Она с ужасом смотрела на их чресла, с которыми происходили какие-то странные изменения. В жизни Ксения не видела нагого мужчину, только по Дуняшкиным рассказам представляла себе, как выглядит их естество. Но слушать – это одно, а вот зреть… Зреть и представлять свою жалкую участь…
Что с ней сделают эти двое, как натешатся? Обратят в игрушку своих прихотей? Или, не получив чаемого удовольствия, просто-напросто перережут ей горло?
Тошнота накатила, вновь начала обморочно кружиться голова.
– Эй, что закручинилась, Ксения Борисовна? – насмешливо вскричал меж тем Басманов. – Не горюй! Думаешь небось, что жизнь твоя кончилась, не снесешь бесчестья? Снесешь! И еще лучше после того заживешь. Будут тебя мужики ласкать, дорогими подарками баловать, сладкими винами поить.
– Чтоб тебе смертного вина напиться однажды! – слабым, непослушным языком выговорила Ксения. – Чтоб твоя утроба червями загнила! Чтоб тебя подняло да треснуло! Чтоб тебя!..
– Хватит, уж ладно будет! – хохоча, выставил вперед ладони Басманов. – И того ты мне нажелала, и этого, и другого, и третьего. Ох, какая щедрая, спасибо тебе на добром слове. У каждого, знаешь ли, свой черед. Покуда я и сам жив – и всем другим того же самого желаю. А придет время помирать – так и скажу: без меня живите весело и счастливо. Я ж не так, как твой батюшка, который на помин души своей собирался таку-ую заупокойную закатить, что от Кремля щепочки не осталось бы. Всех бы нас по клочочкам собирали после его заупокойной. Слава Богу, стражник, который его в подвал вел, вовремя язык развязал.
Ксения смотрела на него остановившимися глазами.
Открыт! Открыт батюшкин замысел! Эх, государь-отец, видно, Господь и впрямь помутил твой разум накануне кончины. Сведший в могилу столько винных и безвинных, как же ты позабыл о каком-то соглядатае, ненужном свидетеле, почему не заткнул ему рот на веки вечные? Отступился ты от дочери… и сам Бог от нее отступился!
Басманов поглядывал на помертвевшее лицо Ксении и злорадно ухмылялся, прекрасно понимая, что творится сейчас у нее на душе.
– Эй, девки! Евины дочки! – воскликнул он вдруг. – Что стали? Разве не видите – новая подружка ваша закручинилась, запечалилась? А ну, нарядите Ксюшеньку, как следует в бане быть наряженной, да поднесите ей для возвеселения души чарочку-другую!
Девки, притихшие было в уголочке, со всех ног кинулись к гостье, и не успела та и глазом моргнуть, как сарафан, рубаха и исподняя сорочка слетели с нее и она оказалась раздета донага. От изумления, от неожиданности, от потрясения и испуга Ксения даже сопротивляться не могла: только вяло отмахивалась, бормоча коснеющим языком:
– Оставьте! Христа ради, оставьте! Да пустите же меня!
Наконец-то девки отступились от нее, явно довольные делом своих рук. Басманов и его сотоварищ по блуду смотрели вприщур, тяжело дыша.
– Не-ет, Мишка, – протянул Басманов. – Не стану я с тобой конаться. Моя она будет, а сунешься вперед меня – хрип перегрызу.
– Ой, не шибко заносись, Петр Федорович, – не то насмешливо, не то чуточку обиженно ответил собеседник. – И на хрип мой зубов не востри. Сдается мне, что нам с тобой лишь о втором да третьем череде спорить придется! – И он кивнул на дверь, отделявшую помещение мыльни от предбанника.
