— Чье же это дело погибшее? — мрачно спросил Кордецкий. — Дело Бога и справедливости?
— Не будем спорить, ксендз-приор, — заговорил Калинский, по обыкновению, сладостно и вкрадчиво, — позвольте мне сказать. Вы издавна замкнутые в монастыре, преданные молитве, погруженные в набожные размышления, не знаете и не видите, что делается вокруг вас. Для вас чуждо течение мирских событий. Мы же, принимающие участие в них, плывущие с этим потоком, лучше видим положение Польши и ее неизбежную гибель. Да! Необходимо расстаться со сладкой мыслью о верности Яну-Казимиру, так как Ян-Казимир погубил Польшу и губит…
Замойский вздрогнул, но не перебил.
— Со времени Сигизмунда III, — продолжал серьезно Калинский, — которого возвела на престол наша привязанность к Ягеллоновой крови, привязанность настолько слепая, что мы ее искали даже в смешении с другой, только бы хоть каплю ее иметь на троне, — все пошло плохо и вело к гибели; Сигизмунд III был чужд нам и так и не сделался нашим, не слился с Польшей. Чуждый помыслами, сердцем, он налогами, несвоевременными стремлениями к неограниченной власти, неумелыми действиями вызвал в стране отпор, неудовольствие, разлад, и первый повел Польшу к упадку… Владислав IV еще поддерживал сильной, но неуверенной рукой порядок в государстве. Ян-Казимир привел нас к краю гибели своим непостоянством, своим легкомысленным умом. Положение страны ужасно! Царь с одной стороны, шведы с другой, казаки, собственные подданные с третьей стороны терзают нас; а внутри — смута… Кому же все это приписать, как не ему.
— Самим себе! — прервал приор. — Только себе! Чем виноват монарх, которому неустанно связывают руки под тем предлогом, чтобы не поднял их на своих подданных, который смотрит только, откуда вспыхнет мятеж, и воевать ему приходится не только с врагом, но и со своими подданными. Разве вы дали ему необходимые силы для великих дел? Вы отдали ему ваши сердца?
— Почему же никогда так плохо, как теперь, не было? — подхватил староста, — почему же при его отце и брате мы не видели таких бедствий, какие видим сейчас? Здесь не судьба и не мы, но глава народа виноват. Самым дорогим для нас должно быть отечество, и если кормчий ведет корабль к гибели, мы должны больше заботиться о спасении корабля, чем кормчего. Мне жаль от всего сердца Яна-Казимира, я болею над его судьбой, как человека, но мне не жаль его, как короля, и я сознательно иду за Карлом-Густавом. Король, который бросает столицу на разграбление, которого оставило войско, народ, вожди, не может быть не виноват.
— О, тяжела Божья кара! — воскликнул настоятель. — И это говорит подданный, это сын так отзывается об отце!
— Я прежде всего сын отчизны, — сказал Калинский, — страдаю, но смотрю, плачу, но разбираюсь, где искать спасения. Теперь нет уже ни малейшего сомнения, что, поддерживая Яна-Казимира, нам остается уйти в Спиж, плакать, жаловаться и убегать все дальше. Но Бог милостив, послал нам по своей доброте в неприятеле защитника, опору, опекуна, нового и могучего короля.
Кордецкий, застыв, молчал. Замойский стиснул руки, Чарнецкий быстро прохаживался, как будто ему было тяжело оставаться на месте, остальные собравшиеся, казалось, были заинтересованы речами Калинского.
— В этом виден перст Божий! — продолжал староста. — Вся Польша обращается к этому защитнику и добровольно подчиняется его власти; войска, воеводства, вожди, дворяне, города, замки, крестьяне склоняются под его защиту. В эту минуту Польша в его руках. Вы одни стоите, как остров среди моря, сопротивляясь силе событий и, сказал бы, борясь с рассудком, если бы не умел ценить высоких и святых чувств, которые вас воодушевляют, но, к сожалению, напрасных и не ведущих ни к чему.
Кордецкий еще молчал, а Калинский, взгляд которого подметил, как много он сделал несколькими словами, поспешно продолжал далее:
— Я понимаю, что монахов связывает присяга, данная королю, больше, чем других людей, так как в набожности своей вы полагаете, что вы обязаны ее соблюдать даже с опасностью для жизни. Но присяга связывает лишь постольку, поскольку она соблюдается с обеих сторон, а Ян-Казимир нарушил ее, оставил нас и убежал. Сам отрекся от того, что не мог удержать, отрекся и сказал, уезжая из Кракова: "Делайте, что найдете лучшим". Таким образом, весь народ признал себя свободным от присяги. И ныне это, может быть, героизм, но безумие оставаться верным Яну-Казимиру, который перестал быть королем. Я отношусь с уважением к этому безумию, но разделять его не могу.
