Анна Малышева Мастер охоты на единорога
Глава 1
– То, что вы мне рассказали, очень странно…
Осторожно произнеся эти слова, Александра сделала паузу и взглянула на стоявшего спиной к окну человека, ожидая ответа. Но мужчина не шевельнулся. Он был неподвижен, как манекен, а тусклый свет, падавший в комнату из двора-колодца, не позволял как следует рассмотреть его лица.
– Слишком странно, – не дождавшись его реакции, повторила художница. – И наверное, мне следует отказаться от вашего предложения. Мне кажется, вы требуете от меня невозможного, и я не уверена, что смогу вам помочь.
– А я вот убежден, что только вам это по силам! Мне много о вас рассказывали!
Произнеся эту лестную фразу, ее собеседник сделал несколько шагов и оказался рядом с Александрой, которая невольно встала со стула ему навстречу. Теперь они стояли лицом к лицу, и художница подумала, что никогда еще не видела такой необычной внешности.
«Такой внешности у своего современника!» – уточнила она, стараясь не слишком явно рассматривать хозяина дома, который внезапно задумался, словно забыл о ее присутствии. «Но в «Великолепном часослове герцога Беррийского» оно было бы на своем месте! Совершенно средневековый типаж!»
Человеку, на встречу с которым она специально приехала в Петербург из Москвы, было на вид около пятидесяти лет. При первом же взгляде на него поражала странная бледность лица. В ней не было ничего болезненного, скорее, это была блеклость кожи, почти не бывающей на солнце. Высокий лоб, вдавленные височные кости, крупный хрящеватый нос, слегка одутловатые щеки – все это словно сошло со средневековой миниатюры. Глаза, большие, бледно-голубые, выпуклые, влажно блестевшие, казалось, созерцали нечто, недоступное зрению Александры. Она только успела подумать, что хозяин полностью ушел в свой внутренний мир, как тот вновь заговорил:
– Вы можете, конечно, отказаться от моего предложения. Вы осторожны, и это прекрасно! – Тут он одарил художницу улыбкой, в которой было очень мало веселья и много холода. – Я понимаю, у вас возникли подозрения, законно ли то, что я вам предлагаю. Ведь так?
– Увы… – Александра кивнула, не сводя взгляда с его лица. Оно притягивало ее, мысленно она уже набрасывала портрет этого человека. Давно ничья внешность не будила у нее такого творческого энтузиазма.
– Хорошо… – Мужчина перестал улыбаться разом, будто выключил улыбку. Его глаза не изменили своего отсутствующего выражения. – Я сам виноват, что вы насторожились. Надо было больше довериться вам и рассказать все. Вы ведь почувствовали, что я о чем-то умалчиваю?
…Она и в самом деле сразу поняла, что Павел (он представился ей так по телефону, и сейчас она знала о нем не больше) говорит ей лишь очень малую часть правды. Их общение началось два дня назад. Ей на мобильный позвонили с незнакомого питерского номера. Мужской голос, который она услышала, ей сразу понравился, и она даже толком не поняла, почему. Он был спокойный, в нем звучала холодноватая любезность, а это было ей в тот момент очень кстати: Александра целую неделю сражалась с истеричной заказчицей, переходившей на визг по ничтожному поводу. Общение с Павлом показалось ей по контрасту очень приятным.
Тем более ее заинтриговало приглашение приехать в Питер для переговоров насчет некоего художественного произведения. Павел попросил номер счета, чтобы перевести деньги на дорогу, и никаких деталей не сообщил. Лаконизм был предельный, это указывало на серьезность предстоящего разговора. Клиент явно, как огня, опасался утечки информации и несколько раз повторил, что наслышан от человека, имевшего дело с Александрой, об ее умении хранить тайну. Имени этого человека он не назвал, а сама она не спрашивала, почувствовав, что отвечать на вопросы клиент не склонен.
Разумеется, Александра поехала. Она была рада хоть ненадолго вырваться из мастерской, которая по случаю летней жары превратилась в душегубку. Близкая крыша над мансардой дышала жаром днем и ночью. Открытые окна не спасали. Сквозняки, гуляющие по старому, вымершему особняку, чьи последние месяцы перед реконструкцией были уже сочтены, не освежали. Александре казалось, что она вдыхает и выдыхает огонь. Несколько пейзажей, взятых на реставрацию, хотя и обещали неплохой заработок, но навевали на нее скуку. К тому же заказчица, сдавшая их в работу, отчего-то сразу прониклась недоверием к Александре. Возможно, ей мерещилось, что художница, проживающая в заброшенном доме, может бесследно скрыться с картинами. Александре уже не раз приходилось сталкиваться с тем, что клиентов шокировало ее место обитания. Их можно было понять: они вынуждены были оставлять довольно ценные подчас произведения искусства в мансарде, отгороженной от мира лишь самой простой дверью, пусть и обитой ржавыми железными листами и запиравшейся на примитивные замки. Многих это пугало.
