Работая учителем, сотрудничал в газетах "Ашхабад", "Известия Ташкентского Совета депутатов", "Наша газета". Писал корреспонденции, прозаические и стихотворные фельетоны, статьи, очерки. В 1915 году начал печататься в петроградском журнале "Жизнь для всех".
Попав в марте 1922 года в Москву, я, естественно, прежде всего пошел в редакцию транспортной газеты "Гудок", временно помещавшуюся на Новой Басманной. Постоянную площадь мы вместе с несколькими другими издательствами вскоре же получили во Дворце труда - прежнем воспитательном доме для подкидышей. Таким образом, я неожиданно очутился в высоких коридорах старого массивного здания... Много дверей; за дверями, в редакциях, работают новые хозяева, молодые, но иногда уже усталые журналисты и писатели.
За каких-нибудь шесть-семь месяцев мое газетное амплуа менялось четыре раза: репортер-сдельщик вне штата, репортер штатный, литературный правщик культурно-бытового отдела и, наконец, как ступень завершающая, заведующий этим отделом.
За отделом и закрепилось второе, обиходное название - "четвертая полоса".
Возложив на меня заведование отделом, редакция немедленно же дала мне в помощь постоянного литературного правщика. Первым правщиком, с которым мне пришлось иметь дело, была О. Н. Фомина - опытная журналистка с дореволюционным стажем.
В коридорах редакции все чаще стал появляться невысокого роста, слегка сутуловатый молодой человек в поношенном пальтишке.
- Одессит, поэт, живой человек, пишет стихотворные фельетоны, аттестовала незнакомца Фомина. - Разрешите, я дам ему какую-нибудь нашу тему? Талантище из парня так и прет.
На другой же день новичок пришел в редакцию с готовым фельетоном.
- Олеша, - назвал он себя, подавая маленькую крепкую ладонь, и положил на стол листок со стихами.
Напомню: в те годы железнодорожники и водники были в одном профсоюзе. Центральный комитет этого союза назывался Цектраном. В стихах говорилось о капитане, который, командуя небольшим пароходиком, частенько возил на нем свою возлюбленную спекулировать по прибрежным городам.
Фельетон начинался так:
Бисером сыплют фонарики,
Тужится, прет пароход.
На берегу у Москва-реки
Краля-матаня живет...
Под стихами подпись: "Касьян Агапов". Фельетон мне понравился. - А вот подпись, - говорю, - мне не нравится. Нашему читателю хорошо бы что-нибудь деповское, железнодорожное, с металлом!
- А вы что предлагаете?
Предлагать я ничего не собирался. Вопрос застал меня врасплох. Но чтобы поддержать разговор, я все же начал прикидывать вслух:
- Есть у наших слесарей универсальный инструмент - зубило: им рубят железо, зачищают на литье раковины и заусеницы, срубают головки и гайки болтов, когда они не поддаются ключу.
Не дослушав до конца моей тирады, Олеша взял ручку, пропахал жирную черту по Касьяну Агапову, а сверху крупно и четко вывел: "Зубило".
Бывший заведующий отделом Григорович наше Зубило одобрил.
Так родился псевдоним, который почти на десять лет стал своего рода знаменем "четвертой полосы", да, пожалуй, и всего "Гудка".
С уверенностью могу сказать, что ни один гудковец не был так популярен среди железнодорожников, как Зубило.
Вскоре очень часто линейные авторы кончали свои корреспонденции припиской: мои материалы передайте, пожалуйста, Зубилу для фельетона. Каламбурили: "У "Крокодила" вилы, а у нас зубилы". Просили написать фельетон так, чтобы его "можно было петь на какой-нибудь знакомый мотив". Дело в том, что фельетоны Зубила не только читали, как обычный газетный материал, - их декламировали с клубных сцен и даже пели.
Популярность нового фельетониста была так привлекательна, что на линии стали даже появляться лже-Зубилы. Такой самозванный Зубило, разъезжая по станциям и казармам, по месткомам и райпрофсожам, брал в долг без отдачи деньги, ел, пил, не платя в буфетах, а потом так же неожиданно, как и появился, вдруг куда-то пропадал.
Фельетоны Зубила многие старые железнодорожники помнят до сих пор. В этом я не раз убеждался, встречаясь с пенсионерами транспорта. В позапрошлом году, например, двое таких пенсионеров оказались моими соседями по купе в поезде Камышин - Москва.
Узнав, что я работал когда-то в "Гудке", один из них стал припоминать стихи, которые он прочитал на последней странице "Гудка", будучи еще двенадцатилетним школьником:
Зря белья не собирай,
Говорю без шутки:
В нашей бане пеший рай,
А рабочим - дудки!
Тут же вспомнил он и автора стихотворения - Зубило. Значит, стих этот тогда был нужен.