— Безумие! — шептал, прохаживаясь по зале Чарнецкий. — Ах, гадина! Гадина! А как сладко аргументирует, негодяй!
Кордецкий, видимо, старался сдерживаться.
— Не хочу быть советчиком, — со вздохом сказал Калинский, — так как советы вы отвергаете, хотя и исходят они от сердца; но в виду того, что происходит, другого как немедленной сдачи, не могу советовать вам. Сами вы не победите всех. Король Карл-Густав, которого вы представляете себе каким-то чудовищем, обещает быть отцом для Польши. Он подтверждает все наши права, обещает сохранить нашу свободу и привилегии, он и не думает посягать на католическую веру, преследовать ее и даже обещает заботиться о нашей стране, как о своей собственной. Кто знает, может быть, он будет для нас таким, как Ягелло? Его намерения относительно Ясной-Горы вполне отцовские; он желает не завладеть ей, а защитить ее; он хочет снабдить ее гарнизоном. Если она будет разрушена, вы одни только будете виноваты в этом.
— Что за отцовская заботливость! — проворчал Чарнецкий. Приор, задумавшись, молчал, испытывая взглядом лица всех, а
среди шляхты были уже явственно заметны сомнения и страх. Некоторые многозначительно шептались между собою, и если бы присутствие Кордецкого не сдерживало их, казалось, готовы были бы трактовать с Калинским.
— В самом деле, — сказал самый отважный из шляхтичей, Мошинский, — мы все по временам чувствуем то, о чем пан староста так красноречиво рассказывает, все это чувствуем, но что же делать, когда страх к Миллеру….
— Да! Да! — добавил пан Скожевский. — Если бы можно было выговорить хорошие условия…
Глаза Калинского заблестели от радости. Шляхта отозвалась, а приор, казалось, молчал намеренно и только соображал, как со своей стороны приступить к переговорам. Староста уже видел себя у цели и быстро продолжал:
— С генералом, говоря между нами, справиться легко: его легче всего ублажить деньгами, а что он обещает, то сдержит; дайте ему выкуп, который вы легко соберете, и дело сделано!
— Но он не пощадит монастыря и сокровищницы, — отозвался Мошинский.
— Что касается костела, то имеется королевский декрет, который обеспечивает его неприкосновенность, — сказал Калинский. — Миллер не посмеет его нарушить; только к одной вещи он мог бы придраться, к колоколам, меди и бронзе, но и за это ему можно заплатить, переговорив с начальником артиллерии: это его дело и его заработок.
— А безопасность людей? — все более смелея от молчания Кордецкого, спросил Скожевский.
— О! За это я могу ручаться, — ответил староста, — наконец, из двух зол всегда выбирают меньшее. Швед, смотря по тому, придет ли он как друг, или как враг, поступит, конечно, различно. Если разъяренный будет брать штурмом обитель, то ничего щадить не будет.
Некоторые задрожали от страха, староста воспользовался впечатлением и сказал:
— И если бы хотел даже, то не будет в состоянии сдержать солдат, которые ожесточенные полезут на стены и попадут через них в обитель. О! Тогда беда вам, так как неприятель будет жесток и мстителен, вы его достаточно раздразнили.
— Ну, а вы, пан староста, — перебил Мошинский, — если вы в милости у него, разве вы не могли бы…
Кордецкий терпел и слушал; по лицу его казалось, что он не противится таким речам, он как бы испытывал людей; но когда уже к Калинскому приблизилось большое число шляхты и несколько монахов, когда староста просиял от торжества, видя результат своих речей, и уже собирался пожать плоды их, тогда он встал с таким отвращением на лице, какое трудно описать, в очах его горел огонь, а чело его покрылось негодованием.
— Ах! — воскликнул он, поднимая руку. — Люди маловерные, люди слабые и жалкие! Как легко вас гнет ветер, куда хочет! И как не погибнуть стране, как ей не придти в упадок, когда сегодня вы геройски защищаете святыни ваши, а завтра готовы отдать их в руки врага ради нескольких медоточивых слов. Я слушал тебя, — повернулся он к Калинскому, — с терпением и изумлением. Привыкли поляки сваливать свою вину на других, так и теперь происходит! Король виноват у вас! А кто же его оставил?.. Кто ему отказал в войске? Кто остался ему верен в несчастии? Кто подговаривал солдат к мятежу в лагерях? Кто срывал сеймы, когда отчизна в отчаянии просила немедленного совета? Не король, нет, не король, но мы сами… Кто возмутил Русь, как не мы, обращаясь с ней не по-братски, а по-господски? Кто первый, как не изменник,[8] привел Карла-Густава в пределы Польши? Верьте, если хотите, что мы должны погибнуть, но Бог сильнее всех, Бог победы, Бог силы и справедливости. Карает, но и милует Бог. Изгнанники нередко возвращаются, а победители падают. Не радуйтесь заранее. Обещания шведов велики, ждите их плодов. От присяги никто не может освободить нас, кроме смерти; мы не были и не будем подданными Карла-Густава, короля чуждой нам веры и нашего врага… Ах, пан староста, жаль мне тебя, так как ты видишь только то, что окружает вблизи, а перед всем остальным ты слеп. Поднимись и посмотри шире и Польшу, с Божьей помощью, увидишь иначе и яснее…
Сказав это и сдерживая порыв благочестивого негодования, обуревавшего его, Кордецкий стал прощаться со старостой, чтобы поскорее избавиться от гостя, сеявшего страх и сомнение.
