О, это «ваше превосходительство»! Как оно ласкало душу, сладким жаром разливалось по крови.
Энвербей все еще тянул, все еще не решался.
— Господин вице-генералиссимус, я вас не узнаю. Где ваша решительность, энергия? Вы же собственноручно застрелили в тысяча девятьсот тринадцатом году Назим-пашу. У вас не дрогнула рука, а он был военным министром и нашим другом, другом Британии. Я подчеркиваю, вы убили собственноручно друга англичан. Вы прогнали англофильское правительство Кыброглы. Вы нанесли огромный ущерб политике Британии на Востоке… О, у нас, англичан, с вами старые серьезные счеты. Не правда ли? И если сейчас мы, англичане, протягиваем вам руку, вы должны понять, что это много значит.
Но Энвербей все еще молчал.
— Сам военный министр королевского правительства сэр Уинстон Черчилль поручил мне переговорить с вами. Подумайте обо всем, что я сказал. А сейчас…
И он дал понять, что беседа затянулась… На прощание, уже провожая Энвербея к выходу, джентльмен заметил как бы невзначай: «Сэр Джордж Керзон, министр иностранных дел его величества, намерен в ближайшие дни сделать представление правительству Германской республики о недопустимости пребывания на территории Германии некоторых лиц турецкого происхождения, известных своими действиями против интересов Британии. О нет, нет! Вас едва ли имеют в виду, если, конечно… если мы найдем с вами общий язык…»
— Собака! — пробормотал Энвербей, правда уже после того, как распрощался с агентом Английского банка, и вышел на улицу.
Долго ходил Энвербей по ночному Берлину и очень устал. Какая-то робость напала на него. Он не сразу решался обращаться к редким прохожим. К тому же название улицы Кепеникерштрассе никак не запоминалось, и, перед тем как спросить, приходилось искать уличный фонарь и заглядывать каждый раз в бумажку.
Наконец он оказался на сравнительно широкой улице. Слева и справа в полном безлюдье дремали громады плохо освещенных многоэтажных домов, и между ними в тумане прятались приземистые особняки тяжелого прусского стиля. В гулкой пустоте квартала громко отдавались шаги по гладкому, выложенному кафельными плитками тротуару, на редкость чистому. По брусчатой мостовой с легким рокотом прокатил автомобиль дорогой марки. Аристократический квартал!
Да, где-то здесь. Но вот и номер 38. За чугунной решеткой ограды особняк.
Калитка оказалась открытой, и Энвербей пошел по высохшей почти дорожке среди потемневшего газона к высокому крыльцу.
Отряхивая яростно макинтош, точно в складках его застрял сор льстивых слов англичанина, Энвербей поднялся по лестнице и позвонил.
Он не сразу понял, куда привела его бумажка с адресом, и не сразу перед ним раскрылись те, с кем он здесь встретился. Они долго присматривались, долго изучали. Возникло неожиданное затруднение: и Энвербей, и некоторые из собравшихся говорили как будто по-турецки, но плохо понимали друг друга. С грехом пополам, мешая турецкие, немецкие, английские и еще какие-то слова, наконец объяснились.
Оказывается, Энвербей попал в дом «Мусульманского революционного общества».
Здесь он почувствовал себя среди свои. Здесь он нашел и эмигрантов из Турции, бывших своих офицеров. Один из председателей Общества познакомил его с выходцами из Туркестана, с беглыми вельможами эмира бухарского, а также с казанскими муллами, бакинскими нефтяниками и с каким-то вождем никому не известного туркменского племени. Хозяин дома, болезненный с виду, опухший от вина и разврата некий Назим рекомендовал Энвербею усатого громадного Хаджи Акбара, торговца каракулем из Бухары, богача и «идейного борца». С бокалом в руке подошел неестественно бледный, лысоватый, с бахромкой бесцветных волос, ниспадавших на ворот пиджака, господин и, чокнувшись, представился;
— Зигфрид Нейман, туркестанский коммерсант.
