Где живут счастливые? - Сухинина Наталия Евгеньевна 12 стр.


Внучка, пошарив для порядка в мешке, вытащила коробку с посудой. В глазах девочки затеплился интерес к жизни.

Вот. Вот тебе подарок, - посуда осторожно переправилась в Машины руки. Девочка нетерпеливо открывает коробку и вдруг со злостью запускает ею в бабушку. Посуда не разбилась. Только разлетелась по пушистому паласу в разные стороны: блюдца, чайничек, ещё блюдце...

Я тебя что просила купить? - кричала девочка, позеленев от злобы, — а ты мне посуду, сама в неё играй, дура, дура...

Ах ты, дрянь, - схватил я девочку за руку, - ах ты дрянь, - какие уж тут прибаутки, еле сдержался, чтобы не дать ей хороший подзатыльник. Губы Маши задрожали от обиды, она изо всех своих десятилетних сил шибанула дверью в соседнюю комнату и завыла там по-бабьи, протяжно, душераздирающе.

Простите, простите, Виктор Иванович, нервная она, мать уехала, я с ней... Никаких сил нет. Может часами лосины перед зеркалом примерять. У неё их восемь пар, разные, в Китае они копейки. А меня она просила, этот, как его, с наушниками, дорогой очень, не осилила. Думала, посудой угожу, да вот не угодила.

Так и ушли мы из квартиры под вой Маши и виноватые причитания старой вахтёрши.

У Кати из шестого цеха пятилетний мальчик. Он-то Деду Морозу обрадовался. Волнуясь, рассказал стишок про снежинки, повёл к ёлке, даже шоколадку подарил. А я ему из мешка - пожарную машинку! Красную, громыхающую! С поднимающейся лестницей! Артём поиграть побыстрее хочет, а мама приглашает гостей на кухню, чай попить. Пирогов напекла Катя, готовилась. Съели по пирожку. Андрей толкает, пора.

Направились к выходу, и случайно задел я своим посохом дверь в соседнюю комнату. Раскрылась дверь и увидел я в инвалидной коляске старого человека, сгорбленного, укутанного пледом.

Кто там, Катя?

Да отец, отец, — торопливо сказала Катя и прикрыла дверь. — Он плохо ходит, сидит целыми днями...

Я уже взялся за ручку входной двери, но вдруг почему-то вернулся. К отцу...

Здравствуйте, дедушка, — шагнул я навстречу. - С Новым годом вас! Дед взглянул удивлённо, радостно. Потом коснулся рукой моего посоха. И то ли спросил, то ли воскликнул:

- Дед Мороз?!

Дед Мороз, - подтвердил я. - Дай, думаю, зайду к такому старому, как и я, деду. Дай, думаю, скажу ему - с Новым годом! А ещё спасибо скажу за жизнь честную, трудную.

Сынок, сынок, — засуетился дед, — ты как попал- то сюда, в мою келью?

Специально пришёл. Знаю, живёт в этой квартире старый, заслуженный человек. Пришёл поздравить.

Меня? Специально меня? - руки у деда задрожали.

Подарок, подарок нужен, а нет подарка...

И вдруг в кармане шубы нащупал я шоколадку, подаренную Артёмкой. Есть подарок!

Вот. Шоколадку принёс. Пусть весь год жизнь у тебя будет, дедушка, сладкая, как эта шоколадка.

Какое там, — махнул он рукой, - старость, она, сынок, сладкой не бывает. Она такая горькая, не приведи Господи. Нет, скажи честно, ты специально ко мне пришёл?

К тебе, к тебе, что я, врать, что ли буду!

Ко мне, ко мне, — старичок заворочался в своём кресле, - вот оно какое дело, знают меня, знают. Что не ел чужой хлеб Григорий Иванович, честно жил. Ты уж извини, что я в таком виде. Гости ко мне не ходят, я по-домашнему. Но я сейчас... Он стал приподниматься, опираясь на подлокотники кресла. А поднявшись, крошечными семенящими шажками направился к гардеробу. Трясущимися руками открыл его и достал чёрный в серую полоску пиджак с звенящими на нём медалями. Попросил — помоги надеть, сынок. Я плакал. Я плакал, понимаешь? И винился в эту минуту перед всеми такими вот забытыми, дряхлыми, изболевшимися, изжившимися людьми, которых в лабиринтах наших домов с благополучно светящимися окнами несть числа. Старость сладкой не бывает... Но она бывает хотя бы достойной, если не одинока. Если нет с ней страшного чувства отработанной пустой породы, если не видит она, что её терпят, что она в тягость, если вспоминают её хотя бы по праздникам.

