Все стало на свои места – для меня, для нас обоих. Мы сосредоточенно съели нежнейший салат из отварных листочков опунции с чесноком, кориандром и перцем, заправленный оливковым маслом и винным уксусом (энсалада де нопалитос), следом – пышно-розовый десерт из магуэя (разновидность агавы), все это – в сопровождении графинчика текила кон сангрита, а в довершение удовольствия – кофе с корицей.
Но оказалось, что подобное взаимодействие между нами – исключительно гастрономическое, единственной формой существования признающее совместное поедание пищи и отвечающее, как мне рисовалось в воображении, самым сокровенным желаниям Оливии, – нисколько ее не устраивало. Гнев излился на меня тут же, за столом.
– И все-таки ты зануда! – возобновила она обычные нападки на меня за необщительность и привычку перекладывать на нее заботу о поддержании беседы. Критический дух всегда просыпался в ней, когда мы сидели в ресторане вдвоем. Обвинительное заключение состояло, как правило, из нескольких пунктов, и под каждым я готов был подписаться. Но основу нашего семейного сосуществования я усматривал именно в том, в чем она меня обвиняла. Оливия гораздо быстрее, чем я воспринимала, оценивала и классифицировала информацию, поэтому отношения с миром я строил опосредованно – через нее.
– Вечно ты занят своими мыслями! Ничто никогда тебя не взволнует! Шагу ради ближнего не ступишь! Ну хоть восхититься ты чем-нибудь можешь? Нет – скорее чужой восторг погасишь! Безучастный ты, неприветливый... – однако на этот раз к традиционному перечню моих недостатков добавился еще один, совершенно неожиданный, точнее, открывшийся с неожиданной стороны: – Пресный какой-то!..
Вот оно что, подумал я, пресный! Потому-то, чтобы вкушать меня с удовольствием, ей и понадобилась изощренная до дерзости мексиканская кухня.
Жгучие приправы оказались великолепным дополнением к моему вкусу. Более того, они оказались мощным усилителем и заставили мой вкус звучать на полную громкость.
– Допустим, я пресный, – запротестовал я. – Но ведь вкусовая гамма есть не только у перца. Существуют и другие вкусы, более сдержанные, но не менее благородные. Надо понимать в них толк!
– Кулинарное искусство состоит в умении подчеркнуть один вкус с помощью другого, – парировала Оливия. – Но если безвкусен исходный материал, как прикажешь выделить то, чего нет?!
Назавтра Салустьяно Веласко пожелал самолично отвезти нас к месту девственных, пока не облюбованных туристами раскопок.
Над землей чуть возвышалось каменное изваяние в характерной позе. На него мы обратили внимание еще в первые дни археологического паломничества по Мексике. Чак-моол – полулежащий на земле человек, напоминающий об этрусских надгробиях, с большим каменным блюдом на животе... Он казался добродушным, неотесанным малым, хотя именно на это блюдо возлагали жертву человеческого сердца.
– А что значит «божественный посланец»? – припоминаю я фразу из какого-то путеводителя. – Тот, кого за приношением посылали боги, или гонец, которого отправляли к богам люди?
– Трудно сказать... – тянет Салустьяно с тем отстраненным видом, который напускает на себя, если сталкивается с неразрешимой проблемой; в это время, должно быть, он консультируется со своим внутренним голосом – справочником по ведомой ему одному науке. – Возможно, это лежит на алтаре жертва и сама преподносит свои внутренности богам. Или же позу жертвы принял тот, кто ее приносит, ибо знает: завтра его черед. Да, человеческое жертвоприношение немыслимо без эдакой «взаимозаменяемости». Каждый потенциально и жертва и жертвователь, а жертва готова лечь под нож только потому, что сама прежде брала кого-то в плен и отправляла на алтарь.
– Следовательно, их едят постольку, поскольку они тоже ели людей? – подхватываю я, но Салустьяно уже рассуждает о змее – символе бесконечности жизни и космоса...
Теперь-то я понял все! Думая, что меня поедает Оливия, я глубоко заблуждался. Это я должен был поедать ее – что я и делал (причем всегда!). Самое вкусное мясо у того, кто питается человечиной. Только с жадностью поедая Оливию, я перестану казаться ей пресным.
С этим намерением я садился ужинать в тот вечер. «Что-нибудь случилось? – поинтересовалась Оливия. – Ты странный сегодня...» По обыкновению, она все замечала. Нам подали гордитас пелъискадас кон мантека – дословно: «жирненькие пончики в масле». Я готовился наброситься на эти пончики, страстно пережевать каждый кусочек, высосать из них, как вампир, все жизненные соки до последней капли и насладиться наконец Оливиевым благовкусием. Но вдруг почувствовал, что к тройственному союзу «я – пончики – Оливия» примешивается еще один, четвертый компонент, претендующий к тому же на главенство, – название пончиков! Гордитас пелъискадас кон мантека! Я смаковал его, впитывал, обладал им! Колдовское очарование слов не отпустило меня и после ужина, уже ночью, когда мы поднялись к себе в номер. Впервые за время путешествия по Мексике прежнее заклятие спало с нас, и мы вновь, как в лучшие времена, пережили минуты сладостного вдохновения.