Писал Юрий Карлович на удивление легко и свободно. Когда этого требовала газета, Олеша писал два фельетона, один за другим, не вставая с места. Он был мастер, а мастерство рабочие уважают.
Свое мастерство стихотворца-импровизатора Олеша охотно демонстрировал на съездах железнодорожников. Делалось это так. Кто-нибудь из сотрудников "Гудка" объявлял и вел "номер". Делегаты съезда, до отказа заполнявшие зрительный зал (обычно клубов КОР или Кухмистерова), делились по среднему проходу на две половины - левую и правую. Предлагалось правой, например, половине сказать какое-нибудь слово, а левой - рифму к нему:
Дорога - немного,
Флажок - дружок,
Вагон - самогон и т. д.
Таких срифмованных пар набиралось десятка два.
Олеша стоит в стороне на эстраде и карандашиком помечает у себя что-то на листке. Но вот сказана последняя рифма, Олеша выступает вперед, на авансцену, и начинает без запинки читать стихи, построенные им точно на тех самых рифмах, которые только что предложил зал.
Эффект получался ошеломляющий.
С этим номером Олеша выступал и за пределами Москвы - перед железнодорожниками Киева, Харькова, Ростова. Под такое необычное собрание местные власти уважительно предоставляли, как правило, здание своего цирка.
Бывало и несколько иначе. Выслушав критические выступления делегатов, Олеша в конце собрания сейчас же от имени "Гудка" произносил "последнее слово подсудимого":
Перед рабочими, пред вами, Стою, и никнет голова, - Позвольте мне сказать стихами Мои последние слова...
Дальше импровизатор шутя полемизировал с одними ораторами, весело пародировал других, благодарил съезд за критику и помощь. Кончалось собрание стихотворной каламбурной резолюцией, смехом, аплодисментами...
Среди рабкоров "Гудка" нашлось несколько стихотворцев. Подражая Зубилу, некоторые из них стали писать стихами фельетоны. Всякий мало-мальски удачный опыт такого фельетониста стихолюб и стиховед Олеша старался всячески поддержать. Не навязывая своих поправок и объяснений, он терпеливо, без устали возился с чужими стихами и в конце концов доводил их до газетной "кондиции".
На четвертой полосе была заведена рубрика "Рабочий фельетон". Под этой рубрикой были напечатаны, например, фельетоны старшего путейского рабочего Н. Волкова, конторщика из управления дороги К. Меркушина. Впоследствии Меркушин стал квалифицированным журналистом-профессионалом. В "Гудке" он с годами стал ответственным секретарем редакции. Талант Меркушина как журналиста начал расти и крепнуть еще на дрожжах "четвертой полосы".
Свое мастерство стихотворца-импровизатора Олеша демонстрировал иногда и в стенах редакции, немало дивя остроумием этих импровизаций даже искушенных в словесной игре слушателей журналистов.
Правщики "четвертой полосы" являлись на работу вместе с бухгалтерами, машинистками и курьерами, ровно в девять.
Олеша иногда приходил с опозданием, но никогда не опаздывал с работой.
Хозяйство тогдашней литературной полосы редакционные остряки не без иронии называли "однолошадным". Лямку этой действительно одной лошади с большой натугой тянул журналист А. П. Григорович.
Заведуя полосой, этот безотказный трудяга по совместительству выполнял также обязанности секретаря, архивариуса, литературного правщика и, конечно, рассыльного своего отдела. Туберкулезному Григоровичу такая нагрузка была явно не по силам. Поэтому как только при редакции был организован отдел рабочих писем, Григорович сейчас же перекочевал в этот отдел. Заведовать "четвертой полосой" поставили меня.
Как начинающий писатель, Григорович наряду с рабкоровскими заметками охотно печатал на "четвертой полосе" и чисто литературные материалы - свои и чужие стихи, рассказы, раешники, очерки. Пишущую братию, особенно литературную молодежь, любовь Григоровича к "изящной словесности" влекла в "Гудок", подобно магниту. Под действием этой силы многие тогдашние поэты Поморский, Жаров, Безыменский, Молчанов и другие - свои первые стихотворные опыты несли в "Гудок".
Здесь читали рукописи сразу, без волокиты. Работали быстро, охотно помогая друг другу. Работа искала человека, работа растила человека.
Нынешнее поколение знает "Гудок" как хорошую газету профсоюза железнодорожников. Но лишь очень немногие помнят, что полвека тому назад, в двадцатые годы, "Гудок" был маркой довольно солидного и разветвленного издательства. В те годы под маркой "Гудка" кроме газеты выходил еще целый ряд популярных журналов: литературный - "30 дней", сатирический - "Смехач", детский - "Зорька", научно-популярный - "Знание-сила". Помимо этого для своего профсоюзного читателя "Гудок" выпускал еще "Железнодорожник" и "Рабкор-железнодорожник" - два журнала, так сказать, более профессиональные.
