И после короткой паузы добавил:
– А вот что сказал про бунт на Украйне – хвалю! О том надобно крепко помыслить, как бы его повернуть себе на выгоду. В войну себя втянуть не дадим, конечно… Но крылья полякам подрежем!
Глава 32
Я видел и чувствовал: князь не в восторге от моего предложения. Очень мягко говоря. Его характер, воспитание, привычки, устоявшиеся правила – одним словом, буквально все требовало немедленных и самых беспощадных мер. В противовес этому был всего лишь здравый смысл в лице ясновельможного пана первого советника.
Но если князь хотя бы знал, кем является и откуда явился… прошу прощения за невольный каламбур! – этот самый первый советник, то его приближенные не знали и этого. В их глазах я был нахальным выскочкой из далекой Московии, беспардонным интриганом, да еще схизматиком! Плотная, вполне осязаемая волна злобы буквально катилась с той стороны, где тесной кучей сгрудились паны Груховский, Качиньский и Дышкевич, подкрепленные духовным резервом в лице святого отца Микульского. Выражение лица иезуита мне особенно не нравилось. Точно – замыслил какую-то пакость…
– Прошу поверить, я хорошо понимаю и всецело разделяю негодование его княжеской мосьци! Бунтовщики заслуживают самого сурового наказания. Но, учитывая те сведения, кои были сообщены ясновельможному князю в приватной беседе… – я выдержал хорошо рассчитанную паузу, – лучше не тратить на них ни времени, ни сил. Пусть уходят. Мы избавимся от ненадежных, сохранив тех, кто доказал свою верность! А наказать изменников можно и после… Таков мой совет, княже.
Иеремия как-то странно хмыкнул, покачал головой, покосившись на «могучую кучку»:
– А вы что скажете, панове?
Торопливым хором, перебивая друг друга, они загалдели:
– То – позор, несовместимый со шляхетским гонором! На бога, позор!
– Где это видано, чтобы бунтовщиков миловали?! Да еще на войне!
– Заклинаю пресветлого князя не слушать таких советов! Они не Господом подсказаны, а диаволом!
(Это, конечно, не утерпел святой отец. Ладно! У меня хорошая память…)
– Изрубить в лапшу, як бога кохам! Изрубить!!! Всех, до последнего!
(А у пана Дышкевича какие-то маниакальные наклонности, честное слово…)
Князь резко поднял ладонь, требуя тишины. Крики тотчас же утихли.
– А пан полковник что посоветует? – внезапно спросил Иеремия, повернувшись к Пшекшивильскому-Подопригорскому.
– Я… – Слова князя застали молодого улана врасплох. Он покраснел от смущения и растерянности, но быстро взял себя в руки. – Если его княжеской мосьци угодно знать мое скромное мнение, то я почтительно просил бы прислушаться к словам ясновельможного пана первого советника. Время дорого, и каждый верный человек на счету…
Пан Качиньский, ставший в эту минуту удивительно похожим на своего тезку из XXI века, ехидно-капризным тоном произнес:
– То, что пан полковник многим обязан пану первому советнику и благодарен ему, известно! Но чтобы по этой причине умышленно давать ясновельможному князю дурные советы, причиняя тем самым ему вред…
– Проше пана советника. – Прямодушный улан просто вспыхнул. – За такие слова… – Его рука машинально метнулась к эфесу «карабелы».
– Хватит, панове! – Голос князя, хоть и негромкий, тотчас навел порядок и восстановил спокойствие. – Не время для ссор!
Он снова погрузился в раздумье. Совсем недолгое (хоть мне тогда казалось иначе!). «Могучая кучка» пыталась испепелить взглядом меня и Тадеуша, мы старательно делали вид, что нам это совершенно безразлично…
– Что же, отпустим их, – промолвил наконец Вишневецкий. – И впрямь, много чести для зрадной погани – тратить на нее верных людей! Пусть убираются к дьяблу в зубы.