Наутро мы обнаружили, что сидим оба в позе чак-моолов, с такими же, как у каменных истуканов, бесстрастными лицами, и держим на коленях подносы с безымянным гостиничным завтраком. Чтобы хоть как-то расцветить его, мы заказали фрукты – манго, папайа, чиримойа, гуайава, – в их сладкой мякоти неуловимо присутствуют кислинка и терпковатость.
Наше путешествие проходило теперь по землям майя. В Паленке храмы стоят посреди буйной тропической сельвы, в окружении густых зеленых исполинов – многоствольных фикусов, похожих на гигантские корневища, лиловолистных макули, агуакате в живой мантии из лиан. Вот во время спуска по крутой лестнице Храма Надписей у меня и закружилась голова. Оливия лестницы никогда не жаловала и со мной не пошла, а осталась внизу, затерявшись в толчее шумливых туристов, в суете красок и звуков – их то и дело выплевывали открытые экскурсионные автобусы на крохотный пятачок между храмами. Я один карабкался на Храм Солнца к барельефу Солнца-Ягуара, на Храм Креста к барельефу кецаля (колибри), а потом и на Храм Надписей, Храм Надписей – это не только вверх (а затем, естественно, вниз) по монументальной лестнице, это еще и вниз (а затем, следовательно, вверх) по темной лесенке. Она ведет в подземный склеп, где стоит саркофаг верховного жреца (за несколько дней до того я безо всякой суеты осмотрел его изумительное факсимиле в Антропологическом музее Мехико). На каменной плите усыпальницы вырезан сложнейший рисунок: верховный жрец приводит в действие некую фантастическую машину, как мы бы теперь сказали – космический аппарат. На самом же деле там показано нисхождение тела в подземное царство с последующим возрождением в растительном мире.
Я сошел по темной лесенке и вновь поднялся к лучам солнца-ягуара, к зеленому морю листвы. Мир опрокинулся, обсидиановый кинжал верховного жреца распорол мне грудь, и я полетел вверх тормашками в дикие заросли зевак с кинокамерами, в чужеродных сомбреро. По бесчисленным капиллярам вместе с кровью и хлорофиллом растекалась солнечная энергия. Я жил и умирал одновременно – во всех тканях, что мы жуем и перевариваем, и во всех тканях, что наполняются солнцем, когда мы жуем и перевариваем.
Оливия дожидалась меня в ресторане под соломенным навесом на берегу реки. Наши челюсти начали медленно и слаженно двигаться, наши взгляды пересеклись и застыли. Так, прежде чем поглотить друг друга, в судорожном оцепенении замирают две змеи; и было ясно: мы тоже, в свою очередь, добыча прожорливого змия, расщепляющего и усвояющего всех и вся в процессе непрерывного пищеварения, и этот поголовный каннибализм осеняет собой всякую любовную связь и стирает всякую грань между нашими телами и сопа де фрихолес, хуасинанго ала веракрусана, энчиладас...
Царь-слухач Un re in ascolto
Скипетр полагается держать в правой руке, в строго вертикальном положении. Класть его куда-нибудь опасно. Собственно говоря, – некуда: ни тумбочки, ни полочки, ни этажерки возле трона нет. Стакан, пепельницу или, допустим, телефон ставить просто некуда. Трон отделен от всего на свете высоченной лестницей с узкими и крутыми ступеньками: отсюда что упало, то пропало. Очень опасно ронять скипетр. Придется вставать, самому за ним спускаться. Ни одна живая душа не имеет права к нему притрагиваться. Кроме царя. А пристало ли царю ползать на карачках по полу? Хоть бы и за скипетром? Да если и за короной? Ей, кстати, тоже недолго свалиться. Чуть наклонишься – и поминай как звали.
Опираться о подлокотник можно. Так меньше устаешь. Я имею в виду правую руку – со скипетром. А левая совершенно свободна: можно почесаться, если хочется. От горностая иногда сильно зудит шея. Сначала шея, а потом и спина, и все тело вообще. Бархатные подушки, разогреваясь, тоже вызывают неприятные ощущения на ягодицах и ляжках. Но стесняться нечего! Чешется – чешись! Безо всяких расстегивай портупею с золоченой пряжкой, лезь под воротник, медали, эполеты с бахромой... Ты царь! Кто посмеет сделать замечание? Только этого не хватало!
