— Не… Только мне!
— Значит, это кто-то из твоих заклятых друзей решил потешиться.
— Хорошо бы! Но об этом же писала едва ли ни вся мировая пресса: погиб в автомобильной катастрофе, кремирован, и пишет с того света.
— Интересно. Не читал. Служба проклятая — одни бумажки листаешь целый день…
— О, представляю! У меня и то, сколько всяких просьб, заявок, жалоб каждый день. А уж у вас-то, конечно, — горы!
Тесть Буланова — Федор Александрович Горин — приметный внешне мужчина, не растерявший импозантности и к шестидесяти годам, с незапамятных советских времен ходит в начальниках секретариата первого «вице» в правительстве страны. Получил он эту должность ещё в возрасте зятя и закрепился в ней, сознательно не помышляя о переменах в карьере. Лишь однажды в ней случился перерыв. Это когда от СССР осталась одна Россия с её малыми народами, и в правительство пришли молодые, горячие ребята. Тогда на место его многолетнего шефа призвали провинциального губернатора, а тот притащил с собой на секретариат молоденького физика Гошу. Парень был сподвижником губернатора на митингах, пока тот пробивался в политики, потом сидел у него в качестве помощника и пресс-секретаря. А теперь вот выпало заведовать секретариатом при разогнанных канцелярских работниках. Он хорошо управлялся с техникой, завел электронный учет входящих документов, но явно терялся в оценке их важности, а бегать с каждой бумагой к шефу не решался, поскольку тот в новой должности становился всё более крут характером. Вот почему, когда Федор Александрович пришел к Гоше подписать акт о передаче оставшихся документов, тот явно обрадовался возможности получить консультацию у канцелярского зубра, да и пожаловаться на судьбу.
— И как вы только управлялись с монбланами бумаг? Геракл не вычистил бы эти конюшни! Несут и несут. И всем надо… И у всех срочно… А я даже не Ахиллес, — сообщил Гоша упавшим голосом. — Помогите разобраться, что нести шефу в первую очередь, что во вторую,… а что вообще — потом?
— Ну, во-первых, огромная ваша ошибка состоит в том, что вы, молодые люди, разогнали канцелярию. Это не борьба с бюрократизмом, это борьба с разумной организацией дела. У меня в секретариате было двадцать человек, каждый из которых чётко знал, что он делает и за что отвечает. Вы почему-то… — наверно по молодости — решили, что первому вице-премьеру хватит секретариата из двух человек: заведующего и регистратора. Глупость, если не сказать — вредительство или саботаж работы члена правительства. Но это претензия не к вам. Это — незнание дела руководителем аппарата, — «рубил с плеча» Федор Александрович.
— И что теперь делать? Бежать?
— Зачем бежать? Соображать! Я думаю, что все вы, молодые и горячие, очень скоро сообразите, что наломали дров, и пора складывать поленницу, как положено. Ну, а вам лично, напомните, как вас зовут…
— Можно просто — Гоша…
— А вам, Гоша,… вы мне чем-то очень симпатичны, напоминаете моего сына в ваши годы… Вам, Гоша, я хочу пожелать полюбить эту вашу работу, увидеть в ней высокий смысл и большую пользу.
— Да уж, смысла в ней хоть отбавляй! — съехидничал Гоша.
— Высокого смысла! — поправил гость. Он умел подпустить пафоса в речь. — Вы участвуете в строительстве новой России на очень важном участке. От вас зависит, как скоро будут приниматься решения по направлению сил и средств этого процесса. Это вам не звезды считать или ловить элементарные частицы… Вы ещё научитесь управлять потоками больших средств, если, конечно, они у вас будут… И увидите большую пользу от этого. В том числе и личную…
— Например? — спросил Гоша.
