Тогда они месяц стояли на одном месте, выжидая удобного случая двинуться вперед. Поскольку грабить было некого, шляхтичи не наживались, а, наоборот, проживались каждый день. Это им пришлось не по нраву. И вот победа взята! Несмотря на то что жалованье за прошлый месяц было всем исправно выплачено, потребовали нового – вперед. Пришли толпой и ну кричать пред государевым шатром:
– Царевич, давай нам жалованье, не то уйдем в Польшу!
– Ради Бога, будьте терпеливы! – отвечал им Димитрий. – Я сумею вознаградить храброе рыцарство, и сделаю это скоро, а пока послужите мне. Никак вам нельзя сейчас уходить – время очень важное! Надобно преследовать нашего неприятеля; он теперь поражен нашей победой. Если мы не дадим ему собраться с духом и погонимся за ним, то уничтожим его, верх за нами будет, и вся земля нам покорится, и я заплачу вам!..
Но жолнеры начали кричать, что не станут служить, коли Димитрий им не выплатит жалованья.
– У меня нет столько денег, чтобы заплатить всем!
– А нам что за дело? Не можешь платить – к утру уйдем!
Это была одна из самых тягостных ночей в его жизни… Конечно, он знал о своекорыстии шляхты, которая хотела быстрой победы и быстрых денег, а все же это были хорошие воины, которых повергла к такому отвратительному поведению «правда», которую они узнали о своем государе.
Ничего себе правда! Чистая ложь! Поверил в нее только тот, кто хотел поверить. Но таких оказалось много. И все же Димитрий не очень обижался на поляков. Ведь они были наемники, они пошли служить только за деньги. Могут и предать. Чего ждать от них, если предал человек, которого он считал одним из самых близких и верных друзей, с которым делил последний кусок и спал под одной дерюжкой? Если предал Варлаам…
Толстый монах исчез из Самбора не сказавшись, но Димитрий тогда был слишком занят своими делами, чтобы печалиться о расставании. Решил, что друг подался-таки завершать паломничество в Святую землю. Ну а не сказался… Когда же можно сказаться, если Димитрия было не застать на месте? Он ездил в Краков, он встречался с самим польским королем (по протекции Мнишка, понятное дело!), он уговаривал сейм послать войско в Московию, он уверял иезуитов и католиков, будто готов продать им душу за помощь в восстановлении своего трона… в конце концов он принял ради этого католичество! Димитрий не мог удержаться и тихонько сплюнул, но тотчас усмехнулся. Ну что ж, не он один поступил так ради победы! Вон французский Беарнец [47], с которым Димитрию страстно хотелось завязать дружбу, так и сказал: Париж-де стоит мессы! В глазах Димитрия Москва тоже стоила мессы, даже двух: католической и иезуитской.
А сколько обещаний он роздал: насчет земель, княжеств, денег… И все это время обхаживал, обхаживал Мнишка, уламывал отдать ему Марианну…
Ведь оказалось, что ни слова ее, ни то письмо, из-за которого он дрался на дуэли с глупцом Корецким, ничего не значили. Желанную красавицу он мог получить только в одном случае: если взойдет на московский трон. Более того! Сендомирский воевода сохранял за собой право и тогда отказать Димитрию в руке дочери…
Словом, Димитрий был слишком озабочен своими делами и редко вспоминал тогда пропавшего Варлаама. И вдруг после победы под Новгород-Северским узнал от пленного Федора Мстиславского, наголову разбитого поляками, что в Москве по рукам ходит и с площадей дьяками читается «Извет» монаха Варлаама Яцкого, который голову готов на плаху положить, чтобы доказать: царевич Димитрий никакой не сын Грозного, а беглый монах-расстрига Чудова монастыря Григорий Отрепьев. Жил он-де в монастыре, но вдруг с ума сошел и, наущенный враждебными Годунову боярами, начал воображать себя не убитым в Угличе, а чудом спасшимся царевичем. Сбежал из России, пошел в Киев и Польшу, там продался католикам, возмутил и привлек на свою сторону шляхту и вот теперь пришел кровь пить с русской земли, веру православную прикончить и взбунтовать народ против доброго царя Бориса. Ничего не скажешь, ловко была здесь перемешана ложь с правдой…
Бог его знает, сего неведомого Отрепьева, про которого Димитрий прежде и слыхом никогда не слыхал, но Варлаам точно сошел с ума, коли смог написать такое! И ведь не станешь каждому объяснять, что ты никакой не расстрига Гришка Отрепьев, а подлинный царевич! Многие поверили извету Варлаамову, хотя это был никакой не извет, а сущий оговор и клевета наносная. Поверили и поляки. А скорее просто схватились за предлог выманить у царевича побольше денег, взять его за горло мертвой хваткой.
И взяли же, черти!