Опираться о подлокотник можно. Так меньше устаешь. Я имею в виду правую руку – со скипетром. А левая совершенно свободна: можно почесаться, если хочется. От горностая иногда сильно зудит шея. Сначала шея, а потом и спина, и все тело вообще. Бархатные подушки, разогреваясь, тоже вызывают неприятные ощущения на ягодицах и ляжках. Но стесняться нечего! Чешется – чешись! Безо всяких расстегивай портупею с золоченой пряжкой, лезь под воротник, медали, эполеты с бахромой... Ты царь! Кто посмеет сделать замечание? Только этого не хватало!
Делать резкие движения головой нельзя. Не забывай: корона на темени едва держится. Это тебе не шапка. Когда дует ветер, ее на уши не натянешь. У короны верх в виде купола и гораздо шире основания. Свалиться она может в любую минуту. Забудешься, начнешь клевать носом, она – бац! – и вдребезги. Ведь она такая хрупкая, особенно там, где золотая филигрань усыпана бриллиантами. Как только почувствуешь, что корона вот-вот поползет, срочно дергай головой, и равновесие восстановится. Но не перестарайся: заденешь за балдахин, и все усилия псу под хвост. Одним словом, основная твоя забота – сидеть в подобающей позе. Считается, что величественная осанка у царей – от рождения.
Впрочем, стоит ли вообще о чем-либо беспокоиться? Царь на то и царь: что ни пожелает, исполняется мгновенно. Шевельни пальцем – принесут на серебряном подносе поесть, попить, жвачку, зубочистку, сигареты – какие душа пожелает... Вздремнуть захочется – пожалуйста. Трон годится и для этого: сиденье и спинка мягкие. Закрывай глаза и преспокойно откидывайся назад. Главное – сохранить царскую позу, а спишь ты или бодрствуешь – не имеет значения, никто не заметит, что царь уснул. Что же до физиологических потребностей... Ни для кого не секрет: во всяком уважающем себя троне есть дырка. Судно меняют два раза в день. Ну, а если сильно воняет, то чаще.
Словом, все устроено так, чтобы от трона ты не отлучался. Отлучившись, ничего не выгадаешь, а вот потерять можешь – все! Ну, встанешь ты, отойдешь на пару шагов, ну, отвернешься на миг... Где гарантия, что, подойдя к трону, кого-нибудь на нем не обнаружишь? Да еще как две капли похожего на тебя? Доказывай потом, что царь ты, а не он. Царь потому и царь, что сидит на троне, носит на голове корону, а в руке держит скипетр. Береги эти символы власти как зеницу ока, пока они твои.
Бывает, конечно, затекают ноги, немеют суставы, и это малоприятно. Но кто же мешает ноги приподнять, распрямить, размять в коленках, покачаться, посидеть по-турецки, наконец... Разумеется, недолго и только тогда, когда позволительно оставить попечение о благе государства. А кроме того, каждый вечер приходят мойщики ног и минут на пятнадцать снимают с тебя сапоги, а по утрам являются из службы дезодорации и протирают подмышки надушенной ваткой.
Учтено также, что в тебе может проснуться плоть. Специально для этого отобрали и обучили несколько придворных дам – от весьма упитанных до самых стройненьких. По первому твоему знаку дежурная поднимается на трон и прикрывает твои трепещущие колени пышными юбками. Варианты допустимы разные: и так, и эдак, и фронтом, и тылом, и любым из флангов. Причем можешь провернуть все это на скорую руку, но можешь – если дела государственные позволяют – растянуть удовольствие. Минут, скажем, на сорок пять. Тогда, дабы предохранить интимную сторону жизни Его Величества от посторонних взглядов, полы балдахина задергиваются, а музыканты заводят нежную мелодию.
Короче говоря, как сел после коронации на трон, так и сиди. Круглые сутки. Не слезай ни на минуту. Всю жизнь ты ждал, когда станешь царем. Теперь ты – царь. Так сиди и царствуй. А что значит царствовать? Снова ждать. Долго ждать того мгновения, когда лишишься и трона, и скипетра, и короны, и головы.
Часы тянутся медленно-медленно. В тронном зале никогда не меняется освещение. Ты слушаешь, как течет время: гудит приглушенно, будто ветер. Во дворце по коридорам разгуливает ветер. А может, это шумит в ушах? У царей нет часов. Считается, что течением времени управляют они. Подчинение законам механического устройства несовместимо с царским величием. Монотонное воинство минут, грозя погибелью, медленно накатывается на тебя, словно песчаный вал. Но ты знаешь, как избежать этой опасности. Достаточно поднапрячься и запомнить порядок ежечасной смены звуков. Рано утром при подъеме флага на башне заливается труба, во дворе с грузовиков интендантской службы сгружают для кухни фляги и корзины с провиантом, уборщицы выбивают ковры, развесив их на перилах балконов. По вечерам, закрываясь на ночь, скрежещут ворота, на кухне гремит посуда, ржут кони в конюшне, напоминая, что пора их чистить.