Басманов хлопнул себя по лбу с самым обескураженным выражением, словно вспомнил нечто давно забытое, и заискивающе поворотился к Мишке:
– Эх, дружище… Не сказывай государю, что я о нем не вспомнил. А уж я тебе за услугу…
Он не договорил. Дверь из мыльни резко распахнулась, и на пороге в клубах горячего пара показалась фигура невысокого мужчины, одетого, вернее, раздетого так же, как и Басманов с Мишкою. Он поддерживал под руку пышнотелую девушку с мокрыми полурасплетенными косами. Девушка была то ли усталой до полусмерти, то ли пьяной. Ноги ее подкашивались, глаза блуждали. Незнакомец заботливо довел ее до лавки, на которую девушка плюхнулась, словно ком сырого теста. Прислонилась к стене, завела глаза…
Ксения вдруг заметила, что на груди ее, на плечах и животе краснеют какие-то пятна.
Да что это? Мерещится или и впрямь отчетливо виднеются следы зубов?!
Она перевела исполненный ужаса взгляд на незнакомого мужчину: да ведь он грыз-кусал измученную деваху, словно кровь из нее пил, жизнь высасывал! Не вурдалак ли стоит перед Ксенией?!
– Димитрий Иванович, батюшка, – сказал в это мгновение Басманов с долей укоризны. – За что ж ты этак-то уходил бедную девушку? Чем она провинилась пред тобой?
– Да ну, холодная была, как студень, – с досадой ответил незнакомец Басманову, внимательно глядя при этом на Ксению. – Уж я ее грел, грел… Ничего, разошлась, да больно крику много было поначалу. Словно я ее не невинности, а самой жизни лишал. Скучно с такими, не водите мне таких больше. Мне по нраву горячие да смелые.
«Да ведь он в мыльне с этой девкой спознался блудным делом! – вдруг сообразила Ксения. – Изнасильничал так, что бедняжка на ногах не стоит. И не стыдится злодеяния, а кичится им, словно какой доблестью!»
– Горячие да смелые? – переспросил Мишка. – А вот не пожелаешь ли отведать новенькую? – предложил вкрадчиво. – Только поспеши, государь, на нее уж Петр Федорович зело губу раскатал.
Басманов украдкой показал приятелю кулак, Мишка довольно захохотал, но Ксении уже было не до них.
Во все глаза, забыв о смущении, забыв о своем страхе и ужасной судьбе изнасилованной девушки, смотрела она на полунагого человека, которого охальник Мишка назвал государем, а Басманов – Димитрием Ивановичем.
Но ведь это не он! Не тот мерзкий, жуткий, опасный, который навек отравил ее память ужасными воспоминаниями. Не тот, который являлся ей в самых страшных снах. Не тот, кого она называла демоном, оборотнем, нечестивцем, злобным вором! Не тот, кому посылала все ведомые ей проклятия! От ухмылки его щербатого рта ее начинало мутить, от его взгляда она чудилась себе покрытой гнойной коростой. А этот… Он невысок, но широк в плечах, а грудь его лишь слегка покрыта волосом. Отчего-то облик его не пугает Ксению, хотя красавцем незнакомца не назовешь. Хороши в его лице только темно-голубые глаза и очень белые зубы, которые порою просверкивают в стремительной, внезапно вспыхивающей и тотчас угасающей улыбке.
Она вдруг обнаружила, что губы ее дрогнули в ответной улыбке, ужаснулась этому и торопливо прикрыла рот ладонью. Но слишком велико было нахлынувшее на нее облегчение, чтобы она могла сейчас ощутить еще что-то, даже стыд.
Не он! Не тот, кого она не переставала бояться все эти три года! Тот призрак сгинул навеки! А этот…
Господи! Где ее голова, где ее разум? Ведь перед ней не просто случайный человек. Перед ней государь Димитрий Иванович… Вот он какой, Гришка Отрепьев, Самозванец, убийца ее матери, брата.
Слабо отмахнулась она от неотступного, немигающего взгляда темно-голубых глаз. Почему он смотрит так ласково? Он же должен ее ненавидеть за грехи отца! И она ненавидит его, убийцу и насильника!
Ненавидит?..