– Благодарю ясновельможного! – поспешно воскликнул я, опережая прочих панов советников. – Будет ли мне позволено передать бунтовщикам его княжью волю и решение?
Вишневецкий, не раздумывая, покачал головой:
– Нет, пане! Я не могу рисковать. Один шальной выстрел… С этими лайдаками будет говорить пан полковник. – Князь обратился к Пшекшивильскому-Подопригорскому: – Тотчас же езжайте к ним и объявите мое решение. И чтобы через полчаса след их простыл! Иначе я за себя не ручаюсь, при всем уважении к пану первому советнику!
– Слушаю, ясный княже! – Улан с места взял в галоп. Оставив меня одного нежиться под коллективным «теплым» взглядом. Прямо-таки убийственным.
Ничего, ребятки. И не такие люди пытались убить… И не только глазами.
– Як бога кохам, это было великолепное зрелище! – возбужденно говорил пан Адам Краливский. – Жаль, я сам того не видел, но рассказывали люди, коим можно верить безоговорочно. Ряды бунтарей щетинились оружием, как еж – иголками! Они готовы были биться насмерть, дорого отдавая свои презренные жизни… И тут подлетает на взмыленном коне пан полковник, крича: «Воля его княжеской мосьци!» Глаза его сверкают, лицо раскраснелось… Он был прекрасен в своем благородном волнении! О-о-о, как он с ними говорил! Какими словами! Без всякой грубости, даже без укоров, хоть они их тысячу раз заслужили. Но к концу его речи эти злодеи были похожи на напроказивших детишек, ранами Езуса клянусь! Их терзал жгучий стыд. А потом – восхитительный финал, достойный искусного мастера, – пан полковник воскликнул: «Вообразите же, сколь благородна душа ясновельможного пана первого советника, который просил князя за вас! И сколь безгранично великодушие его княжеской мосьци, если он внял этой просьбе и согласился отпустить вас с миром! Ступайте же, возвращайтесь в дома свои, к семьям. Одно лишь прошу: не забывайте Бога и про совесть не забывайте. Вас начнут улещать злые люди, звать в свои шайки, соблазняя легкостью грабежей и насилий… Не поддавайтесь, не позорьте звание христиан и не губите свои бессмертные души! А если кто-то из вас осознает ошибку свою, если пожелает вернуться и искупить вину – пусть возвращается смело! Я, полковник Пшекшивильский-Подопригорский, даю слово шляхтича, что буду ходатайствовать за него перед ясновельможным князем! Теперь ступайте с Богом». Вот так все и было! Езус Мария, какой шляхтич! И храбр, и умен, и красноречив… Еще совсем молод, а уже сколько достоинств! Любой отец был бы счастлив заполучить такого зятя. – И пан Краливский с лукавой улыбкой подмигнул Агнешке.
«Доченька, ты все поняла, надеюсь? А то как-то неловко говорить напрямую при московитской княжне…»
Агнешка, покраснев, потупилась, и у отца, хоть и гордого (хорошо воспитали дочку, такая скромница!), заныло сердце: о, Матка Боска, совсем еще ребенок… Ей бы в куклы играть, а не к мужу в постель ложиться… Но пересилил себя, вспомнив: так уж заведено, таков закон Божий и природы.
– Значит, пан первый советник просил за бунтарей и изменников? – переспросила дочь каким-то странным, напряженным голосом, с явным волнением, которое княжеский управитель приписал пережитому испугу.
Сияющий образ благородного рыцаря, созданный Агнешкой, неотступно стоял перед ее мысленным взором, становясь лишь еще более прекрасным. Не только храбр и учтив, но еще и добр, великодушен, милостив к падшим… О, Богородица, Пречистая Дева, сжалься, уйми этот жар на лице и в лоне! Отец же сейчас обо всем догадается, стыд-то какой… А что сказать Тадику, как в глаза ему посмотреть?! Святые угодники…
– Да, это была его идея… Признаться, странная… но, может, все обойдется к лучшему. Во всяком случае, не нам обсуждать волю его княжьей мосьци! Раз он решил – значит, так надо.
