
– За что?! – возмутился Аспид. – Нет такого закона! Подумаешь, кокаин. Не самогонка же!
С юридической точки зрения он был прав. Сопротивление представителям власти инкриминировать ему было нельзя – ведь набросились на него безо всякого предупреждения, не говоря уж об ордере. А факт владения наркотиком, даже с намерением продажи, уголовно наказуемым деянием не является. Незадолго перед войной в Гааге состоялась Международная антиопиумная конференция, на которой было принято решение бороться с наркотической напастью запретительными мерами, но соответствующих законов в России разработать еще не успели. Максимум того, что можно было сделать, – изъять кокаин как добытый сомнительным путем, поскольку владение таким большим количеством наркотика требует соответствующей документации. Конечно, если бы владелец кабаре обвинил Вольфа в краже – другое дело, но рассчитывать на это не приходилось. Вряд ли «южноамериканец» сможет предъявить достаточное количество рецептов, чтобы доказать законность происхождения полуфунта порошка, который в аптеках обыкновенно продают дозами по четверти грамма.
– Паршивые дела, – подвел итог Козловский.
– Что же мы будем делать?
Князь постучал себя пальцем по голове.
– Что-что. Думать.
Придумали
Тот же генеральский кабинет, в котором почти ничего не изменилось. Только на карте германского фронта линия флажков сдвинулась еще дальше к востоку – Великое Отступление продолжается, ему не видно конца. За два минувших дня русская армия откатилась еще на полсотни верст.
Близится вечер, но стемнеет еще не скоро. Прозрачный свет, просеивающийся через сплошные облака, как сквозь пыльное стекло, безрадостен и ряб. Солнца не было уже много дней.
Присутствовали все те же: хозяин кабинета, несчастный отец и двое исполнителей. Совещание только что началось.
– Ну что, подполковник, всё сделали, как должно? – спросил Жуковский.
– Приказ исполнен в точности. Утром говорил по телефону из коридора, возле дверей ее спальни. Громко. Сказал, что нездоров, попросил доставить схему ко мне домой. Специально повторил: «Да-да, вот именно. Схему артиллерийских позиций Новогеоргиевской цитадели».
– Уверены, что она вас слышала?
Сегодня Шахов держался лучше, чем в прошлый раз. Эмоций старался не проявлять, был очень сдержан, деловит, даже сух.
– Разумеется. Сон у Алины чуткий. Сразу после этого она вышла. Сказала, что сама будет за мной ухаживать. Сварит-де полоскание по рецепту покойной матери, приготовит завтрак. Была очень мила. Горничную попросила отпустить… – Подполковник выставил вперед седоватую бородку. Его лицо казалось вырезанным из камня. – Я сделал вид, что тронут. Горничную отправил. Когда доставили бумаги, сел с ними в кабинете…
– Дальше, дальше, – поторопил генерал.
– Слушаюсь, ваше превосходительство. Регистрировал время, как вы приказали. Схему привезли в 10.15. В 10.43 ко мне постучалась Алина. Принесла завтрак. Сообщила, что полоскание приготовлено и что его лучше сделать до еды. Я вышел в ванную. Отсутствовал семь минут. Когда вернулся, дочь сказала, что сходит в аптеку за эвкалиптовой микстурой.
– Это было во сколько?
– Сейчас… Она вышла в 11.10 и вернулась через двадцать одну минуту, с пустыми руками. Микстуры в аптеке не оказалось.
Козловский поднял палец, прося разрешения вставить слово.
– По сводке наружного наблюдения видно, что из подъезда она не выходила.
Подполковник болезненно улыбнулся:
– Конечно, не выходила. И не собиралась. Ей нужно было сделать звонок. Из дома телефонировать она не могла, но внизу, в швейцарской, стоит аппарат. Улучить момент для звонка нетрудно. Швейцар часто отлучается проводить кого-нибудь из жильцов до экипажа.
– Так точно. – Князь смотрел в записи. – В 11.16 ливрейный сажал в ландо даму с багажом. И потом, в 11.23, выходил принять чемодан у господина в вицмундире Министерства путей сообщения.
– Это статский советник Сельдереев, с третьего этажа. – Шахов опустил голову. – И последнее, что я должен вам сообщить… Час назад, когда я выходил из дома, я прощупал ридикюль. За подкладкой лежит что-то квадратное…
Его превосходительство переглянулся с помощниками.
– Ну-с, господа, наживка снова насажена. Схема благополучно сфотографирована, германский резидент извещен. На этот раз шпионка явно торопится, хочет передать снимок сегодня же.
Как подполковник ни крепился, но слова «шпионка» не выдержал.
– Не называйте ее так! Алина не шпионка! Ее чем-то запугали, ее запутали!
– Скорее, посадили на наркотический крючок, – сказал ротмистр со всей мягкостью, на какую был способен.
А генералу было не до отцовских переживаний. Начальник контрразведки неделикатно щелкнул пальцами.
– Что ж, исполним нашу репризу на бис. Надеюсь, с большим успехом, чем в прошлый раз. Как наш солист, готов?
