— Высокая, худая? — насторожился Конюхов. — А одета как?
— Да что я, сам баба, ее одежу разглядывать? — обиделся Учкасов.
— Ты не баба, — успокоил его Гаврила. — Ты гораздо хуже, потому что у некоторых баб ум хоть и короткий, да все же есть, а у тебя ничегошеньки в башке нету. Вдруг приходила табаба? Она тоже высокая да худая, а одета в черное платье. И если ты ее спугнул своей пушкой, я тебе все оторву, что только можно, а не какие-то пряжки, понял?
«А вот интересно, — угрюмо подумала Аглая, — откуда Гавриле знать, как я выгляжу и во что одета, если он меня в жизни не видел? Наталья ему разболтала, вот откуда. Еще одно подтверждение того, что она предала Гектора! Кстати. Что там сказал Учкасов, мол, со своими двумя разберись? Одна — Лариса Полетаева, а вторая — не Наталья ли? Неужто она его тайная любовница?»
— Гаврила Митрич, сокол ты наш, — плачущим голосом заговорил между тем Учкасов, — да мыслимое ли дело в такой темнотище бабье платье разглядеть? Она как завизжит, у меня палец сам на крючке дернулся.
— Балда ты, Учкасов, форменная балда! — прорычал Гаврила. — Шум подняли, всю округу всполошили. Слышишь, собаки заливаются? Как бы сюда патруль не принесло. А ты чего приперлась, хозяйка?
— Родимые, — послышался тихий женский голос, — кто тут был? Никак подстрелили кого-сь? Не Наташенька ли приходила нас с доченькой наведать?
— Иди спи, старая, — угрюмо отозвался Гаврила, — нет тут никакой Наташеньки. Никого мы не подстрелили, так, померещилось тебе.
— Нету Наташеньки? — печально повторила женщина. — Вот уже который день носу к нам не кажет. Все нас бросили! И Люша давненько не приходит, а такой хороший мальчик был… Как умер папенька ихний, как сгорел дом, все перемешалось. И Наташка с пути сбилась, и Люша где-то скитается, словно затравленный дикий зверь…
Аглая слушала ее безропотные причитания и чувствовала, что к глазам подступают слезы. Вроде бы несколько минут назад натерпелась такого страху, что надо трястись и колотиться, поскорей ноги отсюда уносить, а она сидит под каким-то кустом и точит слезу от невыносимой жалости, которую пробудил в ней шепот одинокой, всеми покинутой старой женщины. Наверное, она — та самая тетка Натальина, о которой упоминал Гектор и у которой воспитывается ее дочь Лариса… И девчонку тоже жаль, до чего жаль! Всех жаль, словом. Наверное, просто слишком много пережила Аглая за сегодняшний день, слишком много страшного испытала, вот и притупилась способность бояться. Ну а что до жалости… Видела немало мертвых, и немало людей убили на ее глазах, а жалеть их было некогда, вот сейчас на нее и нахлынуло!
— Иди спать, бабка! — повторил Конюхов. — А ты, Учкасов, смотри в оба, вдруг еще кто-то придет.
— Да кто еще придет? — с досадой отозвался Учкасов. — Выстрел небось на другом берегу Оки был слышен. Можно было бы и поспать, а, Гаврила Митрич, товарищ командир?
— Успеешь, на том свете отоспишься! — рявкнул Конюхов. — А выстрел… да что ж такого, выстрел и выстрел… Кто только не пуляет теперь в ближнего своего, как в копейку? Авось повезет, авось еще прилетит наша птица!
— Может, и прилетит, да птицелов шибко притомился, — не унимался Учкасов. — Нельзя ли кого-нито на смену мне прислать?
— Кого ж я тебе пришлю? — зло спросил Гаврила Конюхов. — Видишь сам, народу у нас мало, даже мне пришлось с тобой остаться. Кто Ларису охраняет, товарища комиссара Полетаеву, значит, кто доктора, кто в деревне остался, дом стеречь, вдруг Гектор туда вернуться вздумает, а кто в засаде сидит. Каждый человек на счету. Неизвестно только, куда чертов Семка подевался. Я его за делом послал, а он будто сквозь землю провалился. Небось сбежал уже в город, гешефты свои ладит!