– Пан управитель совершенно прав, – кивнула княжна Милославская, тоже как-то странно глядя на Агнешку. Наверное, сочувствовала, видя переживания девушки. – Пресветлый князь здесь главный, ему и решать!
Пан Адам вежливо поклонился, вновь дивясь в душе, насколько безгранична женская глупость. Ну, вот что, спрашивается, взбрело в голову дорогой женушке?! Понятно, перепугалась, услышав про бунт, наверняка представила страшные картины резни… Но потом-то, когда, слава Езусу, все благополучно разрешилось! Со слезами стала требовать, чтобы Агнешку немедленно пересадили в их возок: ничего, мол, что будет тесно, главное – доченьке перестанет грозить опасность. Ишь, чего выдумала! Опасность – и от кого? От московитской княжны, хрупкой девицы! Зарежет она, что ли, Агнешку? Или перетянет в свою схизматскую веру за считаные дни пути? Какая чушь! И потом, как это будет выглядеть – нарушить приказ ясновельможной княгини! Ведь сама Гризельда ясно велела: Агнешка должна неотлучно находиться при особе московитки… Значит, так тому и быть. Господская воля.
Объяснил это – с величайшим терпением, четко и понятно. До последней хлопки бы дошло! А женушка лишь пуще в слезы ударилась: никто ее не хочет понять, даже собственный муж! Никто не верит! Любимой единственной доченьке грозит страшная беда, а родной отец… Изверг бесчувственный! Деспот! Тиран с каменным сердцем! Ну и так далее, и тому подобное…
Ошарашенный, сбитый с толку, а заодно и разозленный пан Адам даже прикрикнул на супругу, топнув ногою, чем настолько ее перепугал, что она вмиг умолкла, опасливо забившись в самый угол возка. После чего на всякий случай решил довести до конца начатое дело: проведать дочку, сообщить ей радостную весть, касающуюся пана Тадеуша, исполнив заодно роль свата… А также приглядеться как следует к этой странной княжне из Московии. Бабская глупость – это бабская глупость, конечно… но ведь у него сердце все-таки не каменное! И дочка всего одна… Да будь хоть дюжина, неужели любил бы меньше?!
Московитка произвела самое приятное впечатление. Держалась немного скованно, но вежливо, с достоинством. Своего превосходства (из знатного княжеского рода как-никак!) не показывала, даже всячески демонстрировала уважение к отцу «милой панны, с которой я, благодарение Богу, подружилась». И лицом, и манерами так хороша… Пан Адам был просто очарован.
– Нет слов, чтобы описать, как приятно мне общество ясновельможной княжны, однако же вынужден его лишиться, – заторопился он, услышав пронзительные звуки сигнального горна. – Снова трогаемся в путь… Но ежели на следующей остановке княжна соизволит навестить нас с супругою и разделит скромную нашу трапезу, буду безмерно счастлив и горд!
– Непременно, и почту за большую радость… – кивнула московитка, одарив управителя такой чарующей улыбкой, что он вдруг почувствовал себя пылким двадцатилетним шляхтичем, переполненным жизненной силой.
«Был бы мусульманским ханом – забрал бы ее в гарем… Непременно… Тьфу!!! Прости, Господи, меня, грешного!»
Откланявшись, пан Краливский поспешил к своему возку. Даже не подозревая, что вот теперь его обожаемой Агнуське точно стала грозить опасность. И немалая.
Глава 33
Это была красивая пара, но при одном взгляде на нее можно было догадаться: между мужчиной и женщиной пробежала черная кошка. И для этого вовсе не требовалось иметь семь пядей во лбу.