Нынешнее поколение знает "Гудок" как хорошую газету профсоюза железнодорожников. Но лишь очень немногие помнят, что полвека тому назад, в двадцатые годы, "Гудок" был маркой довольно солидного и разветвленного издательства. В те годы под маркой "Гудка" кроме газеты выходил еще целый ряд популярных журналов: литературный - "30 дней", сатирический - "Смехач", детский - "Зорька", научно-популярный - "Знание-сила". Помимо этого для своего профсоюзного читателя "Гудок" выпускал еще "Железнодорожник" и "Рабкор-железнодорожник" - два журнала, так сказать, более профессиональные.
Нетрудно представить себе, какой силы литературные волны бились тогда в берегах гудковского издательства, сколько имен, больших и малых, слышали его коридоры и стены во Дворце труда на Солянке.
В самой газете в те годы сколотилась сильная группа молодых способных журналистов, многие из которых вышли потом в "большую литературу". На "четвертой полосе" работали Олеша, Ильф, Перелешин, Штих, в других отделах - Булгаков, Славин, Катаев, Петров, Поморский, Гехт, Явич, Эрлих.
Коллектив издательства живо реагировал на все более или менее значительные события литературной жизни, причем с общественно-литературным мнением гудковского коллектива считались не только в стенах нашей редакции и издательства.
В хоре этого общественного мнения отчетливее других слышались голоса Шкловского и Олеши.
У музыкантов есть такое понятие - абсолютный слух. В приложении к Шкловскому, этому бритому Сократу, как называл Виктора Борисовича Олеша, хочется сказать - абсолютный литературный вкус. В наших "спорах о букве" последнее слово часто оставалось за Шкловским, причем его оценки никогда не давали повода для обиды и отмене "не подлежали".
Другой авторитет - Олеша - был примечателен тем, что одолел такой культурный подъем, откуда мог любоваться не только сегодняшним, но и завтрашним днем мировой и советской литературы. Пруст, Тынянов, Томашевский - книги эти в руках Олеши появлялись раньше, чем у кого-либо другого.
Свои стихотворные импровизации Олеша не записывал и не сохранял. Строки некоторых из этих импровизаций уцелели чисто случайно.
История их такова.
Когда Олеша начинал свой сеанс, текущая работа в отделе минут на сорок приостанавливалась. Сидя без дела, я придвигал поближе лист чистой бумаги, и вместо того чтобы рисовать на нем елочки или чертиков, начинал вкривь и вкось записывать течение сеанса - куски и варианты стихов, колонки рифм, подсказы и замечания слушателей.
Эти записи долго валялись у меня в нижнем ящике стола вместе с другими такими же ненужными бумагами. Но случилось так, что редакции пришлось переезжать в другое помещение. Ящики столов пришлось освобождать. И тут вместо того, чтобы выбросить заметки в мусорную корзину, я выбрал из них наиболее осмысленные и наскоро их, так сказать, "кодифицировал", свел, как сумел, в законченные и более или менее грамотные куски. Вот, например, четверостишие, посвященное Демьяну Бедному:
Чертова дюжина фельетонистов "Гудку" ни беда, ни изъян, Однако скажу, в похвалах неистов: Лучше б один, но Демьян!..
Поводом для этого четверостишия послужил такой факт: читая "четвертую полосу", Демьян Бедный как-то пошутил:
- А в этом анафемском "Гудке" сидит чертова дюжина фельетонистов!
Как только слова эти дошли до Олеши, он на первом же своем стихотворческом сеансе и выдал "на-гора" указанные четыре строчки в ответ Демьяну Бедному.
На "четвертую полосу", подышать ее вольным воздухом, "потрепаться" в "Клубе у вьюшки", захаживали братья-писатели, совсем мало связанные с нашей газетой.
Не раз заглядывал, например, Эдуард Багрицкий. Обаятельно скромный и уже совсем больной, он, пересиливая одышку и грустно улыбаясь, вполголоса читал куски своей, кажется, еще не опубликованной "Думы про Опанаса":
Так пускай и я погибну У Попова лога Той же славною кончиной, Как Иосиф Коган!..
Стих гудит далеким, сдержанным набатом, романтически приподнятая интонация, даже взятая за горло астмой, волнует и покоряет, как музыка...
Сменив Одессу на Москву, в комнату "четвертой полосы" любил заглянуть Семен Кирсанов. Помню его стихи о ликбезе. Женщина, одолев грамоту, пишет первое письмо своему "ненаглядному Тимохвею". Тема, казалось бы, малопоэтичная. Однако получилось очень тепло, очень человечно, а это и есть признак настоящей поэзии.
Выслушав как-то Багрицкого, Олеша выступил с оригинальным предложением.