— Сквозь землю провалился? — задумчиво повторил Учкасов. — А что, в том доме проклятущем все могло быть. Говорят, он весь тайниками да ловушками напичкан, ступишь не на ту половицу, да и провалишься в подземелье, будешь там сидеть, заживо замурованный, звать на помощь, да никто тебя не услышит.
«Ради всего святого, Монтрезор!» — вспомнила Аглая из Эдгара По и ехидно улыбнулась, несмотря на усталость и напряжение. А ведь Учкасов, даром что дурак дураком, угадал все в точности! Семка-то, которого они потеряли, ведь и впрямь провалился сквозь землю.
…Когда Гектор выхватил из мешка револьвер, Аглая в первую минуту обмерла. Он ведь сказал, что она ему тоже противник, почитай — враг, как и Наталья с Ларисой Полетаевой. Он ей не верит! А что, если…
Аглая сидела, точно окаменев. И до нее не тотчас дошло, что ствол направлен не на нее, а поверх ее плеча. И смотрит Гектор не на нее, а на какого-то человека, стоящего за ее спиной.
— Здорово пожаловать, гость незваный, — не слишком приветливо сказал Гектор. — Руки-то подыми, как положено доброму человеку! И оружие давай-ка доставай да в сторону бросай. Понял?
Аглая обернулась и увидела маленького, чернявого, словно чертик, только что выбравшийся из преисподней, человечка с курчавыми волосами и небритыми щеками. Одет он был не во флотскую форму, а в какую-то смесь штатского с солдатским: ботинки с обмотками, нелепые мужицкие портки, а сверху студенческая тужурка с сорванными петлицами.
— Ты, Гектор, пушку опусти, — сказал человечек отчетливо вздрагивающим голосом. — Чего ты в меня целишься? Я тебе ничего плохого не сделал. И оружия у меня нет, я его в твоем чертовом подвале потерял.
— А кой черт тебя в подвал понес? — почти миролюбиво спросил Гектор.
Его тон явственно приободрил человечка. Он перестал трястись и ответил со сконфуженной улыбкой:
— Да ты понимаешь, пошел было поглядеть, где что плохо лежит. Жизнь нынче такая, что не пошаришь по углам — и голодный, и холодный будешь, и голым по миру пойдешь. В какую-то башенку поднялся, смотрю, два шкафа. В одной тайник развороченный — значит, наши тут уже побывали. А рядом шкаф, каким-то барахлом набитый, тряпье в узлах. Слышу, наши шустрят по дому — все шукают, кто из твоих сообщников остался, кто из дому стрелял. А мне-то что? В меня-то не попали. Ищите, думаю, а я лучше в шкаф загляну, вдруг там кто-то случайно позабыл портмоне с золотыми рублями… — Он ухмыльнулся, сверкнув очень мелкими и очень белыми зубками, и счел необходимым пояснить: — Да я шучу, Гектор, шучу!
Гектор кивнул и сделал ответную улыбку, не разжимая губ.
— Никакого портмоне, как ты сам понимаешь, я там не нашел, потому что его там отродясь не валялось. Но когда я туда полез, то поскользнулся на какой-то тряпке — да и влетел головой в заднюю стенку. Слышу — треск, думал, моя башка треснула, да нет, оказалось, треснула стенка.
Гектор кивнул, но уже без улыбки. Вид у него был мрачный.