Все много и беспорядочно говорили, много ели, еще больше пили, вопреки мусульманскому запрету.
Какой-то сильно подвыпивший турок, судя по ветхому френчу — офицер, подсел к Энвербею и начал разглагольствовать:
— Младотурки — противники революций. Но Россию младотурки поддерживают. Россия не хочет подмять Турцию, поэтому… надо воспользоваться Россией а, что я сказал? Да, Россия — союзник. С ее помощью мы сметем с лица земли мировой капитализм. По коммунизма мы не допустим… Ни-ни… Коммунизм — средство, а не идеал. Наш идеал — единство турецких народов… национализм… Да здравствует великий Туран!..
Узнав, что он сидит рядом с самим Энвербеем, пьяный офицер полез целоваться.
— Да здравствует вице-генералиссимус… ик… который столкнул нашу великую Турцию в пропасть… Урра!
Офицера пытались увести. Челюсть у него отвисла, с губы свисала слюна. Но он вырывался и все спрашивал:
— Ты немец? Какой ты мусульманин, душа моя Энвербей! Ай-яй-яй! Энвербей, зять халифа, покорный слуга кайзера Вильгельма! За сколько тебя купили немцы, а?
— Уберите его! — просил Энвербей.
— Ага, теперь уберите!.. Значит, меня надо убрать. А умирать под русские пули ты посылал, а? Хлеб турецкий кто вывозил? Немцы. Мясо кто жрал? Немцы. Министры турецкие кому зад лизали? Господину Фалькенгейму — немцу. То-то же. Даже ирадэ самого султана, священные повеления его, халифа всех мусульман, немецкий цензор проверял… А молитвенные славословия и повеления во имя аллаха вместе со святейшим шейх-уль-исламом подписывал цензор, немецкий торговец свининой герр Мюллер… Ха-ха-ха! Какой ты мусульманин, Энвербей! Ты всегда кровь мусульман пил, Энвербей!
Только когда буйствующего офицера увели, удалось перевести разговор на деловую почву.
— Аллах определил в своей неизреченной мудрости, — торжественно начал Назим, — чтобы случилось то, что случилось. Обстоятельства привели родину нашу к поражению и несчастьям. Дело ислама принизилось. Но нельзя, правоверные, падать духом. Великая Турция воспрянет. Дело нашего «Мусульманского революционного общества» — объединить всех мусульман. Кто враг? Кто посягает на имущество и земли почтенных мусульман? Большевики! Кто развращает умы мусульман? Большевики. Наши мусульманские коммерсанты проливают кровавые слезы, заводчики стонут. Торговля в упадке. Землю захватывают крестьяне. Какие убытки! Большевики развращают толпу, стадо. О злосчастная Бухара, где твоя слава! Наше новое общество призывает к объединению всех мусульман, к созданию великого среднеазиатского мусульманского государства!.. Час пришел, о братья! Сегодня прибыл к нам несравненный, непобедимый генерал Энвербей. Он нас поведет против большевизма.
И хоть слово «непобедимый» резануло ухо своей неуместностью, но Энвербею польстили слова толстяка Назима.
Встал бухарец Хаджи Акбар и обратился к Энвербею очень напыщенно:
— Великий полководец! Тебя знают в нашем Туркестане. Имя твое гремит. Именем «Энвер» почтенные, верные исламской религии называют своих первенцев. Мечи народа обнажены. Ружья заряжены. Большевики трепещут. От имени бухарского народа приглашаю вас, о ваше превосходительство… те… к нам в Бухару. Обещаю вам от имени партии младо-бухарцев достойный вашего высокого звания и вашей несравненной доблести прием и гостеприимство.
Лицо Хаджи Акбара от натуги покраснело и стало пестрым от набрякших кровью прыщей, а клочковатые усы стали топорщиться. По тому, как он нет-нет да и заглядывал в бумажку, Энвербей понял, что речь подготовлена заранее.