— Смеркается, — сказал он, — возвращение из обители в лагерь могло бы быть ночью опасным, поэтому не смеем задерживать вас на ночь, так как мы осажденные и будучи стеснены, не в состоянии даже ничем принять такого именитого гостя.
Калинский схватился за шапку, осматриваясь кругом на лица и следя за впечатлением, какое произвела его речь; но так как с ним простились, то должен был быстро уйти. Замойский презрительным взглядом проводил его к дверям, а Чарнецкий отошел в сторону, чтобы не встречаться с ним при прощании.
Его передали в руки брата Павла, который его, радостного и покорного, проводил прямо до ворот. Едва только он вышел в поле, как ехавший впереди него солдат с белым флагом упал, сраженный шведской пулей. Можно себе представить, с каким волнением направлялся староста в лагерь.
Из окон залы, в которой еще продолжали оставаться все собравшиеся, из которых одни беспокойно перешептывались, другие угрюмо молчали, а Чарнецкий нетерпеливо ругался, приор видел выезд старосты и выстрел, сваливший на землю бедного солдата.
— Посмотрите! — сказал он, указывая на это. — Разве это не перст Божий и не предостережение! Он пришел сеять раздор между нами, и пуля смертью его предостерегла, что не одни только суетные дела должны приниматься во внимание. Что такое страх и слабость наши сравнительно с совестью, верой и Богом? Братья, покоримся и покаемся, так как мы слабы, как дети! — восклицал приор. — Я видел, как жадно вы схватывали слова этого искусителя, который пугал вас, как детей, и склонял в ту или другую сторону, куда хотел; я видел сердца ваши и плачу… Пока мы будем так нетверды, так неверны Богу и самим себе, как же не будет страна истекать кровью и слезами? Опомнитесь, люди с маленькими сердцами, и верьте Богу; Он совершил большие победы. Убогий Сын плотника с двенадцатью простаками без оружия, а только словом покорил целый мир. Неужели Он нас не защитит?
— Если только захочет, — тихо сказал Мошинский.
— Захочет, если мы уверуем и отринем малодушных! Но здесь и человеческий расчет не должен возбуждать в вас столько страха. Мы должны защищаться и защитим себя. Зима заставит отойти Миллера, и в то же время от короля может прийти помощь.
— От короля, который сам ее не имеет? — ответил Скожевский.
— Бог пошлет ему ее.
— Но береженого Бог бережет, — добавил шляхтич.
— Стыдно слушать такие речи и грустно отвечать на них. Вы заперлись, надеясь на защиту Матери Божией; надейтесь же на нее До конца, и волос не спадет с головы вашей. Только неверующих Да неискренних Бог может покарать! Молитесь, трудитесь и надейтесь!
Еще хотели что-то сказать, но приор вышел из залы. Его уход увлек за собой монахов, а шляхта разделилась по своим суждениям на несколько различных групп. Одни уже думали о переговорах, Другие еще о защите, а третьи хотели сбить то, что называли упорством Кордецкого.
XXV
Как приор с помощью Костухи открыл измену, и что он сделал, чтобы укрепить испуганные души
Вахлер настойчиво работал над создаваемой им изменой, сговариваясь с Натаном, который ночью подходил под башню с Вейхардовыми поручениями; сеял страх между легковерными людьми, переходя от одной стены к другой, от одной башни к другой в то время, когда никого из военачальников не было. На одних он действовал обещаниями, на других — страхом. Почти половина гарнизона была уже готова сдаться шведам, видя свое спасение в Вахлере. Немец, заметив успех своей затеи, даже загордился и только выжидал удобного момента, чтобы открыть калитку осаждающим. Он все меньше слушался старших, все медленней справлялся около своих орудий, заблаговременно прислуживаясь шведам. А они тем временем, не дождавшись орудий из Кракова, так как те очень медленно подвигались по плохим дорогам, громили Ясную-Гору не только днем, но и ночью, не давая ей покою. Бессонница, усталость, непрерывная работа на крышах и стенах, постоянная борьба с превосходными силами неприятеля, наконец, лишила мужества наемников и большую часть шляхты. Уже измена, посеянная втайне среди гарнизона, начала захватывать и остальных, нашедших приют в обители. Несколько человек шепнуло кое-что об этом самым трусливым шляхтичам, и трусы протянули руки! Было видно по слабой обороне, по бледным лицам, что первоначальный пыл защитников исчез. Кордецкий первый это увидел и почувствовал. Замойский так же замечал в подчиненных упорство бессильной массы, которая не позволяла управлять собой. Нужно было повторять приказания, но большая часть их оставалась невыполненной или исполнялась наполовину и неохотно. Самые лучшие намерения начальников разбивались о равнодушие, все более явно обнаруживавшееся среди людей. Чарнецкий сердился и нетерпеливо кидался и, поднимая чекан,[9] не раз собирался наказывать; но Кордецкий его еще удерживал, указывая, что гнев скорее разделяет, чем соединяет сердца. Для всех размышлявших каждую минуту все явственнее становилась измена и намерения гарнизона, но нельзя было найти нити для раскрытия их.