Той ночью он не спал и мучился, как раздобыть денег для всех. И вот пришли к нему жолнеры из роты Фредра и говорят:
– Ваша царская милость, извольте только нашей роте заплатить – мы и останемся, а остальные останутся, глядя на нас. Мы никому об этом не скажем, и вы не говорите.
Димитрию, видимо, бес разум помутил, потому что он согласился и отдал жолнерам деньги. Однако, само собой, те сразу напились и разболтали о получке другим соплеменникам, так что наутро толпа разъяренных поляков встретила царевича у шатра и ну требовать жалованье. Нечем, нечем было платить! Тогда поляки набросились на Димитрия, сорвали шитую золотом и подбитую соболями ферязь… [48] Спасибо, вмешались свои, московские люди, князь Мосальский-Рубец да Голицын: выкупили у поганой шляхты за триста злотых одежду своего государя.
– Что же ты за царь, коли у тебя денег нет? – сказал какой-то поляк, по виду из самой что ни на есть захолустной, а значит, и чрезмерно заносчивой шляхты. – Ей-же-ей, сидеть тебе на колу!
Много в то утро стерпел Димитрий, ну а этого не стерпел: ударил оскорбителя в зубы, аж кулак раскровавил.
– Что такое?! – начали куражиться поляки. – Москаль нашего рыцаря бьет? Да мы с таким господарчиком больше ни часу не останемся!
И начали собираться уходить. Больше всего хотелось Димитрию плюнуть на них, но он оставался один. Пришлось усмирить гордость – небось и батюшке Ивану Васильевичу порой приходилось ее усмирять перед распоясавшимися, обнаглевшими боярами! – метаться между поляками, уговаривать, умолять, улещивать их… Кое-какие жолнеры устыдились и остались – всего полторы тысячи человек. Остальные ушли.
Самое худое в те минуты для Димитрия было то, что с ними ушел и пан Мнишек. Человек, на которого он смотрел почти как на отца… Конечно, Мнишек уходил якобы не из-за денег. Причину он назвал самую извинительную: шляхта-де с Димитрием во главе воюет против московского царя Годунова по своей воле, как свободные наемники, а он – королевский польский воевода, человек государственный, его присутствие в войске претендента означает, что вся Польша против Московии ополчилась. Как же такое можно допустить, если официально между двумя странами вполне мирные отношения и никто никому войны не объявлял?
Ну да, а три дня назад, пока не возникла эта свара из-за денег, пан Мнишек не ощущал себя государственным человеком? И не боялся конфуза за то, что участвует в необъявленной войне? И небось уже прикидывал, что Марианне придется подыскивать другого мужа…
Когда Димитрий это понял, ему показалось, что он сходит с ума. Он всегда знал, что в его страсти к Марианне есть что-то губительное, находящееся вне его воли. Вот так же Марк Антоний потерял рассудок от любви к Клеопатре…
Да, Марианна была для Димитрия гибелью. Но он предпочитал умереть, чем жить без нее!
И тогда он начал проклинать и молиться. Он продавал душу равным образом и Богу, и дьяволу. Он твердо пообещал десять лет своей жизни за победу и за возможность получить Марианну, Марину, как он звал ее тайком, в душе своей. «Сыграть с ней свадьбу – а там… а там хоть трава не расти!» – шало заклинал он небеса.
Прошел день – небеса не слушались. Второй – оставались безответны. А на третий день к Новгород-Северску пришли двенадцать тысяч запорожцев. Они привезли с собой пушки, в которых так остро нуждался Димитрий, и согласились выступить в Комарницкую волость – к новым победам.
Но до побед еще пришлось испытать и горечь поражений…
Димитрий зажмурился, настолько остро всплыл в памяти тот разгром под Добрыничами. Дело шло к полной погибели, войско рассеялось, коня под Димитрием убили, и если бы не Василий Мосальский-Рубец, который отдал царевичу своего коня, он оказался бы в плену. Сбылось бы пророчество того скаженного [49] шляхтича: мол, сидеть тебе на колу! Конь Мосальского под Димитрием тоже был подстрелен, но все же вынес седока. И с тех пор вылеченный коняга содержался в такой чести и холе, что любой человек позавидует. Разве что тот почет, который оказывался отныне князю Мосальскому, превосходил почет, оказываемый его коню!
…И вот Димитрий в Путивле. Стоит на городской стене, смотрит в туманную даль и слушает, как поют поляки в своей церкви, которую устроили в Путивле с дозволения царя. Димитрий в день Благовещения подарил в эту церковь образ Богородицы, украшенный по серебряному окладу дорогими каменьями, а ко дню Пасхи – богатый покров из персидской материи. Но в то же время приказал привезти из Курска чудотворную икону Божьей Матери, которая славилась знамениями и исцелениями.