— О меч ислама!.. Те… рука пророка! — продолжал с подчеркнутой страстностью возглашать Хаджи Акбар.
«Очевидно, я очень нужен англичанам, — подумал Энвербей, — иначе к чему столько хлопот».
Тревога и неуверенность оставляли его, по мере того как новые и новые рюмочки коньяка согревали его.
Из речи Хаджи Акбара, из слов присутствующих все яснее становилось: встреча подготовлена заранее. Вдруг кто-то упомянул знакомую фамилию Исмаила Хакибея. Его еще в тысяча девятьсот восьмом или десятом году из Стамбула в Бухару послал комитет младотурецкой партии для установления связей. Да, младотурки уже давно лелеяли мысль о великом государстве османов от Атлантического до Тихого океана. Впоследствии Хакибей был даже министром Блистательной Порты.
К Энвербею подсел странный субъект, некий Мусхар Махтум Бурханов, и назойливо пытался заставить Энвербея вспомнить некоего бухарца Рауфа Нукрата, который приезжал якобы в Константинополь лет десять назад и вошел в тесный контакт с младотурками и с самим Энвербеем. Приезжали якобы еще джадиды Осман-ходжа, Атта-ходжа, Хашим-шейх и другие. Все они даже вступили в партию младотурок, помогали деньгами, заседали в провинциальном комитете.
— А вы помните, милейший, — продолжал гудеть прямо в ухо Мусхир Махтум, — мы с вашей помощью создали «Константинопольское общество полезных знаний» в Бухаре?
Но Энвербей не помнил. В те годы он о Бухаре имел самое смутное представление, считал ее пустынной страной, лишенной воды и жизни, и смотрел на нее как на нечто мало заслуживающее внимания.
И даже попытка Мусхира Махтума напомнить о каких-то бедных бухарских юношах, обучавшихся религиозной догме в Константинополе и завербованных для работы в качестве надежных агентов, проще говоря — шпионов, в Туркестане, ничего не прояснила в памяти Энвера. «Во всяком случае, это может все пригодиться». А когда он узнал, что в Туркестане есть общество бывших пленных турецких офицеров, он даже повеселел.
Энвер счел ниже своего достоинства встать, когда решил произнести ответный тост.
Он приосанился и, опершись кулаком о колено, чуть заплетающимся языком заговорил:
— Кавказ! Туркестан! Бухара, Афганистан, древний Хорезм, Персия, Кашгар, Алтай! Они населены турками, единокровными братьями. Они разъединены, они изнемогают! Настал час! Миллионы поднимаются. Мы воссоздадим древний Мавераннахр. Мы призваны осуществить великие мечты пантюркизма!
Энвер увлекся. Распалившись, он видел себя во главе полчищ, сметающих с лица земли Россию, большевиков. Он призывал истребить половину русских Именно половину, никак не меньше. Он развивал совершенно фантастические планы, он уже видел себя вступающим на белом коне в Тамерланову столицу — Самарканд. В его воспаленном мозгу уже зашевелилась новая мысль, он, Энвербей, — глава великого Турана! Великого Туркестана!
— Прекрасные кишки в Туркестане.
— А? Что? — Ошеломленный Энвербей застыл с открытым ртом. Возвышенные, красивые слова застряли у него в горле. Тупо он таращил глаза на бледноликого Зигфрида Неймана, гнусаво тянувшего какую-то нелепицу. Муть плыла перед глазами, а все физиономии слились в белесое пятно. Очевидно, коньяк оказался слишком крепким.
— Ваше здоровье, — прогнусавил Нейман, выплывая из мути. — Пью за успешную закупку кишок в великом Туркестане под мудрым управлением государя Энвербея.
— И за свободную торговлю каракулем! — быстро вставил Хаджи Акбар.
— Какие кишки? Какой каракуль? Что за бред? — возмутился Энвербей. — При чем тут кишки? Вы бредите.