Александре, занимавшейся реставрацией картин и перепродажей антиквариата, становилось все труднее соперничать с конкурентами, принимавшими клиентов в современных мастерских, оборудованных сейфами и сигнализацией, разъезжающими на хороших машинах, подчас с охранником. У этой мастерской было единственное выигрышное преимущество – она располагалась в самом центре Москвы, на Китай-городе. Сама художница пользовалась безупречной репутацией и как реставратор, и как посредник в сделках между коллекционерами. Но ей не раз приходило в голову, что вскоре придется в корне пересмотреть свой образ жизни, чтобы продолжать работать.
«Конечно, такой огромной мастерской мне ни за что не снять, разве что за городом… – рассуждала она. – А если снимать помещение поменьше, мне негде будет повернуться со всем моим хламом… И потом, здесь я ничего почти не плачу за аренду, те гроши, которые с меня берет Союз художников, нельзя принимать всерьез. А вот на новом месте придется раскошелиться…»
Перспектива обновления очень пугала женщину. Она жила в этой мансарде пятнадцать лет, помещение досталось ей как бы по наследству после умершего мужа, которому оно и было первоначально выделено Союзом. Александра редко вспоминала свой брак добрым словом – недолгий союз с некогда талантливым, но совершенно погибшим, спившимся человеком, которым она увлеклась, будто в силу гипноза, был сущим мучением. Но сейчас она понимала, что ее независимое существование также было унаследовано от этого несчастливого брака. «Не выйди я тогда замуж – не было бы у меня этой мастерской. Не будь мастерской, за которую мне не приходилось платить, – не могла бы я быть такой разборчивой, беря заказы и совершая сделки. Из-за чего многие мои знакомые, люди образованные, талантливые, порядочные, от которых и ждать было невозможно, что они пойдут на сделку с совестью, все-таки участвовали в сомнительных махинациях с антиквариатом? Им нужно было платить аренду – вот жестокая, простая правда. А я, значит, которая внутренне их осуждала, не платила, и потому могла сторониться от грязи!»
Призрак грядущего переселения все больше обрастал плотью. Месяц назад в особняк явилась большая комиссия. Что они обследовали, что рассчитывали нового обнаружить в доме, где в большинстве квартир давно провалились полы, лопнули трубы, а в подвале стояла вода – было неясно. Александра была в мастерской и открыла дверь, когда к ней постучали. Комиссия не задавала вопросов, не осматривала помещения, спросили только имя художницы и что-то отметили в своих бумагах. После Александра спустилась к своему единственному соседу, скульптору Стасу. Тот все еще обитал на третьем этаже.
– Видала? – приветствовал ее скульптор, растирая покрасневший шрам на лбу. Когда он волновался или выпивал больше обычного, шрам краснел. – Это перед самым концом. Пропали мы с тобой, ангел мой Саша!
– Думаешь, выселят? – уныло спросила она.
– Выселят, реконструируют… И вот увидишь, хоть дом и останется на балансе Союза художников, такое отребье, как мы с тобой, тут жить уже не будет! Его сдадут или распродадут по частям, как торт! Я удивляюсь уже тому, что мы так долго продержались, в самом центре…
Впрочем, скульптор сильно не унывал. Его служанка, по совместительству модель и муза, суровая старуха, ненавидевшая весь белый свет и всех живых существ, за исключением своего подопечного, уже подыскивала ему мастерскую в ближнем Подмосковье.
– Ищи и ты что-нибудь, Саша! – посоветовал на прощанье Стас. – Не дожидайся, пока тебя выкинут с узлами на улицу… Чует мое сердце, от дома останется одна скорлупка… всю внутренность вычистят, и нас с тобой тоже… Как червей из гнилого яблока!
И скульптор захохотал, запрокинув кудлатую голову. Александра ушла от него, расстроенная. О ее будущем некому было похлопотать, и она была далеко не так беспечна. Художница решила браться за любые заказы и расходовать гонорары как можно экономней, чтобы не оказаться на улице в один прекрасный день. Обычно ей ничего не стоило растратить внушительную сумму за пару дней, купив необходимые книги, материалы для работы, и при этом она продолжала ходить в старой куртке с чужого плеча, питаться всухомятку и ездить на метро, потому что такси бывало ей не по карману. Копить деньги она не умела никогда, а сумма, необходимая для переезда в новую мастерскую, была чем-то настолько мифическим, что Александра боялась об этом думать.