— Беда мне с вами, молодой человек! Как говорил мой дед, «вас не научи, да помиру пошли, дак хрен не кусочки». Вы же только что говорили: «идут, несут и всем надо». А в ваших силах и в вашем праве регулировать эти потоки. И от того, в какую очередь вы поставите документ на подпись, зависит скорость его прохождения, сроки принятия решения и возможно даже объемы финансирования. А это значит… Ну, что, по вашему, это может значить?
— Сумма взятки за услугу? — простодушно спросил Гоша.
— Грубо, молодой человек. И считайте, что я ничего вам не говорил, — нарочито обиделся Федор Александрович и подал Гоше авторучку, чтобы тот подписал акт.
С тех пор прошло немногим более полугода, Федор Александрович даже не успел сдать казенную дачу в Серебряном бору. «Молодые и горячие» завели страну в тупик, их попросили «на выход», а Федору Александровичу к его большому удовольствию предложили вернуться в прежнюю канцелярию в той же должности. Первым «вице» стал, правда, не его прежний шеф — тот уже рулил даже не правительством, а своим независимым государством. Но и новый оказался человеком немолодым, с большим государственным опытом и пониманием дела.
…Оба, и тесть, и зять, уже изрядно подпили «этой японской отравы», разогрелись, обоих потянуло на откровенность. Но рассудок ещё работал, и зять, обведя гостиную взглядом, спросил:
— А здесь ничего? Не это…?
Горин понял и заверил, что недавно спецы проверяли все углы и закоулки дачи — чисто — ни «жучков», ни «глазков» не обнаружено.
— Уж, если ещё за нами будут смотреть да слушать, то куда мы катимся? — прогудел он басом.
— А я боюсь, — признался зять. — И не этого хмыря, который пишет, а в принципе… Нет, конечно, не без «того» — вы же меня знаете… Я чистыми — ни копейки. Откат — другое дело. Но — предметный. Поставь мне в гараж какой-нибудь «Хаммер» или «Бэху», можешь акции на меня переписать, ну, в крайнем случае — перевести на счет или подарить кредитку жене…
— Может, оно и правильно, — согласился тесть. — Я тоже никогда в руки не беру и не сую по карманам. Принес в папке с документами или с письмом, я бумаги оттуда — на свое место, а что там осталось — в банк — прямо в папке, чтобы никаких «пальчиков». А уж на чей счет — это когда — как.
Но доверительный этот разговор, хоть и требовал некоторого напряжения ума, всё-таки не помешал мужчинам начать позёвывать, а потом и перебраться к ночлегу.
Утром, зайдя в душ, Буланов увидел себя в большом зеркале, и прежде чем успел оценить степень помятости собственной физиономии, различил в нём мерцающие слова: «Momento more, господа!»
— Чо-о-ёрт! Чёрт! — заорал Евгений на всю дачу и принялся что есть силы сдирать ногтями слова со стекла.
— Чего у тебя стряслось? — появился за спиной испуганный тесть.
— Ну, вот же! — ткнул кулаком в зеркало Буланов.
— Чего там?
— Вот! «Momento more»! А говорили — «чисто» в доме!
— Было чисто, пока ты не занёс сюда свою заразу! — хрипловатым басом пророкотал тесть и цепкими пальцами сдавил сзади шею гостя.
— Эй! Больно же! — стал выкручиваться из его рук Буланов.
— Больно ему!.. Убить тебя мало за это. Чтобы ноги твоей в моём доме… Слышишь? — И ещё сильнее сдавил шею.