У нее вдруг мурашки пробежали по телу от этого пристального взгляда. С ужасом Ксения ощутила, что ее соски встопорщились, и, хоть она пыталась прикрыть груди ковшиками ладоней, все успели заметить ее волнение.
– Кыш, девки! – негромко прикрикнул Мишка и чуть всплеснул ладонями, словно и впрямь гонял кур. – Кыш, кому говорю!
Девки подхватили под руки ту, зацелованную, быстренько убрались из предбанника. Следом вышли Басманов и Мишка, отвесив поклоны тому, кого они называли государем.
Ксения спохватилась. Коли все уходят – наверное, и ей тоже можно уйти отсюда? Сделала было шаг к двери, другой…
– Погоди, – сказал он тихо. – Останься, останься со мной, прошу тебя.
Ксения глянула в его глаза, слабо шевеля губами, медленно опустилась на лавку – ноги не держали, сердце останавливалось.
Он подошел, протянул руку, коснулся пальцем напрягшегося соска. Девушка вскрикнула от стыда, от страха.
Рука его медленно стиснула грудь Ксении, скользнула на ее плечо.
Наброситься на него, выцарапать глаза, изодрать ногтями щеки! Может, убьет, но пощадит девичью честь?..
И вдруг, сама не сознавая, что делает, Ксения наклонилась к этой ласкающей руке и поцеловала ее.
Ноябрь 1601 года, деревня Крошкино близ Москвы
«Что ж ты, чадо мое, опять за старое принялся? Уже не раз божился, что больше не станешь, а сам-то…»
Укоризненный женский голос заставил поморщиться человека, лежавшего с зажмуренными глазами. Этот голос, а также печальное лицо с большими черными глазами и скорбно поджатым ртом часто снились ему, но никогда сны не приносили удовольствия, а только наводили смятение на душу. Он помнил, что принужден был называть эту женщину матушкой, однако откуда-то знал, что матушка его не любит. Чувствовал это безошибочно. Следит, чтоб за ним хорошо ухаживали няньки и мамки, наряжает в шелк и атлас, называет царевичем, но никогда не приголубит, не прижмет к сердцу.
Ноябрь 1601 года, деревня Крошкино близ Москвы
«Что ж ты, чадо мое, опять за старое принялся? Уже не раз божился, что больше не станешь, а сам-то…»
Укоризненный женский голос заставил поморщиться человека, лежавшего с зажмуренными глазами. Этот голос, а также печальное лицо с большими черными глазами и скорбно поджатым ртом часто снились ему, но никогда сны не приносили удовольствия, а только наводили смятение на душу. Он помнил, что принужден был называть эту женщину матушкой, однако откуда-то знал, что матушка его не любит. Чувствовал это безошибочно. Следит, чтоб за ним хорошо ухаживали няньки и мамки, наряжает в шелк и атлас, называет царевичем, но никогда не приголубит, не прижмет к сердцу.
«А что за день на дворе сияет! Что ребят на дворе, царевич, милый!»
Другой голос – приторный, словно патока. Это Василиса… она тоже не любит мальчика, за которым ходит. Но мальчику нравится сын Василисы, его зовут Осип. С Осипом весело, мальчик верит Осипу. Верил и в тот день, когда, не послушав матушки, выбежал с Василисой на двор. Осип подошел, протянул руку: «Дивно хорошо у тебя ожерелье новое, царевич. Дай-ка погляжу!»
И вдруг он видит нож в руке Осипа, и сразу острая боль пронзает горло…
Человек осторожно касается пальцами своей шеи и вдруг нащупывает небольшую выпуклость старого шрама.
«Это было со мной, – думает он. – Это меня называл Осип царевичем, меня чиркнул ножом по горлу… Я помню, что увернулся в самый последний миг, так что нож только слегка вспорол кожу… А потом, что со мной было потом?»