И однако, когда пригласивший ее в Питер заказчик изложил всю суть задания, она готова была отказаться. Дело показалось ей странным и подозрительным…
– Собственно, скрывать мне нечего… – Павел расхаживал по комнате, и только порывистость его движений и выдавала волнение. Его лицо оставалось непроницаемым, а голос звучал ровно. – Просто я вас совсем не знаю… Но вы правы, совершенно правы, что насторожились.
Внезапно остановившись, повернувшись к женщине, он спросил, глядя прямо ей в глаза:
– А признайтесь, вы решили, что я склоняю вас к воровству?
Александра, которая не была готова к такому вопросу, нервно улыбнулась.
– Ну… честно говоря, такая мысль у меня мелькнула. Столько таинственности… И мою задачу вы описали так туманно… Мне показалось, – осторожно продолжала женщина, следя за лицом собеседника, на котором по-прежнему, ничего нельзя было прочесть, – что вы предлагаете мне, под выдуманным предлогом, незаконно проникнуть в запасники некоего провинциального музея… И помочь вам присвоить два хранящихся там старинных гобелена. Без ведома для хранителей…
Последние слова она произнесла уже почти шепотом, словно это могло смягчить их смысл. Павел, ничуть не смутившись, кивнул:
– Именно это я вам и предлагаю.
Несколько мгновений Александра думала, что ослышалась, до того безмятежно он произнес эти слова. И только когда их смысл стал ей окончательно ясен, покачала головой:
– Это невозможно. Будем считать, что я ничего не слышала.
Мужчина подошел к ней вплотную. Он стоял так близко, что она слышала его частое дыхание. Было ясно, что он очень волнуется.
– Я не предлагаю вам ничего красть, только кое-что разузнать! Я хочу получить то, что мне принадлежит по закону!
– Для этого есть другие пути, – у нее тоже участилось сердцебиение и начал срываться голос. – Если в музее по ошибке оказалась ваша вещь, вы можете потребовать ее обратно через суд… Насколько это будет успешно, нельзя предсказать, но музей маленький, провинциальный, и если у вас будет хороший адвокат… Доказательства…
– Да нет же! – Павел с досадой хлопнул в ладоши, словно одним ударом уничтожая все ее возражения. – Никакой суд не докажет моей правоты! Она очевидна только для меня, и будет очевидна для вас… если вы меня выслушаете.
Рассказ его был прост, но от этого ничуть не терял в своей диковинности. Александра, оставшаяся против воли, сломленная напором собеседника, его уверенностью в своей правоте, слушала, как сказку. И впрямь, в этой истории оказалось немало сказочного.
Если то, что рассказал ей Павел в первый час знакомства, звучало, как слабо завуалированное приглашение к совместному хищению из музейных запасников, теперь его слова приобрели другой смысл. Он доверился ей, и даже его холодноватый голос приобрел новые проникновенные нотки.
– Надо было начинать не с конца, – признался он, – а с самого начала. Но отчего-то мне казалось, что вы поймете меня с полуслова! Так вот, гобелены, о которых идет речь, всегда принадлежали моей семье. Мы их лишились из-за стечения обстоятельств, вследствие обмана… Если бы вы знали, сколько несчастий пришлось пережить моим предкам…
По словам Павла, его прадедушка и прабабушка со стороны матери происходили с юга Беларуси, с Полесья. Обедневшие шляхтичи, так называемые однодворцы, не имевшие в начале двадцатого века уже ни земли, ни леса, ни слуг, они решились переехать в Петербург. Там прадед получил место на почте. Должность он занимал невысокую, но жалованья вполне хватало, чтобы снимать квартиру на Васильевском острове. Там у пары родилось двое сыновей и дочь.
– Как ни странно, сохранились фотографии… – Подойдя к старому секретеру, почерневшему от многократных лакировок, Павел выдвинул длинный узкий ящик и достал несколько снимков, наклеенных на картон. – Это просто чудо, что они уцелели…
Александра вгляделась в героев рассказа. На одном снимке был изображен представительный, усатый господин в сюртуке, опиравшийся на спинку кресла. В кресле сидела дама, затянутая в черное платье, с воротником под самый подбородок. В углу студии красовалась пышная пальма. Перспективу создавал раздвинутый бархатный занавес с кистями. На другом снимке, в той же студии, в том же кресле сидели маленькие мальчик и девочка. Их можно было отличить только по прическам: светлые кудри девочки спускались ниже плеч, у мальчика они были подстрижены вровень с мочками ушей. На детях были одинаковые черные платьица с кружевными воротничками. Мальчик постарше стоял рядом с креслом. Александра сразу отметила его сходство с Павлом и решила, что это его дед, но заказчик указал пальцем на девочку:
– Бабушка!