Глава 26
«Когда сидишь в пустом доме один, и перед тобой камин колышет языками пламени, и дом освещается, по сути, только этими всполохами, и всполохи эти играют рубиновыми извивами в бокале прекрасной «Хванчкары», самое время подумать о всполохах счастья, что мелькали в твоей жизни и, к сожалению, вот так же улетали куда-то в темное пространство. К звездам? Или туда, где ты? И заметны ли они там — искры именно моего счастья? У меня ведь их было много… Или вы там видите только тёмные пятна на фоне, как ты говоришь, «солнечных зайчиков» человеческих душ? А ты знаешь, я вот тут подумал о том, что ты мне писал — сейчас у меня для этого масса времени: я свободен от работы, от семьи, от любовниц, от друзей, от паскудства подёнщины — от всего! Со мной только пустой дом, поленница дров из ольхи и два кувшина чудесного вина… Так вот, я подумал и, ты знаешь, я заблудился в дебрях, которые могу определить только как «моя жизнь». В ней было все — высокие стремления, безобразные поступки, преодоление, карабканье вверх, падения, любовь, предательства, самолюбование и самоуничижение, радость и слезы… Словом, дебри! Но не так ли может сказать о себе и любой человек на земле? Не так ли и ты метался по жизни?! И что? Мы за это наказаны — ты автокатастрофой, я — выпадением из круговорота друзей, творчества и забот — к камину в пустом доме?»
Отстучав этот сбивчивый поток мысли, Диванов набрал адрес Волгаря и отправил текст.
— Я тебя слышу. Здравствуй, Дмитрий! — высветилось на экране. — Какой-то ты новый сегодня…
— Наоборот. Я — старый. И годами, и итогами жизни…
— Странно, лет тебе — всего ничего. Но я говорю о твоих мыслях. Они для меня новы. Это итог поездки с Альбиной Мирной? Или начало осознания прожитых лет? — спросил Волгарь.
— А что? По-твоему, мне рано их осознавать?
— В осознании жизни не бывает понятия «рано». Бывает — «поздно».
— Ты не ждал, что оно вообще ко мне придёт?
Отстучав этот сбивчивый поток мысли, Диванов набрал адрес Волгаря и отправил текст.
— Я тебя слышу. Здравствуй, Дмитрий! — высветилось на экране. — Какой-то ты новый сегодня…
— Наоборот. Я — старый. И годами, и итогами жизни…
— Странно, лет тебе — всего ничего. Но я говорю о твоих мыслях. Они для меня новы. Это итог поездки с Альбиной Мирной? Или начало осознания прожитых лет? — спросил Волгарь.
— А что? По-твоему, мне рано их осознавать?
— В осознании жизни не бывает понятия «рано». Бывает — «поздно».
— Ты не ждал, что оно вообще ко мне придёт?
— Не ждал. Я — верил, что придет. Может быть, не так скоро. Там или Здесь оно приходит в каждую Душу. И если ты уже ощущаешь его приход, это огромное благо. Ты почувствуешь, как обновляется твоя Душа, как она услышит голос Совести и станет наполняться благостью…
— И я, задрав штаны, помчусь… во храм божий?
— Не ёрничай, пожалуйста. Никто тебя не гонит в храм. Благость — это любовь. Но не та, как ты её понимал или понимаешь сегодня. Это не Саша и не Маша, не Витя и не Митя… Это не страсть к гламуру или накоплению капитала… Это любовь ко всему окружающему тебя, это отзывчивость, это творение Добра как высшего начала…
— Красиво! — отбарабанил по клавиатуре Дивнов. — Но, увы, мне! Я — сторонник конкретной любви. К Саше и к Маше, меньше — к гламуру и больше — к капиталу. Он, однако, не отвечает мне взаимностью. Из окружающего — люблю свой большой дом в лесу, огонь в камине и кувшин «Хванкчары» на столе. А больше у меня ничего нет. Даже любимой работы в эфире. И я подозреваю, что потерял её, пообщавшись с тобой. Прости!
— Прощаю. И хочу сказать, что тебе очень полезно побыть в твоем большом доме ещё несколько дней. Он очищает твою Душу. И эфир вернется, но не на уровне вопросов, а ответов.
— А что, отвечать на вопросы лучше, чем их задавать?
— Во всяком случае, полезнее. Ты же знаешь, что выигрывали у тебя только те, кто давал правильные ответы. А жизнь — больше, чем игра. Она иногда задаёт такие вопросы, ответ на которые стоит жизни.