— Простите… те… — вмешался прыщавый Хаджи Акбар, — они говорят дело… те… Они, господин Нейман, — специалист по кишкам, представитель солидной, очень солидной немецкой компании. Кишечное сырье для струн, кетгута, газонепроницаемых пленок… Филиалы во всех частях света — Африка, Азия, Индия, Тибет. Выгодные закупочные цены, льготы поставщикам, промышленные товары высшего сорта.
— Кишки Туркестана очень качественны, экстра, — поспешил вставить слово Зигфрид Нейман. — Мы, то есть фирма, готовы взять концессию.
— Концессию, черт возьми! — все еще не соображая, пробормотал Энвербей.
— Вы будете лично иметь хороший процент с каждой закупочной операции… это составит миллион золотых марок.
— Потом, потом, черт возьми!
— Неужели господин фельдмаршал не сказал вам? Он должен был сказать.
Надоедливо гудел Хаджи Акбар. Он на днях уезжал в Бухару и предлагал приготовить встречу Энверу, хорошую встречу.
С трудом Энвербей отделался от назойливо липкого Неймана и надоедливого Хаджи Акбара и ушел из гостеприимного дома по Кепеникерштрассе, 38.
Только теперь, бредя пошатываясь к себе домой, Энвербей сообразил, что на Кепеникерштрассе, 38 он машинально повторял слова, которые только сегодня слышал из уст обходительного, респектабельного агента Английского банка.
А что говорил фельдмаршал?
Стоило подумать.
Энвербей попытался сравнить предложения. Немецкий фельдмаршал и британский агент точно сговорились. Оба предлагают ехать в Туркестан. Оба требуют поднять и организовать мусульман. Оба предлагают деньги и оружие. Наконец и фельдмаршала, и агента не интересует, что думают по этому поводу сами туркестанцы. Поразительное сходство взглядов! Только в одном имеется расхождение. Фельдмаршал носится с мыслью навредить Англии, создать очаг смуты на Востоке у ворот Индии или даже в самой Индии, отвлечь внимание британцев от Передней Азии, от нефти. Агент Английского банка ставит задачу устроить из Туркестана буфер между Индией и большевизмом, ударить по большевизму. Два плана, две задачи. Стать слугой двух господ? Служить и тем и другим? Получить поддержку и от тех и от других?.. Но зачем служить?.. Не лучше ли?..
Кишки…
С назойливостью, свойственной пьяной логике, в мозгу все время копошилась мысль о кишках… Великий Туран — и кишки… Кишки — и Великий Туран.
И снова у него перед глазами возникало бледно-зеленое лицо Неймана.
— Вы лично будете иметь процент… Миллион…
В глубоком раздумье шел он по Кепеникерштрассе.
Его неприятно поразил шум, возгласы. Из ярко освещенного дома выходили военные.
— Кто это? — спросил Энвербей стоявшего на тротуаре человека в кепке и блузе.
— Черный рейхсвер поднимает голову, — ответил человек. — Военщина грозит республике.
«Ого, — подумал Энвербей, — жив еще германский штаб. Надо подумать».