— Гляжу, а там не дуб мореный, фанера, — продолжал человечек. — Поглядел я в трещину, за ней каморка. Хотел ребят кликнуть, а потом думаю: вдруг там схоронка Гектора? Разломал стенку, влез туда, поднял крышку в полу — подвал! Ага, решил, нашел тайник. Наверняка там что-нибудь зарыто. Вышибло ведь из головы начисто, что я на втором этаже, а до земли еще ой ка-ак далеко! Спрыгнул вниз — и полетел. Как прямиком в преисподнюю. Пятки отшиб, когда упал, едва с места смог сдвинуться. Куда попал? Орал, звал на помощь, но никто не слышал. Начал по стенам шариться, нашел какую-то дыру… Полез в нее, все коленки смозолил, пока не увидел свет. — Человек демонстративно отряхнул на коленях портки. — Вылез на косогор, уже собрался с обрыва сигать и в обход идти, как смотрю — тропа. Пошел по ней — а тут вы на камушке сидите. Вот, значит, и ты, и камень, — он с видимым удовольствием присел, — да и девка с тобой. Экий ты швыдкий, Гектор! — Человечек подмигнул Аглае, но наткнулся на ее ледяной, настороженный взгляд и спохватился, что слишком расфамильярничался.
— Вы уж, извините великодушно, барышня, люди мы простые, неграмотные, слова сказать не обучены, — забормотал он, пуча глаза и весьма бездарно валяя из себя деревенского ваньку.
Гектор продолжал стоять неподвижно, не спуская с человечка ни ствола, ни взгляда.
— А вот скажи, друг любезный, — проговорил он наконец, — видел ли кто, как ты в тот шкаф полез?
— Вот те крест! — горячо начал клясться человечек. — Вот те крест святой, истинный, что не видел никто!
— Какой же у тебя может быть крест? — усмехнулся Гектор. — Тебя зовут-то как?
— Сема Фельдман, — виноватым тоном сказал человечек и вроде бы как даже покраснел.
— Ну я же и говорю, что крестом тут и не пахнет, — насмешливо бросил Гектор. — Ты в отряде Конюхова кто, Сема Фельдман?
— Писарь, — с ноткой гордости сообщил тот. — А что?
— Просто так интересуюсь, — пояснил Гектор. — И как к тебе Конюхов относится?
— Лучше некуда! — приосанился Сема. — Я у него в отряде — самый первый человек. Гаврила понимает, откуда и куда теперь дует красный революционный ветер. Его матросня — крестьяне да работяги, дурни, им бы пулять по ком ни попадя, а я в хедере учился, и по-русски пишу, читаю, и на иврите, и на идиш.
— Лучше некуда! — приосанился Сема. — Я у него в отряде — самый первый человек. Гаврила понимает, откуда и куда теперь дует красный революционный ветер. Его матросня — крестьяне да работяги, дурни, им бы пулять по ком ни попадя, а я в хедере учился, и по-русски пишу, читаю, и на иврите, и на идиш.
— Как я погляжу, ты очень ценный для Гаврилы человек, Сема Фельдман, — оценивающе поглядел на него Гектор.
— А то! — обрадовался Сема. — Я стараюсь. Сейчас такое время, что наш брат иври — по-вашему еврей — может пойти очень далеко, очень. Небось все наши дошли до самых верхних верхов. Что тебе говорить за Янкеля Мойшевича Эйнмана, то есть Яшу Свердлова? Что тебе говорить за Лейбу Бронштейна — Леву Троцкого, либо за Герша Радомысльского — Гришу Зиновьева? Вот погодите, мы еще всех русских заставим учить иврит или идиш, как они нас заставляли талдычить свои аз, буки, веди! А все почему? Потому, что русские дураки, а иври — хитрые! Вы ведь каждый сам по себе, а мы друг за дружку стоим горой.
И тут же он перехватил взгляд Гектора и мелко засбоил:
— Да я не про тебя, Гектор, ты у нас тоже хитрый, как самый настоящий местечковый еврей. Вон как одурачил и Хмельницкого, и Гаврилу Конюхова!