— Ага! — оживился Диванов: — Значит и вопросы бывают ценою в жизнь!?
— Бывают. Но стоит-то жизни — ответ.
— Не хочешь ли ты, дорогой друг, сказать, что сейчас передо мной стоит именно такой вопрос? — с нетерпением азартного игрока отстучал Диванов.
— Хочу. И скажу: этот вопрос ты сейчас задаёшь себе сам. И ответ на него — за тобой.
— Ты хорошо устроился, дорогой друг! У тебя на всё про всё один ответ: «САМ». Сам спросил — сам ответил. Попал — живи, не попал — пропал?
— Я знал, что ты когда-нибудь поймешь это. Ты понял. И выиграл жизнь. До встречи!
— Э-э! Подожди! До встречи как? Я — с тобой или ты — со мной? — нервно застучал по клавиатуре Дивнов.
— Ты же САМ теперь знаешь ответ, — высветилось у него на экране.
Глава 27
Волгаря поджидала Душа отца Павла. Она витала в пространстве, за которым Волгарь разглядел знакомые когда-то очертания тихой реки, несущей рыжие торфянистые воды среди низких берегов, отороченных у воды старыми ветлами. Берега иногда взбегают пологими взгорками, на одном из которых торчит остов порушенной когда-то колокольни, разобранной потом по кирпичику на сельские нужды. Дальше — широкий омут, поднятый над уровнем речки заросшими валами берегов с остатками какого-то строения, ниже которого, как гнилые зубы торчат поперек речки отдельные пеньки бывшей запруды при мельнице. «Господи, да это же мельница у Рябины! — узнал картину давнего своего детства Волгарь. — Вон там дальше село Берег, а это — бывшая церковь и кладбище где-то за ней…»
— Отец Павел, ты чего здесь делаешь? — спросил Волгарь. — Откуда ты знаешь эти места? Ты же из Мологи… А здесь, чуть ниже по течению, жил мой дед, тезка твой Павел Алексеевич. Мама моя отсюда. И я здесь гостил у деда каждое лето до школы.
— А я, дураха, нарошно здесь. Тебя жду. Ты в моих местах бывал и все про них знаешь. И я в твои наведался. Благо, легко это Здесь — вздумал — и оказался… Гляжу, благодатное место прежде было.
— Красивое было место! — со вздохом согласился Волгарь. — Да, видишь, быльём заросло. А чего меня здесь ждал?
— Да то и ждал, чтобы ты поглядел на него и пожалел маленько. Красота ведь была! Река, лес, луга… Деревни и села какие были — по сотне дворов! Куда всё делось?
— По сотне я не помню. Пожалуй, только Берег был где-то около этого… А вот наши деревни — Ладейки, Никулино, Рябина, Праулино — дворов по тридцать — не больше. В Ладейках — точно — было тридцать дворов вдоль Ухры. И домишко деда — чуть в стороне. Кузница его — рядом. Да всё здесь было рядом — речка под боком, лес — за овином. В Ухре — окуньки, в лесу — грибы, ягоды… Прекрасное было детство!
— Вернулся бы? — неожиданно спросил Павел и засиял ярче.
Поняв причину вспышки Души Павла, Волгарь осторожно спросил:
— А можно?… Вернее, когда?
— Да ведь родить — нельзя погодить. Сейчас вот и пора!
— Куда?
— Да Господь отнесёт, куда ему надо.
— Я, вроде, не всё ещё сделал…
— Будет ещё у тебя дел!
— Тогда «от винта!», — сказал Волгарь и растворился в пространстве.
…Фельдшер Шаготского фельдшерского пункта тетка Надёна обрядила новорожденного и вернулась к роженице в палату. Молодая мама, скинув одеяло ниже груди, смотрела в потолок, оклеенный чуть пожелтевшими обоями, и слабо улыбалась каким-то своим мыслям.