- По-моему, - говорил он на полном серьезе, - чтение стихов надо сопровождать игрой на каком-нибудь музыкальном инструменте. По своему тембру инструмент этот должен как можно ближе соответствовать творческому абрису поэта и настрою читаемой вещи. Твои стихи, Эдя, хорошо бы подать на фоне виолончели! А? Как ты думаешь?
- Тогда уж лучше валторна! Вальдгорн! - говорит Багрицкий, ласково улыбаясь, как взрослый, вступающий в игру с любимым ребенком.
- Валторна! Лесной рог! - подхватывает Олеша и, приставив к губам кулак, начинает трубить: - Тру-тру-тру! Тру-тру-тру!
Поднимается несусветный галдеж. Сквозь шум и смех слышатся выкрики:
- А Кирсанову?
- Кирсанову, конечно, кастаньеты! Ритмы без мелодии!
Булгаков горячо возражает:
- При чем тут кастаньеты? При чем тут Испания, Португалия и всякие прочие Гваделупы? Тут нужно что-нибудь наше, кондовое, расейское! Предлагаю ложки! Деревянные ложечки! Хотите? Только не крашеные, а кленовые, в полной своей натуре!.. Чики-брики, комарики! Чики-брики, сударики!..
На четвертой странице "Гудка" печатался шахматный отдел. Вел его наш старейший мастер-перворазрядник Ф. И. Дуз-Хотимирский.
Как только добродушнейший Федор Иванович появлялся в нашей комнате, он сейчас же попадал в плен к гудковским шахматистам: давал сеансы одновременной игры, помогал решать шахматные головоломки, становился душой блиц-турниров.
Общее увлечение шахматами захватило и Олешу, но ненадолго. Заняться шахматами всерьез он не мог по самому складу своего характера: не хватало усидчивости, терпения, жаль было терять на игру драгоценное время, столь нужное для литературной работы. Шахматный пыл не одного Олеши охлаждала также оценка шахмат, данная Наполеоном, который будто бы сказал однажды: "Шахматы - это слишком серьезно для игры и слишком легко для науки".
По поводу шахматной игры Олеша немедленно же создал свою не лишенную оригинальности теорию.
- Шахматы себя изжили, - говорил он совершенно серьезно. - Сейчас опытный шахматист может любую партию свести вничью. Шахматы себя изжили. Игру надо модернизировать...
И так же серьезно предлагает проект этой модернизации:
- В шахматы надо ввести новую фигуру. Название ей я уже придумал дракон. Этот предлагаемый мною дракон ходит куда хочет и бьет любую фигуру, какую хочет. Тогда игра обновится на несколько столетий, пока шахматные умники не разработают теоретические рогатки и против дракона...
К одному из юбилеев "Гудка" Олеша написал редакционный справочник в стихах. В справочнике этом каждый руководящий работник "Гудка" получал свою кратенькую характеристику, как правило, очень меткую и правдивую. К сожалению, и этот опус Олеши не сохранился.
Продолжая работать на "четвертой полосе", Зубило в то же время очень скоро стал знаменитым писателем Олешей.
На моей книжной полке стоит томик "Трех толстяков" - первое издание, иллюстрированное чудесными цветными рисунками Добужинского. На томике авторская надпись: "И. С. Овчинникову в память о начале "Гудка" - с любовью Ю. Олеша".
"Трех толстяков" в разных изданиях я вижу у всех своих друзей и знакомых. Много раз мне приходилось читать эту книгу ребятам вслух.
Книга написана как будто сложно. Проезд знаменитого доктора Гаспара через город описан так: "Он ехал мостами, изогнутыми в виде арок. Снизу или с другого берега они казались кошками, выгибающими перед прыжком железные спины".
В этом описании нет ни одного газетного слова, а рядом, на той же полке, стоит другой сборничек - Зубила. Стихи Олеши, опубликованные в "Гудке". Автограф автора такой:
"Доброму конкуренту, милому Ивану Семеновичу Овчинникову с искренним уважением, Зубило".
Мост от газетной работы к литературе крут, и не все его переходят, но газетная работа, как мы знаем по опыту "четвертой полосы", нужна писателю.
Поясню вторую надпись. Шутливое звание "конкурент" произошло так: я тоже писал стихи, но, как правило, печатал их на полосах сменных дорожных, предоставив основную полосу всецело в распоряжение Олеши. Вот почему Олеша и окрестил меня добрым конкурентом.
Перебирая в памяти все десять лет нашей совместной работы, я не могу вспомнить ни одной, даже короткой, размолвки, ни одного факта, который лег бы тенью на наши отношения. Такой здоровой, незапятнанной сохранили мы нашу дружбу и тогда, когда жизненные наши пути круто разошлись, сохранили на всю жизнь.