Кавалер – высокий, видный мужчина лет тридцати, с холеным породистым лицом и тонкими закрученными усами – вел себя, как напроказивший кот, забравшийся в хозяйскую кладовую. На это указывало все: и его взгляд, заискивающе-настороженный, и такой же тон, и робость, сочетавшаяся с высокомерной раздражительностью. Дама же, совсем еще молодая, с нежным красивым личиком, которое был бы рад запечатлеть на холсте любой, даже самый знаменитый художник, судя по всему, пребывала во взвинченном состоянии. Причем настолько, что лишь воспитание и хорошие манеры удерживали ее от безобразного скандала.
Пожилой корчмарь, видевший на своем веку великое множество проезжавших, безропотно выслушал приказ пана: отвести ему с супругою самую лучшую комнату, какая только сыщется в этой жалкой дыре. И немедля подать самый лучший ужин. Само собой, с вином, которое также должно быть достойно его «крулевны». И упаси Матка Боска, если пища и питье не понравятся!
– Ты, схизматик, узнаешь тогда, как тяжела рука подстаросты Чигиринского! – с вызовом воскликнул пан. – Давай, шевелись! Не каждый день тебе такую честь оказывают…
Корчмарь, пряча в седых усах ухмылку, с поклоном повел гостей осматривать единственную комнату. И старательно изобразил сожаление, испуг, раскаяние, терпеливо выслушав потоки брани и проклятий, выплеснутых на его голову разозленным паном, назвавшимся Данилом Чаплинским. Мол, в такой жалкой клетушке даже хлоп побрезгует заночевать, а ее предлагают благородной шляхте!
– Звиняйте, пышный пане… звиняйте… С дорогой душой бы, да других комнат нету!
Шляхтич, на мгновение умолкнув, буквально сверлил корчмаря негодующим взором. Видимо, переводил дух перед новой порцией ругани.
– Ах, оставьте, пане Данило! – вдруг с еле скрытым раздражением произнесла красавица. Теплоты в ее голосе было не больше, чем в ключевой воде, от которой ломит зубы. – Какая ни есть, выбирать не из чего! А я смертельно устала.
Чаплинский, осекшись, тут же угодливо склонил голову:
– Как будет угодно моей крулевне… – И, повернувшись к корчмарю, рявкнул: – Благодари судьбу! А теперь живо, бегом – накрывай на стол! И помни – все самое лучшее!
«Деньги-то у пана есть?» – вертелся на языке корчмаря ехидный вопрос. Но он промолчал. Не надо искушать судьбу… Казаки Хмельницкого еще далеко, а паны – вот они, рядом… Хоть и бегут, спасая свои шкуры, а пока еще в силе.
Жаль пани: такая красавица, а дураку в жены досталась!
Впрочем, на жену она не очень-то и похожа. Скорее, на полюбовницу, осознавшую, что поторопилась и совершила ошибку…
Пани Катарина, ошалело мотая головой, словно корова, замученная оводами, и негодуя на дурочку Стефанию (сослепу подсунула флакон с нюхательной солью ей под самый нос, больно по нему ударив), уже хотела высказать все, что про нее думает… Но тут заметила торопливо приближающегося к возку мужа. А главное – разглядела выражение его лица. И в следующую секунду снова чуть не лишилась чувств.
Поскольку пан Адам буквально сиял. Причем так, что впервые в жизни его супруге стал полностью понятен смысл простонародной поговорки: «На твоей роже можно блины без смальца жарить!»
– Матка Боска… – чуть слышно простонала бедная пани, схватившись за то место, где у людей нормальной комплекции полагается быть сердцу. – Неужто околдовала?! Проклятая!