– Очень милая, – сказала Александра, поднимая взгляд. – У вас ее глаза!
Собственно, у всех детей на снимках были светлые глаза навыкате, широко расставленные, с мечтательным, ускользающим выражением, такие же, как у Павла. Мужчина кивнул, пряча снимки обратно в секретер:
– Я на нее похож. Так вот, когда началась Первая мировая война, вся семья уехала из Питера, здесь стало голодно. Они отправились к дальним родственникам, на Волгу… Не правда ли, – горько усмехнулся Павел, – отличное место они нашли, чтобы скрыться от голода… Прадед заболел… Он умер где-то в дороге, на станции, от холеры. Там его и похоронили. Прабабушка несколько месяцев жила в деревне, рядом со станцией, она не могла решиться, куда ей деться с детьми, потому что той родни на Волги она не знала, это была родня мужа. Решила вернуться в Питер, но дорога уже была отрезана гражданской войной. Тогда она на свой страх и риск поехала в Сибирь…
Вздохнув, он подошел к окну и приоткрыл его:
– Что за лето… жарко, как в топке.
– В Москве то же самое…
Тронутая его доверительным тоном, Александра приблизилась и через плечо мужчины выглянула во двор – многоугольный, залитый асфальтом, стиснутый высокими желтыми стенами двор-колодец. В этот послеполуденный час безоблачного долгого дня асфальт дышал жаром. Стены отражали его и отдавали прямо в окна, открытые тут и там. Павел с досадой прикрыл створку.
– Не могу находиться в этой квартире летом, задыхаюсь. Вечером хочу уехать на дачу. Но сперва нам нужно договориться…
…Прабабушка, по его словам, скиталась с детьми почти по всей России. Едва не попала в Китай, но осталась в конце концов на Дальнем Востоке. Там от тифа умер старший мальчик, двое младших детей также болели, но выжили. Мужественная женщина бралась за любую работу, чтобы их поднять. Замуж она больше не вышла.
– Ей удалось устроиться воспитательницей в детский дом, где-то в Сибири, в небольшом райцентре. Там можно было кормиться самой и кормить детей. В нем они и жили, и учились вместе с другими детьми. К тому времени прабабушка распродала почти все, что удалось вывезти из Питера, для обмена на продукты, все, что соглашались купить, хотя бы за гроши. Потом была война… Дети к тому времени выросли. Сын был убит на фронте, дочь к тому времени вышла замуж. Перед войной у нее родился сын, это был мой отец.
Повисшая пауза показалась Александре очень долгой. Петр молчал, обхватив себя за локти, словно ему было холодно, хотя в комнате стояла изнурительная влажная жара. Характерный гниловатый душок питерского центра пропитал, казалось, толстые каменные стены доходного дома, где располагалась квартира. Старинная разномастная мебель, книги, выцветшие шторы и обивка кресел – все казалось влажным, покрытым испариной.
– После войны прабабушка с семьей дочери вернулась в Питер, – продолжал Павел, остановив отсутствующий взгляд на лице слушательницы. – Каким-то чудом нашлись прежние знакомые семьи, которые их приютили на первых порах, помогли с работой. Вскоре она умерла. Бабушка работала в школе, учительницей русского языка, до конца дней. С мужем она разошлась рано, и сына воспитала одна. Отец закончил Горный институт и стал инженером. В студенчестве он и женился. Ребенок был только один – это я.
Павел повел рукой, словно проводя в воздухе черту:
– Вот вся история моей семьи, в нескольких словах. Может, она вам и неинтересна, но она необходима для того, чтобы вы поняли суть вопроса. А сводится дело к тому, что я – единственный законный наследник фамилии, наследник мужского пола.
– Имущество, оказавшееся в музее, о котором вы говорили, относится к вашему наследству? – решилась спросить Александра.
– Вы уловили самую суть! – кивнул Павел. – Важно, чтобы вы понимали: я хочу вернуть свое, а не взять чужое. Хочу вернуть больше чем свое имущество, вернуть часть истории моей семьи, от которой уже совсем ничего не осталось!
…И когда Александра вновь услышала историю о гобеленах, с новыми подробностями, она уже не была так шокирована, как в первый час общения. Выяснилось, что в числе семейных реликвий, которые семья сперва вывезла в Питер из Беларуси, а затем из Питера на Дальний Восток и в Сибирь, находились два старинных шерстяных ковра, находившихся во владении этого рода уже несколько веков.