Глава четвертая Дочь угольщика
Завистливый чует запах шашлыка там, где даже еще и баран не зарезан. Господин ишан кабадианский Аулиекул бин Сафар уль Ислам находился в состоянии покоя и благодушия, когда вдруг его взбудоражили разговоры, что Парпибай, его хальфа, то есть ничтожный помощник, сосватал себе молодую жену, да еще такой бутончик, как девятилетняя Жаннат, дочь угольщика Хакберды. И этот дряхлый, распустивший нюни старикашка (да он уже от недугов и ходит-то еле-еле) будет ласкать молодые прелести. Разврат и гнусность! Немедля Аулиекул пресек непотребство, призвал Хакберды и его жену Раиму, прочитал им поучение, что не подобает отдавать замуж девчонку в таком нежном возрасте, но потребовал, чтобы ему показали невесту. При первом же взгляде на юную Жаннат почтеннейший ишан Аулиекул подергал бороду и побагровел. Когда девицу увели, он только многозначительно заметил: «А вашей дочери несомненно уже не девять, а одиннадцать». Смысл ишанских слов не всегда понятен простым смертным, но на этот раз он скоро, очень скоро прояснился. Угольщик Хакберды смог со своим многочисленным семейством перебраться из своей жалкой лачуги, похожей на груду глины и камыша, в неплохой домик. Жена угольщика Раима на вопрос имама, настоятеля мечети, в соответствующем месте и при соответствующих обстоятельствах произнесла от имени своей дочки: «Мен хохляйман» («Я согласна»), а ее девятилетнюю Жаннат с соблюдением всех обрядов и древних обычаев уложили на свадебное ложе. Некоторые отступления от обычаев, впрочем, пришлось допустить: невесту, когда ее привезли верхом к свадебному костру, снимал с седла не жених, уж больно у него тряслись руки и подгибались колени от старческих немощей, а его сын Фарук-ходжа, только что вернувшийся из Стамбула, где он учился и служил уже пятнадцать лет. Довольно непочтительно сын буркнул: «Бедняжка!» Но на этом возражения просвещенного шпанского отпрыска иссякли, и девицу отвели в свадебный покой и отдали в объятия восьмидесятилетнего старика. Поистине, что запретно ничтожному хальфе, то позволено святому ишану.
Окажись Жаннат иного склада души и не отличайся она несколько строптивым характером, вполне возможно, что судьба ее сложилась бы так, как складывались в те времена в благословенном государстве эмира судьбы тысяч ее несчастных сестер. Искалеченная, вечно больная, чахла бы она, забытая где-нибудь на задворках ишанского ичкари. Но говорят же: «Женщина — подлинное наказание аллахово, ласки ее подобны яду змеи». Уже в разгар свадебного пира до ушей гостей откуда-то донеслись крики и вопли. Мать молодой затребовали в ичкари, и она вместе с мамушками и бабушками долго увещевала непокорную и палкой, — и веником, и железными щипцами. Но и щипцы не помогли, не сломили упорства девчонки. Ишан трижды удалялся в брачный покой и трижды возвращался в михманхану посоветоваться с табибом и посетовать на непокорную. Внезапно среди ночи, когда многие гости уже похрапывали, объевшись плова, раздался в ишанском подворье тревожный вопль. Все повскакивали.
Оказывается — о, неслыханное падение нравов! — молодая исчезла, а почтенный молодожен лежит бездыханный, сраженный апоплексическим ударом.
На пост ишана вступил высокообразованный сын его Фарук-ходжа, а что касается Жаннат, то след ее затерялся. Девчонка убежала.
Один только престарелый хальфа Парпибай радовался. Провожая на кладбище джаназа — носилки с останками ишана, он ехидно шамкал беззубым ртом: «Ласки женщины — яд змеи. Поистине так!»
Бежав, полная горя и отвращения, из ишанского подворья, Жаннат не посмела вернуться в дом родителей. Два дня она скрывалась в камышах Кафирнигана, питаясь кореньями растений и яйцами фазанов, а на третий день ее нашла старуха локайка, срезавшая тростник для кровли своей хижины. Старушка сразу же смекнула, что из беды Жаннат можно извлечь немалую пользу, и спрятала ее у себя, предупредив: «Смотри, Жаннат, помалкивай. Узнают родители твои, что ты здесь, и приедут, заберут, снова заставят спать со стариком». Предусмотрительно она не сказала, что ишан Аулиекул уже лежит в могиле. Скоро локайка отвезла Жаннет в город Гиссар и повела к казию. В канцелярии сидела с открытым лицом толстая молодая женщина: «Покажись, покажись!» Не стесняясь присутствием казия, толстуха не только осмотрела, но и быстро ощупала Жаннат и, удовлетворенно почмокав губами, сказала: «Беру!» Казий составил бумагу, из которой явствовало, что локайка по имени Якут-биби передает свою дочь Жаннат в услужение госпоже Мамурахон.