— Ну, вот… И взвесила, и упеленала, спит теперь, — сказала она. — Хороший мужичок будет. Почти четыре кило. И пяточки — за корытце весов вышли, значит пятьдесят с лишком сантиметров. Всё слава тебе, Господи… Ты прикройся одеяльцем-то, не студись. На воле-то, хоть и солнышко, а всё не лето ещё, — говорила Надёна, походя поправляя салфетки на тумбочках при кроватях, на которых давненько уже не было молодых мам.
Мало нынче рожают в деревне. И фельдшерский пункт чуть, было, не закрыли при сельской больнице Шаготи. Чуть удержался. Да вот и эту мамочку Господь принес из города. Может, и ещё продержится. В деревнях-то есть кандидатки, да ведь они всё в город смотрят… Знамо-дело, там за мамочкой с ребенком на такси, да не на одной ещё пригонят. А здесь чего? На тракторе, если зимой или по весне?
— Мне встать, или вы принесёте покормить? — спросила роженица. — Я посмотреть на него очень хочу.
— Да отдохни пока! И ему дай очухаться. Знамо принесу. …Звать-то будете как парня?
— Ой, спорим ещё… Я бы Мишей хотела. А муж — в честь друга, погибшего в армии — Константином. Родители,… мама моя — Коленькой, в честь моего папы…
— А лучше-то, и чтобы не спорить, в святцы надо поглядеть. Там как раз Владимир должен быть завтра или другого дня…
— Решим. Думаю, не раздерёмся из-за этого.
— Ну, и ладно! А ты, мамочка, скажи, чего вас принесло сюда из города? Все, вроде, туда глядят, а вы — обратно? Или гостите здесь у кого?
— Нет, мы работать приехали. Я — могу учителем в школе. А муж — он вообще-то инженер. Но может и на тракторе… Как ему обещали…
— Ну-ну… Только трактора-то у нас все теперь по дворам раскуплены или вон хламом стоят.
— Не знаю… Ему обещали. Мне тоже в районо сказали: после декрета можно сразу выходить, хотя будут каникулы…
— А жильё какое дали? Или где сама найдешь? Куда ребёночка-то понесешь?
— Мы в Ладейках остановились. Там прадедушкин домик сохранился. Старенький, правда, но жить пока можно.
— Это не Павла ли Алексеевича изба при кузнице? — спросила Надёна, остановившись среди палаты.
— Она.
— Вон чего!.. Настоящий-то его дом на другом конце Ладеек, где потом контора колхоза и почта была. Да тоже теперь скосился весь на сторону. Большой был дом. Господский. Дед-то твой, если не знаешь, барчуком был. Это уж потом, при колхозах, он кузнецом работал… Вона вы из каких!.. Ну ладно… Пойду жениха твоего принесу кормиться. А тебе вот полотенчико, оботри грудь пока. — И Надёна шустро засеменила из палаты.
В окно палаты постучали. Молодая мама повернулась. За широким окном, прижавшись к нему, стоял муж. Он сложил руки козырьком, чтобы из яркого дня получше видеть жену. Она помахала ему рукой.
— Ну, как дела?! — кричал он сквозь двойное остекление широкой рамы.
Она показала большой палец и пошевелила опущенным вниз указательным, мол, сын. Кричать-то из палаты нельзя. Показала и второй большой палец, а потом развела руки на полметра примерно. Дескать, большой!
А тут и Надёна внесла в палату свёрток. Улыбаясь, подошла поближе к окну, приподняла на локте голову свёртка: вот гляди, папаша! Отец совсем влип лицом в стекло. За его головой сияло весеннее солнце. Яркий свет упал на лицо ребенка, он почувствовал его лучи закрытыми ещё глазами, прижмурился сильнее и приоткрыл рот в улыбке.
— Гули-гули! — пропела Найдёна. — Гляди, уже улыбаемся, солнышко глотаем!.. Ну, давай, от мамки кормись. — И положила сверток рядом с мамой.