…И вот Димитрий в Путивле. Стоит на городской стене, смотрит в туманную даль и слушает, как поют поляки в своей церкви, которую устроили в Путивле с дозволения царя. Димитрий в день Благовещения подарил в эту церковь образ Богородицы, украшенный по серебряному окладу дорогими каменьями, а ко дню Пасхи – богатый покров из персидской материи. Но в то же время приказал привезти из Курска чудотворную икону Божьей Матери, которая славилась знамениями и исцелениями.
Священники величаво и торжественно обнесли ее по городской стене; множество народу следовало за ней. И каждый день после этого обхода Димитрия встречали в православной церкви: он усердно молился пред иконой и клялся, что отдает себя и свое дело Покрову Пресвятой Богородицы.
Католики его у себя больше не видели. В его глазах они все теперь были предатели – все, вместе со своим двуличным, сладкоречивым Богом! Он молился Богу отцов своих… молился, чтобы тот пособил ему взять победу. Победу, Москву, Марину!
Внезапно Димитрий увидел со стены, что из туманных облаков вынырнули трое всадников. Ехавший впереди имел вид важного человека, хотя одет был просто. Угрозы в их продвижении не было никакой, однако Димитрий все же послал сказать им, чтобы не стреляли, покуда не спросят, что это за люди. И пока длилось ожидание, он стоял на стене, думал, сопоставлял, прикидывал, надеялся… И еще прежде, чем прибежал запыхавшийся слуга с донесением от начальника стражи, Димитрий знал, кто пожаловал к нему в гости.
Да, он угадал верно: это был Петр Басманов. А если приехал Басманов, то можно было считать, что путь на Москву Димитрию открыт.
Бог все-таки внял его мольбам!
Апрель 1606 года, Россия, Смоленск
В дверь покоев панны Марианны постучали ближе к ночи.
Стефка, которая после свидания со своим рыжим поклонником воротилась чуть жива, с трудом сползла с топчана, на котором должна была спать.
Ох, Матка Боска, да этот русский просто сумасшедший какой-то! Разве можно было так мучить бедную девушку?
Самое смешное, что во время этих мучений бедная девушка ничего против них не имела, а сейчас чуть не плакала от боли. Впрочем, стоило кое-что вспомнить, как Стефка начинала мурлыкать от удовольствия. Вот так, стеная и мурлыча попеременно, она доковыляла до двери и пробормотала:
– Кто там? Панна Марианна уже спит!
– Панна Стефания, отвори! – прошелестел за дверью голос пана Тадека Желякачского, одного из шляхтичей, состоявших в свите Станислава Мнишка, брата Марианны, и нынче стоявшего на карауле у дверей государевой невесты. – Есть неотложное дело до нашей госпожи. Пришла женщина, которая уверяет, что ее хотела видеть панна Марианна!
– Что за женщина? – Стефка чуть до потолка не подскочила, так внезапно раздался за спиной голос гофмейстерины. – Кто такая? А ну, отопри, Стефания.
Стефка взялась за щеколду, а когда дверь распахнулась, невольно отпрянула: в нос ударило крепким духом лесных трав. Этот терпкий, дурманный аромат источала высокая, статная женщина. В свете факела, который держал пан Тадек, видно было, что у нее длинные распущенные волосы, молодое красивое лицо и необычайно яркие зеленые глаза. Тени так и плясали по этому лицу, потому что факел в руках Тадека ходуном ходил. Шляхтич то ли был до смерти напуган, то ли просто не в меру возбужден. Да уж, какие взгляды бросал он на грудь молодой женщины, почти не прикрытую лохмотьями!..
– Ты с ума сошла, бродяжка! – взвизгнула пани Барбара. – Да как ты смела явиться сюда? И как ты прошла сквозь охрану?!
– Что мне охрана! – небрежно хмыкнула незваная гостья. – А пришла я потому, что панна Марианна хотела меня видеть.
– Тебя?! – Пани Барбара не поверила ушам. – Когда? Зачем? Откуда ты это взяла?!
– Услышала, – спокойно ответила девушка. – Услышала ваш с ней разговор о том, что… Ты правда хочешь, чтобы я слово в слово повторила его при этих людях? Не довольно ли упомянуть, что вы хотели найти знахарку?
Пани Барбара даже отпрянула и схватилась за крест, висевший на ее шее.
– Но ведь это чудо… – пробормотала она. – Истинное чудо!
«Нашли чудо! – едва не фыркнула Стефка. – Просто-напросто я рассказала обо всем этому русскому, а он сказал, что поможет горю государевой невесты. Так что чудо – это я. Но если я скажу обо всем пани Барбаре, вряд ли она примется благодарить меня. Нет уж, лучше промолчу!»
– Панна Марианна хотела видеть знахарку?! – фальшиво удивилась она. – В жизни такому не поверю! Зачем ей?