Он шутливо воззрился на прапорщика, который скромно сидел в сторонке и помалкивал.
– Готов, ваше превосходительство! – вытянулся Романов. – Осталось только глаз на лбу пририсовать.
Он был в полной экипировке, только сменил желтую блузу на такую же небесно-голубого цвета.
Глядя на эпатиста, Жуковский расхохотался.
– Как это вас в штаб Жандармского корпуса пропустили?
– С трудом, ваше превосходительство…
– Пришлось мне за ним спускаться, – тоже смеясь, объяснил ротмистр.
Скрипнув ремнями, из кресла поднялся Шахов.
– С трудом, ваше превосходительство…
– Пришлось мне за ним спускаться, – тоже смеясь, объяснил ротмистр.
Скрипнув ремнями, из кресла поднялся Шахов.
– Господин генерал, прошу извинить, что порчу общее веселье, но я все-таки скажу… – Его лицо подергивалось, но голос был тверд. – Это невыносимо… Подло, наконец. Вы понуждаете меня участвовать в сговоре против собственной дочери! Рисковать ее жизнью!
Веселые морщинки на лице генерала разгладились, вместо них прорисовались другие – жесткие.
– Нет, подполковник. Я даю вам возможность спасти вашей дочери жизнь. Вам известны законы военного времени. Тут пахнет не тюрьмой, а виселицей, без снисхождения к возрасту и полу.
Для наглядности он еще и чиркнул пальцем по горлу.
Алексей представил себе картину. Стоит Алина со связанными за спиной руками. На нее натягивают саван. Накидывают веревку, стягивают на тонкой шее. Раскрывается люк в полу эшафота, хрустят сломанные позвонки.
Он содрогнулся.
Смертельно побледнел и Шахов. Осел в кресло, закрыл лицо руками.
– Боже, боже… – послышалось его глухое бормотание. – Сижу в шпионском ведомстве и докладываю, как шпионил за собственной дочерью-шпионкой…
Брови Жуковского сдвинулись еще суровей.
– Что-что?! В каком ведомстве?
– Ваше превосходительство, позвольте? – поспешно произнес Романов, чтобы отвести грозу от несчастного подполковника.
– Говорите, прапорщик.
– Владимир Федорович, я познакомился с Алиной Шаховой. Немного узнал ее. Она… она в сущности неплохая девушка. Даже, можно сказать, хорошая… Она не понимает, что творит. Она больна. Совсем больна. Ее нужно не судить, а лечить.
– Это будет решать медицинская экспертиза, – ответил Жуковский, но уже чуть менее сердито.
Скотина Козловский негромко, но явственно протянул:
– Певец-то наш опять втрескался.
Не удостоив глупую реплику ответа, Алексей продолжил:
– Я что думаю, ваше превосходительство. А может быть, господин подполковник поговорит с дочерью начистоту, по-отцовски? Мне кажется, если с ней правильно поговорить, она всё расскажет. Это ей зачтется как признание. Выйдет проще и надежней, чем расставлять сети непонятно на кого.
Он вопросительно посмотрел на Шахова.
Тот горько покачал головой:
– Увы, молодой человек. Я бы очень этого желал, но ничего не получится. Мы с Алиной слишком отдалились друг от друга. Я для нее – неодушевленный предмет. Средство для добывания наркотика. Если ваше превосходительство позволит, я расскажу один недавний случай… Простите, что отниму время, но это поможет вам понять… – Он сделал неопределенный жест. Хрустнул пальцами. – В прошлом месяце у Алины был день рождения. Моя покойная жена была воспитана в лютеранстве, и у нас в семье отмечали не именины, по-русски, а дни рождения. Вдруг вспоминаю: семнадцатого у Алиночки день рождения. В прошлом году, каюсь, я про это забыл – было не до того. Даже не поздравил. Думаю, нужно искупить вину. Купил ей подарок – дорогой, за два года сразу. Вручаю, поздравляю. А она в тот день была особенно нехороша. Смотрит на сверток без интереса, на меня – будто впервые видит. Кривит губы. Спрашивает: «А вы имеете какое-то отношение к факту моего рождения?» На «вы» она меня уже давно называет, я привык. Но здесь, конечно, был уязвлен. Более всего тем, что она даже не пыталась меня оскорбить, а казалась искренне удивленной. Я попробовал перевести в шутку: «Никаких сомнений. Ты родилась ровно через девять месяцев после свадьбы». Она очень серьезно выслушала, кивнула и вдруг говорит: «Если я появилась на свет благодаря вам, то будьте прокляты». Вот такие у нас отношения. Сердечность дочь проявляет, лишь когда ей нужно проникнуть ко мне в кабинет с известной целью.
Подполковник криво улыбнулся, а Романов вспомнил, как Алина говорила про отца: «что-то такое сверкнет серебряным плечом, дохнет табаком». Пожалуй, идея закончить дело по-семейному действительно не годится.
– Не забывай, Алеша. Она морфинистка, – серьезно, без подтрунивания сказал князь. – У этой публики нет своей воли, они живут от дозы до дозы. Все прочее для них – дым, мираж.