На другое утро после посещения Калинского, который в лагере постарался расписать и разукрасить впечатление, которое он произвел, осажденные показались на стенах бессильные, измученные, как бы ждущие, чтобы их скорее взяли шведы.
Рано вошла в монастырь Констанция и с необычной быстротой пошла сначала в часовню на раннюю обедню, потом под окошечко Ганны. Тут она напрасно ожидала выхода девочки. Ляссота был болен, и Ганна не могла выйти. Как будто сразу что-то вспомнив, старуха поцеловала стену, вскочила и побежала во двор. Видимо, она кого-то искала. Знакомый голос приора и его белая ряса привлекли ее; она поспешила навстречу Корд едкому, шедшему с грустным лицом от костела к стенам.
— Отче! — сказала она, запыхавшись и целуя его одежду. — Позволь бедной грешнице промолвить слово.
— Говори, дитя мое, что тебе нужно?
— Мне ничего, но у меня есть кое-что важное сообщить вашему высокопреподобию, — ответила Констанция. — Только не здесь… не надо, чтобы нас слышали.
— Да нас никто не слушает.
— О, стены имеют уши, когда дело идет о жизни и судьбе людей! Приор вышел с ней на середину двора, где никто не мог подслушать их разговора, и старуха проговорила тихо и осторожно:
— Я хотела сказать отцу приору, что в обители гнездится измена.
— Как ты это узнала? — спросил спокойно Кордецкий.
— Я ночую во рву за стенами и ночью слышу, как кто-то подкрадывается и разговаривает здесь. Только с кем? Узнать не могла.
— А как тебе кажется, кто это может быть?..
— Кажется мне, что болтают по-немецки, но трудно их было понять и различить. Это, наверное, сносятся шведы с гарнизоном! Ей-Богу же так! Рассудите и помогите, отец приор.
— Не много же ты мне сообщила, — сказал Кордецкий, — я и сам кое-что подозревал; но где же идут эти разговоры? В каком месте?
— Разно, чаще с юго-восточной стороны, отче!
— А! А! Вахлер! — прошептал про себя приор. — Я давно это подозревал. Бог заплатит тебе, старушка, достойная слуга Матери Божией; иди и не говори ничего никому. Господь Бог наградит твои труды.
Говоря это, приор поспешил на стены, вошел на них и направился прямо к Чарнецкому, который носился с палкой и подгонял ленивых людей к пушкам и бойницам. Уже некоторые огрызались и не особенно слушали его, как бы не понимая приказов. Чарнецкий был в гневе и бегал от одного к другому, рассылал шляхтичей, а самым ленивым доставалось от него. Кордецкий отозвал его в сторону.
— Пан Петр, — сказал он, — пойдемте с Замойским ко мне посоветоваться. Нельзя терять времени; измена растет; надо подумать о себе.
Чарнецкий даже схватился за голову, но рассудил, что это движение может его выдать и сделал вид, что поправляет шапку; он подернул плечами и, несмотря на лета, бегом бросился к мечнику. Он шепнул ему тихонько только одно слово и сейчас же быстро возвратился в монастырь. По дороге были собраны те, кому более верили, и уже все входили в коридор, как у первых ворот раздался звук трубы, извещая о каком-то после. Брат Павел прибежал запыхавшись и поцеловал руку приора.
— А кто там?
— Вчерашний староста, — отвечал привратник. — Что с ним делать? Он желает поговорить.
— Посмотреть, как взошли вчерашние семена! — промолвил Кордецкий. — Мы примем его в воротах. Впусти его, брат, и задержи в своей комнате.
Говоря это и пропустив вперед привратника, они пошли также к воротам и застали уже в тесной келье брата Павла Калинского, усмехавшегося, полного надежды и, казалось, приготовившегося идти с ними внутрь монастыря.