Потом какая-то долгая тьма беспамятства, из которой человек ничего не может выхватить, ничего не в силах разглядеть. Но вот тьма начинает проясняться, и из нее вырывается пронзительный старческий голос:
«Юшка, сучий хвост! Боярин тебя требует, где ты? Юшка-а!»
Юшка – так называют человека, который сейчас пребывает между сном и бодрствованием, между воспоминанием и забытьем. Он ненавидит это имя. Потому что оно не его, оно чужое. На самом деле его зовут иначе! Его зовут… как же его зовут?!
Его зовут Димитрий. Царевич Димитрий!
«Мне слышать такое невместно! – слышит он голос, звук которого ему наконец-то приятен. А, так ведь это его собственный голос. Это он кричит – кому? – Довольно натерпелся я от твоего нрава, боярин! Коли желаешь, чтобы я и впредь повиновался твоим распоряжениям, немедля изволь просить у меня прощения!»
Кому он говорил это? Что услышал в ответ?
Напрягая память, он напрягает и все тело. Резко открывает глаза и долго, тупо смотрит в щелястую стенку. Меж сырыми, прогнившими досками пробивается скупой серый свет.
Где он?.. Последнее, что он видел, что осталось перед глазами, – это уставленный едой и питьем стол в каморке Варлаама в Самборе и толстощекое лицо хозяина.
Варлаам зазвал его к себе и принялся потчевать со всем почтением, одновременно что-то лепеча: дескать, пока заявлять о своем имени и положении опасно, надо подождать, потому что тот, другой, Димитрий сейчас в силе, он нашел многих друзей, которые ему верят, а новому сыну Грозного поверить не захотят. Слишком много денег уже вложил пан Мнишек в выгодного жениха своей дочери, слишком много прибыли надеется от него получить, чтобы допустить сейчас появление подлинного Димитрия. Надо потерпеть, убеждал Варлаам, надо затаиться, выгадать час, когда самозванец допустит какую-нибудь ошибку… а еще лучше – выследить и напасть на него. Убить и занять его место!
Он помнил, как слушал его Варлаам и во всем соглашался с ним. Он чересчур много выпил, голова стала пустой, в ней словно бы не осталось ни единой собственной мысли. Только то, что говорил Варлаам.
– Ты выпей, – настаивал Варлаам, и он пил.
– Еще выпей!
Пил еще.
– Ну, по последней чарочке!
Покорно опрокинул эту чарочку – и все кончилось. Все исчезло… и вот теперь мерцание коптилочки на столе Варлаама сменилось этим серым светом, пробивающимся сквозь щели. И еще он помнит, что у Варлаама было тепло, а здесь почему-то царит жестокая стужа.
Человек с усилием поднялся и какое-то время стоял, держась за голову и качаясь из стороны в сторону. Наконец мир перестал шататься туда-сюда, а ноги перестали подкашиваться. Он смог разглядеть, что находится в каком-то приземистом сарае. Доски были обугленными – наверное, здесь недавно бушевал огонь, сарай не сгорел лишь чудом. Воняло гарью.
Как он сюда попал?
Вдруг человек увидел, что он не один. Под стенкой лежал… Варлаам! Завернувшись в большую овчину, он спал, положив голову на плотно набитый мешок, распространяя вокруг запах перегара.
Человек, морщась, потряс монаха, но без толку. Тот был совершенно пьян. Ему было тепло в овчине, на ногах хорошие сапоги, на голове шапка. Чего не спать, когда тебя не томят голод и холод?
А у человека, который сам себя не помнил, подводило брюхо с голоду, подгибались от слабости ноги, а все тело била дрожь. Он поскреб голову, обнаружив, что волосы сбились в колтун.
Что с ним произошло? Может быть, он заболел?! Но отчего Варлаам держит больного полураздетым, голодным в каком-то обгорелом сарае?
Он огляделся вновь, внимательнее присматриваясь к стенам, и наконец обнаружил подобие двери – такое же обугленное, полуразвалившееся, как и стены.