В лифте мы стояли друг от друга отвернувшись. Но я заметил, что у Андрея размазан по щекам грим. Хорошо ещё, что он не увидел моих «скупых мужских слёз».

Пойдём, пап, домой, — попросил Андрей на улице. - На сегодня хватит.

Но я уговорил его зайти ещё в ближайший дом. В квартире шла пьянка и Деда Мороза там ждали только завтра. Девочка в комнате рисовала, а на кухне мама принимала гостей кавказской национальности. Гости дали Снегурочке два мандарина, а мне налили до краёв стакан.

Не пью на работе, — отговорился я и спросил тихо хозяйку, — подарок-то дочке купила?

Подарок... Да нет ещё... Завтра куплю, завтра, с получки, скажу, от Деда Мороза.

Тут меня прорвало:

Бегите, — говорю гостям, - в магазин, пока открыт, и купите девочке подарок. Девочке нужна игрушка. Хорошая. Идите. А я тут подожду.

А ведь пошли. Засуетились, загремели лифтом. Через пятнадцать минут пришли с Барби и... бутылкой «Распутина». Гулять так гулять.

Девочка обрадовалась подарку. Прижала куклу к себе, тихо сказала «спасибо» и ушла в комнату, прикрыв дверь поплотнее.

Вечером дома нам не хотелось рассказывать о прожитом дне. Слава Богу, досталась жена с понятием, в душу лезть не стала, догадалась - что-то неладное у нас на сердце.

Утром Андрей попробовал от роли Снегурочки откосить.

Может ты один, пап? Сколько можно рядиться и гримироваться?

И тут я очень испугался. Если я один шагну сегодня в этот омут квартир, где ждёт меня не весёлый Новый год, а тяжёлое дыхание будничной жизни, в которой почти как у Толстого: все несчастливые семьи несчастны по-своему, я не выдержу. Сорвусь и долго ещё не смогу прийти в себя.

Мужчины друг друга в беде не бросают, - напомнил я своему четырнадцатилетнему сыну.

И мой мужчина, вздохнув, пошёл обряжаться Снегурочкой.

В очередной квартире при нас с Андреем раздался телефонный звонок. Межгород. Сын сообщил матери, что никак не сможет приехать к ней на Новый год. Изменились обстоятельства. Она заплакала и кивнула на холодильник - кому я всё это наготовила... В другой квартире молодая пара подвела меня к кроватке девочки, которая от рождения не ходит. Девочка приняла слабыми ручками большой, в серебряной бумаге свёрток и отвернулась к стенке. В третьей... Я могу рассказывать очень долго. Давай лучше чай пить».

А кто был последним в вашем новогоднем марафоне?

А последними были два мальчика-близнеца. Мама ушла куда-то, и они умудрились уронить люстру на пол. Катались на ней, что ли. Сидят, ревут.

Я им:

Не ревите, я же Дед Мороз, у меня все электрики в городе знакомые. Сиди, Снегурочка, с ребятами, а я за электриком побегу.

Прибежал домой, переоделся, взял дрель, тестер и бегом обратно. Вижу - сидят близнецы на полу вокруг люстры, а Андрей им как Шахерезада какую уж по счету сказку...

Прикрепили люстру. Успели до мамы. Так и пришли домой. Андрей - в костюме Снегурочки, а я с дрелью. И знаешь, так мне в новогоднюю ночь тоскливо стало, так невесело, давай, говорю своей Валентине, выпьем. Налили по рюмочке.

Давай выпьем за Григория Ивановича, чтобы не был так одинок на старости лет, за тетю Дашу-вахтёра и ее непутёвую Машеньку, за маму Машенькину, чтобы заработала она денег на сто лет вперёд и никуда от своей дочки не уезжала. За каждое светящееся в нашем городе окошко, за людей наших - измотанных, затюканных жизнью, нервных, немощных, обездоленных, обманутых...