– Пшепрашем пани… – чуть не заплакала перепуганная Стефания, расслышав только последние слова и приняв их на свой счет. – Я не хотела… Нечаянно…
– Что?! Ах, да я не про тебя! Нашла время в слезы ударяться! Высеку! Уволю! – Пани Катарина, чуть не потерявшая голову с перепугу, мгновенно взбеленилась и уже не контролировала себя. Поэтому подошедший пан Адам застал картину, весьма его удивившую и сбившую с толку. Будучи человеком, привыкшим к логическому мышлению, он быстро сделал единственно возможный вывод: раз жена так расшумелась, а служанка Стефания так трясется и рыдает, значит, она чем-то навлекла на себя гнев его благоверной… А поскольку он был еще человеком довольно мягкосердечным, да к тому же пребывал после беседы с дочерью и московитской княжной в самом благодушном настроении, ему стало жаль служанку. И так Богом обиженная: слепнуть стала!
– Ах, стоит ли так серчать на бедняжку! – улыбнулся он жене. – Ну, провинилась… С кем не бывает! Послушай лучше, что я скажу: сегодня на вечерю к нам пожалует княжна Милославская… Катю! Катю, что с тобой?! Очнись! Стефания, флакон! Живо!!!
Женщина едва притронулась к своей порции. Еда, хоть и была вкусной, буквально не лезла в горло.
Пан Чаплинский начал бранить корчмаря, грозя ему своей немилостью и страшными карами, но под ледяным взглядом «крулевны» съежился, умолк. Такое убийственное, безграничное презрение сочилось из ее прекрасных глаз. Он попробовал было перевести разговор на другую тему, но быстро обнаружил, что вместо диалога получится монолог. То ли пани от дорожной усталости не была расположена к беседе, то ли не собиралась менять гнев на милость.
Для самодовольного шляхтича, привыкшего к собственной значимости и неотразимости, это было страшным ударом. И, когда они после ужина вернулись в комнату, Чаплинский не выдержал. Он резким, повелительным жестом выставил за порог служанку, явившуюся, чтобы помочь пани раздеться, и подступил к рассерженной красавице, заламывая руки, словно лицедей перед зрителями:
– О, как больно, как невыносимо видеть гнев моей крулевны! Як бога кохам, я отдал бы всю свою кровь, до последней капли, чтобы эти чудные глаза снова стали такими, как прежде!
– Осторожно, пане! – презрительно подняла соболиные бровки женщина. – Я ведь могу и поймать на слове!
– Неужто моя крулевна сомневается в словах моих?! – вскинулся, будто ужаленный, Чаплинский.
Женщина как-то странно улыбнулась.
– У пана уже была возможность отдать свою кровь, защищая и меня, и интересы господина своего, старосты Чигиринского. Ну, и интересы отчизны, конечно… Вместо этого он спешно, трусливо, под покровом ночи, словно какой-то лиходей, увез меня из замка! И с каждый днем все дальше и дальше от пана Конецпольского, который, надо полагать, голову сломал в раздумьях: куда подевался пан подстароста, да еще в столь тяжкую минуту, когда каждый верный человек на счету? Ведь я не ошибаюсь, пан не поставил в известность своего непосредственного начальника? Благодетеля, который сделал ему протекцию, назначил на высокую должность, помог жестоко уязвить соперника, наконец?..
– Ах, слова моей богини словно клещи палача! – вскричал побагровевший Чаплинский, лихорадочно обдумывая, как бы получше ей ответить. – Они так больно ранят! Но, заклинаю, не надо делать столь поспешных и необдуманных выводов! Если я и поторопился с отъездом, то лишь потому, что был охвачен беспредельным волнением за судьбу света очей моих, смысла жизни моей… Война, смуты и кровопролитие – от всех этих ужасов благородную пани надо держать как можно дальше! Ведь подлые взбунтовавшиеся хлопы не ведают ни пощады, ни жалости… Я счел свои святым долгом увезти пани как можно дальше, в безопасное место. А после этого я тотчас явлюсь к пану Конецпольскому, представлю свои объяснения и оправдания. Уверен: он поймет меня, как благородный шляхтич благородного шляхтича, и не осудит…