Конец обсуждению положил Жуковский:
– Ротмистр абсолютно прав. Наркоманы непредсказуемы и ненадежны, но при этом очень хитры и изобретательны. Шахова может наврать отцу, наплести небылиц, а сама предупредит резидента, и дело будет провалено. Нет, господа, продолжаем лов на живца. Только уж вы, Романов, не оплошайте. От ридикюля не отходить ни на шаг, что бы ни случилось. Это приказ, ясно?
«Даже если Шаховой будет угрожать опасность?» – хотел спросить Алексей, но покосился на отца Алины и промолчал. Приказ был сформулирован яснее некуда.
Спустилась ночь, зажглись огни
Зал кабаре наполовину пуст. Еще рано, завсегдатаи только собираются. За кулисами настраивают пианино. То и дело мигает свет – что-то не в порядке с электричеством, но это мерцание как нельзя лучше соответствует гротескному интерьеру клуба. То сгустятся, то исчезнут тени. Бесчисленные кривые зеркала вспыхивают огнями, темнеют, снова оживают.
Сегодня Романов пришел задолго до Шаховой. Никуда она не денется, доведут от дома в наилучшем виде. А у прапорщика была своя задача – попробовать найти черно-белого человека в алых перчатках. Тот, вероятно, тоже будет высматривать желтую блузу, но «Армагеддон» сегодня в голубой. Правда, интересный незнакомец тоже мог переодеться…
Волновался Алексей гораздо сильнее, чем вчера. Второй раз опозориться перед князем, перед Жуковским будет немыслимо. Лучше пулю в лоб! Нет, даже этого нельзя, а то скажут: у бедняги всегда были суицидальные наклонности. Если уж умирать, то не от своей руки, а от немецкой. Но для этого ее, немецкую руку (предположительно в алой перчатке), еще предстояло отыскать.
Мефистофель приветствовал Романова у входа как старого знакомца. Поздоровались и некоторые из вчерашних.
«Кровосмеситель» крикнул:
– Привет, Трехглазый. Сбацаешь нам на фортепьяно?
«Палач» блеснул глазами через маску и кивнул.
«Беспутная» подошла и поцеловала.
Эпатисты приняли новичка в свою компанию. Это-то хорошо, но, сколько Романов ни приглядывался, алых перчаток ни на ком не увидел. У «Палача» были красные, но иного покроя – кожаные, с раструбами. Зато мужчин, одетых в черное и белое, Алексей насчитал с полдюжины. Это еще без вчерашней команды «рентгенов», у любого из которых, как знать, могли иметься алые перчатки. Никого из них в кабаре пока не было.
Больше всего народу стояло вокруг центрального стола, где Селен рассказывал об ужасных событиях минувшей ночи. Его слушали с ахами и охами, барышни хватались за сердце.
Поэт был интригующе бледен. Даже фиолетовый синяк под глазом не портил его импозантного вида – наоборот, смотрелся очень живописно.
– …Одного из головорезов я поверг наземь приемом бокса, второму свернул челюсть, – услышал Романов, приблизившись. – Но что я мог один против восьмерых? Аспид струсил, убежал. Все меня бросили! – Укоризненный взгляд на сидевшую рядом Любу, которая безропотно приняла упрек. – Страшный удар обрушился на меня. Я лишился чувств и дальше ничего не помню… Мерзавцы раздели меня донага.
– Всё так и было, – подтвердила Люба. – Хорошо, не зарезали, фармазонщики. Ужас что творится! На улицу не выйдешь.
Она улыбнулась Алексею как доброму приятелю и притянула от соседнего стола пустой стул – настоящая барышня никогда бы этого не сделала.
– Привет! Садись!
Удивительная все-таки вещь естественность. Даже когда вокруг одни ломаки, жеманники с жеманницами, в которых всё фальшь и претензия, так что через какое-то время начинает казаться, будто именно это и есть единственно возможный стиль поведения, – вдруг появится простой, естественный человек, и сразу видно: кто настоящий, а кто сделан из картона.
Прапорщику пришла в голову мысль переговорить с танцовщицей, которая наверняка хорошо знает и публику, и персонал клуба. Можно как-нибудь ненароком навести разговор на алые перчатки…
Он сел и для начала спросил:
– Почему ты сегодня в таком наряде?
Она была в черном костюме с широкими белыми зигзагами на груди, на голове шапочка, лицо густо напудрено, глаза подведены, на лбу сажей нарисованы изломанные брови.
– Я нынче Черный Арлекин из «Бала безразличных». Мелодекламации сегодня не будет. Селен в расстроенных чувствах, и Аспид не придет. Квартирная хозяйка позвонила, он ногу подвернул. Наверно, когда от бандитов драпал.
– Да ты что? – изобразил он удивление и вдруг сообразил: вчера они были на «вы», а сегодня сразу, даже не заметив, перешли на «ты».
С Алиной произошло наоборот. Как странно. Отношения между людьми выстраиваются сами собой, словно текущая по земле вода, которая безошибочно находит свою траекторию.