А за счастливых пить будем? - спросила жена.

Да где они, счастливые-то? Сколько ходил, не видел.

Да вот они, — кивнула Валентина на сидящих за столом Андрея, старшего нашего Дмитрия и совсем маленького Дениску. Вот они, с тобой рядышком. И слава Богу, всё у нас пока хорошо. И ёлка. И подарки. И даже свой Дед Мороз со Снегурочкой.

Спасла меня Валентина в ту новогоднюю ночь. Думал, уж совсем не одолеть подступившей к сердцу печали.

Вот и всё, что рассказать хотел. Ещё чайку выпьешь?

ПРОКОЛ В БИОГРАФИИ

Уже несколько дней пытаюсь вспомнить строчку. Стихов ли, песни ли, афоризма ли, читанного в толстом сборнике... Строчку, высвечивающую суть моей героини. Что-то такое про русскую женщину, но не про горящую избу, не про коня на скаку, это вестимо, это на поверхности. Нет, что-то другое, менее известное и более глубокое. Кажется, не обойтись без этой строчки-подпорки в моих заметках, лучше не скажешь, а не припоминается. И, отчаявшись, осталась я один на один со своей знакомой в брянской деревне с удивительно русским названием- Синезёрки. Поднялась на крылечко, тихонько стукнула в окошко и на традиционное «Кто там? » ответила, как есть:

Из Москвы. Корреспондент.

Хозяйка отворила. Провела в горницу. Указала на табуретку. Села напротив. И - заплакала. Потом спохватилась, утёрла слезы кончиком платка, бросилась хлопотать насчёт чая.

Антонина Павловна, не беспокойтесь, расскажите лучше, как живете здесь.

Опять заплакала. Так и пробиралась к разговору через слёзы свои с нескольких попыток. Я её не торопила и все пыталась разобраться в одной мучившей меня проблеме. Правы ли мы, журналисты, считая законным своим делом заглядывать в душу человеческую и сидеть, пережидая эти слёзы, держа наготове блокнот и ручку, в твёрдой уверенности, что нет другого выхода, - работа, мол, такая, судьба такая... Кто осудит? Пытались люди, почтенные и разумные, объясняли, что работу надо выполнять достойно, а раз достойно - значит на совесть. А раз на совесть, то главное - разговорить человека. Но я вижу, как конфузливо заслоняется от меня руками Антонина Павловна, стыдясь слёз, и заталкиваю подальше в сумку блокнот и ручку, постыдно торопясь, дабы не успела она рассмотреть «орудия моего производства».

Можно, ночевать у вас останусь? - спрашиваю. - Только, пожалуйста, никаких хлопот, я и на полу могу...

- Не позволю на полу, - отчеканила она твёрдым голосом. Решительно отодвинула табуретку, подставила мне чашку с глубоким блюдцем.

Жест этот красноречивее всяких слов. «Хватит прохлаждаться, - говорил он. - Посидела, поревела, за дело пора. А дел в доме!.. Печка не топлена, скотина не кормлена, коровы не доены, беда...»

Коров у Тарасенковой две — Марта и Белянка. Два телёнка. Есть поросёнок, куры, гуси. Огород за домом. В сотках я ничего не понимаю, но пышный по весне ковёр из зелени всех оттенков, окаймлённый густым кустарником, может выткать только пятижильный человек, чей будильник не прозевал ни единого рассвета.

Знаю, Антонина Павловна Тарасенкова - бывшая вздымщица (собирательница сосновой смолы-живицы) леспромхоза, полный кавалер орденов Трудовой Славы. Из тех кавалеров, которых мы теперь не то что стыдимся - нет, но для удобства и маленькой хитрости слегка иронизируем над ними. Было время такое выдумывали себе героев, вождей, кавалеров. Дутым оказались многие, но такое уж было время, теперь-то поумнели. Вот и она, Тарасенкова, кавалер того времени. Три ордена, один за другим, сложила и завязала в старый линялый платок вместе с фотокарточками, обязательными к случаю.