— Слушай, Сема, — задушевно произнес Гектор, и в голосе его вдруг зазвучал такой же акцент, как у Фельдмана. — Большое тебе спасибо за то, что ты меня так высоко ценишь. Ты учти, я против евреев ничего не имею. Я не черносотенец! У нас среди эсеров много было евреев. Возьми хоть товарища Вольского! Да и лучший друг моего отца, адвокат, еврей. Второй его друг — тоже еврей, правда, выкрест. Отец был его крестным отцом. Смешно, верно, Сема? Тот человек был Вольф Циммерман, а стал Владимир Проскурин, фамилию жены взял. А ведь он — не кто иной, как родной отец вашей комиссарши — Ларисы Полетаевой.
— Да у нее не только отец был из наших, — оживился Сема. — Про отца-то все знают. Но говорят, и первый муж ее был иври.
— Про первого не скажу, — покачал головой Гектор, — ничего о нем не знаю, кроме того, что какой-то ворюга он был. А вот про второго знаю. Убили его. Красные убили, еще в ноябре семнадцатого. Полетаева поставили к стенке за то, что он на крыше своего дома укрепил антенну — радиосигналы принимать. Есть такая новомодная выдумка — радио, передача звука на расстоянии. Так вот его потащили в чеку и решили расстрелять, потому что кто-то ляпнул сдуру, мол, он будет сигналы белым передавать. Лариса в то время была в Москве. Жена Полетаева — вторая, женщина, на которой он женился после того, как Лариса его бросила, — кинулась комиссарше в ноги, умоляя спасти его, но Лариса и пальцем не шевельнула. Так его и расстреляли. А ты думаешь, он был кто? Русский? Ничего подобного. Он был ваш. Лариса могла его спасти, но не спасла. А ты говоришь, все ваши друг за друга горой стоят…
— Неужели Полетаев был еврей? — ужаснулся Сема.
— Совершенно верно. Историю его гибели я узнал от отца Ларисы, который написал моему отцу.
— Це-це-це, — удрученно покачал головой Сема. — Скажи на милость, какие ошибки бывают! И все равно, Лариса за своих горой стоит, я тебе точно говорю…
— Ошибки и впрямь бывают, — вежливо оборвал его Гектор. — Вот и ты ошибся, Сема. Ошибся, когда пришел сюда и попался мне на глаза. Думаешь, я позволю тебе привести всю вашу гоп-компанию по моему следу?
— Да я же тебе говорю, Гектор, — улыбнулся Сема, — все случайно вышло. В шкаф нечаянно вломился, никто и не знает, что я в подпол провалился. Я ничего никому не скажу!
— Точно, не скажешь, — кивнул Гектор, чуть пошевелив указательным пальцем.
Грянул выстрел.
Сема упал возле камня, рядом с Аглаей, и кровь, хлынувшая из его простреленного горла, забрызгала ей руки.
— Софим, Сема, — тихо сказал Гектор. — Софим! [3]Конец!
Ну, если для Семы это был, конечно, конец, то для Аглаи — только начало страшной истерики. Черт знает, почему именно смерть никчемушного, болтливого, неприятного существа, врага так подкосила ее. Просто, наверное, силы кончились. И еще кровь на ее руках… Кто знает, может, упади Сема в другую сторону, она не обезумела бы так. Гектор должен был подумать, что кровь Семы забрызгает ее, должен был!
Она уже не помнила, какие обвинения она выкрикивала, швыряла в лицо Гектору. То, что Сема был самый обыкновенный бандит, который, окажись у него оружие, хладнокровно прикончил бы их, подкравшись, ничего не меняло. Ее сразило обыденное хладнокровие, с которым Гектор застрелил человека. Он выстрелил даже не от большой опасности. Взял — и убил. Сам-то инстинктивно отстранился, чтобы не забрызгаться, а Аглая…
Он просто залил кровью женщину, с которой только что целовался как одержимый! На том месте, где трава была измята их телами, натекла лужа крови… И это заставляло ее рыдать еще сильней.
Потом она долго плакала, ничего не объясняя Гектору. Да он и не спрашивал. Молчал и смотрел на нее, даже не пытаясь утешить. То есть сначала сунулся было обнять, но она оттолкнула его с истерическим криком: «Я запачкаю тебя кровью!»