Дворец – это часы. Их звучащий циферблат послушен движению солнца, а невидимые стрелки оповещают о смене караула на крепостной стене цоканьем подкованных подошв, стуком автоматных прикладов и ответным визгом щебенки на плацу под гусеницами всегда готовых к бою танков. Если эти звуки следуют один за другим в установленном порядке, через обычные промежутки времени, можно не беспокоиться: никакой опасности твоему царству сейчас нет. Сей час и сей день. По меньшей мере, еще один день.
Прижавшись к спинке трона, ты подносишь ладонь к уху и раздвигаешь складки балдахина: ни один звук, ни один отзвук не должен исказиться на пути к тебе. День – это чередование звуков, то внятных, то едва различимых. Ты научился не просто распознавать их, но и угадывать их источник, отдаленность, очередность, длительность пауз между ними. Какой-нибудь грохот, скрип, звон еще только приближается к твоей барабанной перепонке, а ты его уже поджидаешь, мысленно опережаешь. Но если вдруг он запаздывает, ты волнуешься и не находишь себе места, пока слуховая нить не восстановится, пока на полотне знакомых звуков не затянется мелькнувшая было прореха.
Во всех залах, коридорах, над лестницами и балконами – высоченные потолки-своды. Один шаг, легкий щелчок дверного замка, еле слышный чих – и звук гремит, обрастая эхом, разлетаясь во все стороны по горизонтали – смежным залам, галереям, коридорам, – и по вертикали – лестничным клеткам, пустотам в стенах, канализационным трубам, дымоходу, грузовым лифтам... И все эти акустические дороги сходятся в тронном заде. Все эти пульсирующие, перемежающиеся воздушные потоки впадают, словно реки, в огромное озеро тишины, где медленно дрейфуешь ты, перехватывая и старательно дешифруя сигналы. Дворец – это сплошные волюты, сплошные мочки, это одно гигантское ухо. Анатомия и архитектура сплелись здесь понятиями и функциями: павильоны ушных раковин, лестницы полукружных каналов, тимпаны барабанных перепонок... Ты засел в самом дальнем углу, на самом дне своего дворца-уха, своего уха. Дворец – царские уши.
Здесь стены имеют уши. За каждой занавеской, портьерой, гобеленом прячутся шпионы, агенты твоих спецслужб. Их задача – составлять подробнейшие доносы о заговорах при дворе. Дворец битком набит врагами. Их уже столько, что от друзей просто не отличить. Достоверно известно, например, что престола ты лишишься в результате заговора собственных вельмож, собственных министров. Ты прекрасно знаешь: не бывает секретных служб, куда не проникли бы агенты противника. Не исключено, что платишь ты тем, кто работает и на заговорщиков. Более того, заговорщики они сами. Но не платить им нельзя. Пусть сидят и не рыпаются. И чем дольше, тем лучше.
Каждый день компьютеры выдают увесистые кипы секретных отчетов. Их приносят к трону и складывают на ступеньках лестницы. Читать их – занятие совершенно пустое. Чтобы оправдать свое существование, шпионы могут только подтверждать наличие заговоров. В то же время они должны доказывать, что непосредственной опасности нет, а следовательно, твой хлеб они едят не даром. Впрочем, никто и не думает, что когда-нибудь ты примешься изучать эту писанину. В тронном зале слишком мало света. Да и вообще считается, что царю читать незачем. Все, что надо, он знает и так. А для успокоения достаточно слушать, как по восемь положенных часов в офисах секретных служб однообразно стрекочут ЭВМ. Толпы операторов ежедневно вносят в память компьютеров новые данные, следят за мельканием сложных графиков на дисплеях, снимают с принтеров бумажные ленты со свежими донесениями. Кстати сказать, эти донесения могут повторяться изо дня в день с минимальной поправкой на погоду – мало ли, дождь пойдет, солнце выглянет... С тех же принтеров почти без изменений сходят и циркуляры заговорщиков, распоряжения о порядке подготовки к выступлению, подробные планы твоего низложения и казни.
Почитай, если есть желание. Или сделай вид, что прочел. Чей бы приказ ни выполняли твои шпионы – твой или заговорщиков, – все, что улавливает их шпионский слух, переводится на язык строго определенных шифров и закладывается в машины, запрограммированные на выдачу информации только по официально утвержденным образцам. Что бы ни сулили эти клочки бумаги – тревогу или покой, – развеять твои сомнения они уже не могут. Другого откровения ты ждешь, затаив дыхание, в бессонные ночи. Со страхом и надеждой, чтобы постичь свою судьбу, ты напрягаешь слух.