Ушла Антонина Павловна доить корову, а мне из подола фартука вывалила на стол альбомы. Любуйся… Вот кремлёвские снимки. Строгие, с обязательными галстуками, костюмы, одинаковые лица с пристегнутыми торжественными улыбками, и она - с мучительно напряжённым взглядом. Вязаная кофточка, зачёсанные назад волосы, прямая, застывшая перед объективом по долгу своему: как все, так и я, только бы уж поскорее... Я перебрала их целую пачку - старых, застойных времён карточек. Среди галстуков, костюмов, благополучия пышнотелых мужчин, чубатых и лысых, усатых и белозубых - она. Маленькая беззащитная птичка, нечаянно попавшая на пир сильных мира сего и мучительно пережидающая «праздник».

Простенькая открыточка попалась среди карточек. Детский старательный почерк вывел слова насчёт счастья и здоровья: «Бабуля, желаем тебе...» Бабули-то счастье известное: были бы внуки сыты, обихожены да здоровы. Но была ли счастлива тогда, когда» терпеливо переждав щёлканье фотокамер, возвращадясь в набитой электричке в Синезёрки с тянувшими жилы от московских гостинцев сумками и оставалась одна за этим вот самым столом, клала на ладонь тяжёлый орден и долго рассматривала его, как заморскую диковину. Она снимала вязаную, купленную на выход, кофточку, вешала на плечики в шкаф, доила коров, запирала на засов двери и ложилась спать, потому что вставать завтра до рассвета и идти в лес. На подсочку.

Сосны в лесу только для нас одинаковые. А у подсочницы (вздымщицы - всё одно) они как люди. У одной ветви густые, у другой - пореже. Одна верхушкой богата, другая стволом-красавцем. Надо помнить каждую сосну, а их на участке десять-двенадцать тысяч. По шажку от сосны к сосне - и вот тебе двадцать километров. Каждый день. Из месяца в месяц. С 1950 года.

Сколько живицы собрано за это время, сколько километров по кочкам да по болотам пройдено, сколько раз секатор её врезался в гладкую плоть ствола, чтобы отобрать у дерева душистую влагу? Это я рассуждаю. А ей рассуждать было некогда. Раз-два. Секатор взвивается вверх, замирает на минуту. Три шага в сторону, опять мелькнул секатор. Ещё пара шагов, поворот влево, вон к той сосне, ещё раз-два, опять несколько шагов вперёд. Опять поворот. Теперь вправо. Её танец лёгок не оттого, что прост, лёгкость эта натанцованная, танцевала этот танец годами, выверяла каждое Движение. Теперь ночью разбуди, пойдёт кружить между соснами, хоть глаза завяжи - не перепутает.

А шрам, а шрам на руке? Видно, всё-таки дала осечку память, не послушался секатор, сорвался? Ни при чём тут секатор: Топор пошёл в ход. И махал им в пьяном угаре, в безумной злобе человек, ставший отцом детям её и потому терпеливо ею сносимый. Как детям без отца? Извечное оправдание русских женщин, зажимающих сердце своё в кулак, чтобы не чувствовать стыда и боли. И она долго жила с зажатым сердцем, с нутряным надрывным рыданием ради крошечных дочек, дабы не остались однокрылыми. «Какой-никакой, а отец», - повторяла соседкам. До поры повторяла.

Она ушла из дома ночью, наскоро перемотав истекающую кровью руку и ополоснув холодной водой свежие синяки. Перину, подушки, одеяла - всё, что нажила каторжным трудом своим, оставила. Главное её богатство держалось за юбку и размазывало по грязным щекам слёзы. Нет, ещё стулья взяла. Почему-то стулья.

Леспромхоз дал казённую площадь. Полдома, продуваемого ветрами, и кусок земли под огород.

Плакал. Прощения просил. Жалобил, что дети, мол, дети... Не пустила на порог. Одна растила детей. От денег его отказалась. Потому, что была сильная да выносливая?

Потому что в двух лицах, - смеётся она. - И за мать, и за отца. Куда было деваться? Дятел я. Мне так и говорил муж мой. Ты, Тонь, дятел, а я ворон. Дятел долбит каждый день, а ворон готовенькое ищет.

Нашёл?

Да где найдёшь? Сейчас уж старый. Иногда встречу, жаловаться начинает, денег, говорит, нет. Я ему и

советую - подавай на алименты, буду тебе платить. Жалко его, так всю жизнь и прокуролесил.