У него стало белое лицо. Наверное, он понял. А может быть, и нет, кто его знает…
Шло время, Аглая никак не могла унять рыданий. И вдруг, отняв от глаз ладони, она увидела, что Гектор собирает вещи в сидор. Он отрезал ломоть хлеба и положил в стороне рядом со своей тужуркой. И Аглаю как ударило — она поняла, что эти вещи предназначены для нее, что он сейчас уйдет от нее. И даже в город не отвезет, как собирался сначала.
— Ты уходишь? — выговорила она, с трудом прорываясь голосом сквозь всхлипывания.
Гектор кивнул, не поворачивая головы.
— Я должен все выяснить окончательно, — сказал угрюмо. — Все мои логические умозаключения — одно, а жизнь — совсем другое. Она заставляет людей поступать вопреки всякой логике, и никакая логика не способна объяснить их поведение. Вот ты рыдаешь над каким-то мелким мерзавцем, как будто он самый родной тебе человек, а на меня, которого так целовала, которому отдала все, что у тебя было, смотришь с ненавистью. Какой тут можно сделать вывод — причем совершенно логичный и логический? Что ты из банды Конюхова, заодно с ними была с самого начала, что плюгавенький писарь был тебе дорог и близок, что ты нарочно держала меня около камня, отдалась мне, чтобы задержать здесь подольше, потому что сейчас по следам Семы сюда придут другие анархисты. Кстати, возможно, что не Сема нашел путь через второй тайник, а ты указала его перед тем, как прыгнуть. Сама указала. Логично?
Аглая кивнула, как завороженная, но тут же отчаянно замотала головой:
— Но это неправда! Неправда! Зачем бы я стреляла в них? Я помогла тебе бежать! И если бы я указала им тайник с подземным ходом, они все уже были бы здесь. И застали бы тебя врасплох, пока мы…
У нее голос сел от возмущения, и Гектор посмотрел примирительно:
— Да я понимаю. Просто хотел привести пример, сколь обманчивы могут быть совершенно логичные на первый взгляд выводы. Я по-прежнему не могу — или не хочу, понимай как знаешь, — верить обвинениям в адрес Натальи. Ведь каждый довод можно истолковать двояко. Она мать моего ребенка. Я не могу, не имею права обвинить ее вот так, на основании одних только слов разозленной женщины…
Аглая вскинула голову, хотела что-то сказать, но промолчала.
— …и моего собственного больного воображения, я должен лично убедиться в ее предательстве, а сделать это можно только одним способом.
— Каким же? — тревожно спросила Аглая.
— Пойти к камню и убедиться, что там нет засады.
Она не поверила ушам:
— К камню? Пойти к камню? Но вот же он!
Гектор глянул исподлобья. Казалось, он не решается что-то произнести. Наконец решился:
— Видишь ли, это случайное совпадение. Я имел в виду камень в бывшем саду моего отца. Огромный валун, лежал там с незапамятных времен и наполовину врос в землю. Я играл около него мальчишкой, и мой отец играл в детстве. Когда мы с Наташей были совсем маленькими, я учил ее не бояться прыгать с того камня… Вот все, что осталось нетронутым, незыблемым от моего дома, от детства, от моей семьи, от прежней жизни. Это единственное место, где они смогут меня взять, если устроят засаду.
Аглая стояла, будто молнией пораженная. Слова Гектора произвели на нее не меньшее впечатление, чем кровь несчастного Семы Фельдмана. Значит, спасшись с ее помощью, взлетев на коня и перелетая через забор, Гектор думал не о ней? Заботился не о ней? Не ей кричал: «Беги, беги, жди меня у камня!» Ну да, не ей, а Наталье, которая его предала, во что он маниакально, упорно не желает верить.
А здесь… здесь, около этогокамня, он очутился и впрямь случайно — приехал за своим чертовым сидором, в котором были еда и оружие. Увидел Аглаю, страсть в ее глазах… и не устоял. Плотью был с ней, а сердцем, душой, мыслями — с другой… Значит, он все врал? Все его слова… все его слова — ничто?