Еле держась на ногах, он добрался до двери, толкнул, выбрался на волю – и упал бы, если бы не повис всей тяжестью на створке.
Он стоял на пригорке, засыпанном снегом. Небо было студено-серое, затянутое тучами, из которых медленно сыпалась белая крупа. Поодаль громоздилась купа голых дерев, ближние были худо-бедно видны, а дальние таяли в серой мгле. Лесок, что ли? От сарая туда и обратно тянулись цепочки мелких следов. Наверное, из лесу приходили дикие звери, но побоялись людей, убежали.
Что за притча? А где Самбор? Где его высокие стены? Где людское коловерченье?
Вдали, на небоскате [52], слабо вырисовывались очертания какого-то селения или города со множеством куполов, возвышавшихся над крышами домов. Во всем этом было что-то знакомое и наводящее глубокую тоску.
Ноги ожгло холодом, и человек сообразил, что стоит босой на снегу. А потом вспомнил солнечный сентябрь в Самборе, листья еще только-только начали желтеть, трава была зеленая… Теперь же под ногами застывшая грязь, а деревья простирают к небесам голые ветки.
Это не сентябрь и не Самбор. Это самое малое ноябрь, а город… Да ведь это же Москва!
Человек стоял, озираясь вокруг широко раскрытыми глазами, и постепенно слабость, отчаяние, бессилие сменялись холодной яростью.
Вот, значит, как… Вот как!
Выходит, Варлаам обманул его. Какого же он свалял дурака, что так скоропалительно и необдуманно доверился этому толстому монаху – другу-приятелю самозванца! Видимо, тот или оглушил его, или опоил каким-то зельем и насильно увел из Самбора. Да, он слышал про такие зелья, от которых человек надолго теряет память, делается послушен, словно животное, не соображает, что с ним происходит. Наверняка Варлаам хотел вернуть пленника в Чудов монастырь – недаром же довел почти до самой Москвы. Видимо, у него кончилось зелье, однако монах понадеялся на авось и заснул, пьяный в дымину, рядом с тем, кого он так гнусно предал.
Зря заснул! Потому что такое предательство простить нельзя, и этот сон станет последним сном Варлаама.
Человек задумался. Предатель должен умереть, но как?.. Задушить его нельзя – сил не хватит, Варлаам толст и силен, а у него самого руки трясутся от слабости. А, велика ли премудрость! Выломать доску покрепче и бить по голове, пока не превратится в кровавую кашу.
Человек глубоко вздохнул и решительно вошел в сарай.
Когда он вновь появился на пороге, на плечи его была накинута овчинная свитка, за плечами болтался мешок, а ноги обуты в сапоги Варлаама. Толстый монах будет спать в погорелом сарае до Страшного суда. Он даже не успел сообразить, что умирает.
Собаке собачья смерть! Жаль, что не удалось подвергнуть его хорошей пытке перед смертью, чтобы отомстить за все!
Убийца вдруг хмыкнул. Право слово, зелье не умалило его сообразительности! Варлаам думал, что оказывает добрую услугу своему дружку-самозванцу, когда увел от него соперника? Небось надеялся на благодарность ложного царевича? О нет… самозванец будет проклинать глупого монаха, потому что очень скоро по Москве начнут плодиться и размножаться изветы Варлаама Яцкого о Лжедимитрии, который называет себя угличским царевичем и сыном Ивана Грозного, а на самом деле… Человек так и закатился от смеха. На самом деле он беглый монах Чудова монастыря Гришка Отрепьев!
Да. Вот оно, ненавистное имя. Юшка Нелидов, Юшка Нелидов-Отрепьев, в монашестве брат Григорий… Он сбросит с себя это гнусное прозванье и замажет им другого, словно зловонной грязью.
Обнесет его клеветою так, что имя Гришки Отрепьева, богоотступника, еретика, расстриги и вора, надолго прилипнет к нему!