Жалко... Она подпирает щёку разрисованной шрамами рукой и опять, гляди, вот-вот заплачет. И, видимо. помогая себе справиться с нелёгкими воспоминаниями, предлагает:

Хочешь, весёленькое расскажу?

А весёленькое — это встреча с волком. Вышел он из-за ближайшей сосны, большой, лохматый. А она знай себе секатором машет.

Оглянулась ненароком - стоит. Достала из кармана связку ключей и давай ими звенеть перед волчьей мордой, отпугивать. А ведь испугался! Бочком, бочком - и пропал в лесу, - смеётся Антонина Павловна, прикрыв рот краешком платка, будто смущается - извини, мол, но испугала я волка.

Пытаюсь представить её в лесу одну-одинешёньку, среди сосен под небеса, волков-медведей, под дождями-грозами. Маленькую женщину, прыгающую от сосны к сосне, с одной думой в голове: как там её дети? Вернувшись, чуть не с разбега кидалась топить печку, стряпать ужин, кормить скотину, полоть огород. И правда, видать, пятижильная. Двадцать лет была первая в леспромхозе, мужиков по нормам обходила. И какой это корысти ради? Сидеть в президиумах ей, как и перед объективом, в тягость, а если слова какие где сказать, так уж и совсем мука. Почему в-первые рвалась? Разводит руками, будто извиняясь за свой промах:

Да выскакивала как-то..

Скорее всего, потому выскакивала, что не умеет она работать вполсилы. Это ей ещё труднее, чем накручивать по двадцать километров вокруг сосен. Впряглась в мужское ремесло из-за детей и из-за них бежала от дома каждое утро через поле, мимо речки - к лесу. Рекорды свои ставила, чтобы выжить и детей поднять.

Одна ли такая Тарасенкова? Много таких пяти- жильных рекордсменок, угробивших своё здоровье на трудовых вахтах застойной поры, маются теперь по домам престарелых, по больницам, стонут по ночам в одиноких своих домишках. У Тарасенковой хоть дети есть. То сами приедут, то внуков на каникулы подбросят. А без них она бы пропала. Потому что никогда серьёзно к себе как к орденоносцу, кавалеру (вот слово-то потешное) не относилась. Ну нужны там кому-то её рекорды, наверное, раз тормошат, фотографируют, в Москву посылают.

Кавалер трёх орденов Трудовой Славы живёт себе потихонечку в Синезёрках. Туго завязаны в старую косынку все ордена и куча грамот. Все они, грамоты, золотом по глянцевой бумаге: «За большие заслуги...» Все одинаковы и безлики. И опять про время торопливо подвёртывается на язык. Время такое было, время! Мелькало, как в гигантском телевизоре, определив себе в правду то, о чём договорились. Только вот когда договаривались, Тарасенковой рядом не было, месила она в это время резиновыми ботами грязь среди сосен. А заботы возникали, даже в голову не приходило воспользоваться статусом «кавалера». Не знала даже, ЧТО можно воспользоваться. И про то, что «кавалеры» без очереди обслуживаются, вряд ли знала. И про депутатские залы в аэропортах, и про бронь на поезда, и про вагоны СВ, и про спецраспределители.

Та самая казённая площадь - по сей день её. Полдома за стеной опустели, и продувает Тарасенкову, и сырость мучает, и крыша ремонта просит. Раздобыла ей как-то давно, в то самое, ещё застойное, время, соседка памятку персональных пенсионеров союзного значения. Тарасенкова под неё подпадала. Там и про дополнительную площадь аж до двадцати квадратных метров было. Как раз бы те полдома - да утеплить, да порядок навести.

Ходили, спрашиваю, - добивались?

Да не собралась как-то...

Почему?..

Плачу.

Вот так. Всю жизнь работая, не разгибая спины, поверяя слёзы свои и сетования лесной чаше, она совершенно не освоила необходимую современную науку вертеться. Кто не искусен в ней, тому несладки наши будни и праздники. До секретарш, бывало, доходила. Но перед их незамутнённым взором робела, проклинала своё намерение и торопилась обратно, глотая на лестнице горькие слёзы.

Назад Дальше