– У нее… болят зубы, – мгновенно отовралась Барбара. – Ты умеешь заговаривать зубы? – обратилась она к зеленоглазой незнакомке.
– О да! – с непостижимой улыбкой ответила та. – И еще как!
– Ну, тогда пошли, – решительно сказала Казановская. – А вы оба… – Она повернулась к Стефке и Тадеку. – Молчите! Поняли? Молчите, не то…
Оба молча кивнули. Шляхтич исчез в коридоре, и Стефка заперла за ним дверь.
Дверь в спальню панны Марианны тоже закрылась. Стефка прислушалась к чуть слышному гудению голосов. Невыносимо хотелось услышать, о чем они говорят! Но только она сделала шаг, как дверь снова распахнулась и на пороге встала Барбара.
– Смотри мне! – прошипела она, грозя Стефке пальцем. – Если узнаю, что подслушивала, уговорю воеводу утопить тебя в первой же реке, через которую будем переправляться, поняла?!
Стефка, не дослушав, кинулась в каморку, которую делила с пани Хмелевской, и, упав на топчан подле почтенной Ванды, зажала ладонями уши. Не хочет она больше ничего слышать!
– Нужен ключ – небольшой, чтобы его можно было потом носить на шее или прятать в лиф платья, – говорила между тем знахарка, скромно стоя перед панной Марианной, которая не без чисто женской зависти поглядывала на высокую упругую грудь знахарки и ее огромные глаза. – Такой, как ключик от вашей шкатулки с драгоценностями, – кивнула она на стол. – И еще нужны две свечи. Одна красная, другая черная. В одну из ночей на убывающей луне, ровно в полночь, вы садитесь за стол, ставите перед собой свечи, между ними кладете ключ и, глядя в пространство меж двух огней, призываете к себе человека, коего хотите причаровать. Когда вы вполне ощутите его присутствие, возьмите ключ, поднесите отверстие к губам и выдохните в него имя этого мужчины. И тотчас залейте это отверстие растопленным воском. Носите ключ, не снимая, на груди, и сердце этого человека будет заперто на замок от всех других женщин!
– Где же мы возьмем красную и черную свечи? – рассердилась Барбара.
– Самую обычную свечу можно смазать кровью, а другую – сажей, – усмехнулась знахарка.
– Что ты еще можешь посоветовать? – уловив нетерпеливое движение панны Марианны, спросила гофмейстерина.
– Можно вылить из воска изображение мужчины и проткнуть ему сердце раскаленной иглой, – сказала знахарка. – Можно сплести две красные нити, обвить вокруг запястья и носить так. Две красные нити будут означать слияние потоков вашей страсти.
Марианна слушала знахарку как зачарованная, а Барбара с каждым словом все больше беспокоилась.
«Она говорит как по писаному. Судя по одежде, самая последняя рвань, однако речь изобличает ее. Так не говорят дикие крестьянки. Либо ее кто-то подучил, либо она не та, за кого себя выдает. Никакая она не знахарка! Советы ее известны любой куртизанке, которая хочет удержать около себя богатого поклонника. Однако же остается необъяснимое чудо – как, если не посредством волшебной силы, она могла узнать о нашем разговоре?!»
– Есть ли у вас изображение мужчины, сердце коего вы хотите привлечь? – допытывалась меж тем знахарка. – Если есть, могу дать вам самый действенный совет. Надо поставить перед портретом красную свечу и, пока она горит, ласкать себя, глядя на его лицо.
– Ласкать себя? – растерянно повторила Марианна. – Что это значит?
– Разве прекрасная панна не знает, как можно доставить себе удовольствие? – удивилась знахарка.
– Все, довольно! – резко сказала Барбара. – Твои советы больше не нужны!
– Ну что же, – с неожиданной покладистостью кивнула знахарка, – я уйду! Но если вы будете щедры к бедной девушке, я расскажу вам, как навеки причаровать к себе сердце мужчины.
– Как? – в один голос спросили Марианна и Барбара, и по губам знахарки пробежала ехидная ухмылка.
– Очень просто! После того как его семя извергнется в ваше лоно, надобно намазать им лоб. И он будет после этого ваш навеки, никогда и смотреть не захочет на другую. Чем чаще вы будете проделывать сие, тем вернее будет причарован к вам мужчина.
– Для этого сначала нужно заманить его в постель, – буркнула Барбара, доставая дублон. – Вот тебе, иди.
– Храни вас Бог, – почему-то с усмешкой пробормотала знахарка. – Храни вас Бог, милостивые госпожи!
И она поспешно выскочила в открытую Барбарой дверь.
– Выпроводи ее прочь, – велела гофмейстерина пану Тадеку, с трудом поймав на кончике языка слова: «А лучше всего приколи копьем к стене, словно муху!»