— Чего она боялась? — тут же насторожилась Катя.
— Ну, что вся эта история с родственником-маньяком и ее семьи коснется. Что журналисты пронюхают, что Родион Шадрин ее родной племянник, родная кровь. У них же тут, в Подмосковье, фабрика кондитерская, а пройди такой слух, что они родичи нового Потрошителя, кто бы эти конфеты у них, шоколад стал покупать? Никто. Ее тогда от большой огласки спасло лишь то, что сразу стало ясно и нам и прессе, что Шадрин психически больной, что ему спецбольница и лечение светит, а не тюрьма. Психбольной есть психбольной, пресса эту тему особо будировать не стала. Ну а потом мы программу по защите к Шадриным применили — только из-за их несовершеннолетних детей. А Вера стала сестре помогать активно.
— Федор Матвеевич, а что же теперь будет? — спросила Катя.
Гущин повернулся — он сидел на переднем сиденье рядом с шофером, Катя, как всегда, сзади. Грузный, в мятом костюме, осунувшийся и даже лысина как обычно не блестит, не сияет глянцем — он глянул на Катю. Понял, что она имеет в виду не только новое убийство, но и все, что за ним последует.
— Предстоит большая работа, — ответил он.
— Да, я понимаю, — Катя кивнула. — Я вам помогу. Не ради моей статьи. Просто я хочу понять, что же происходит сейчас, раз вы тогда, два года назад, поймали Майского убийцу.
Они ехали мимо кварталов новостроек. А затем мимо кварталов коттеджей, кондоминиумов. Затем показалось Белое озеро и яхт-клуб. Черное озеро осталось где-то там, в другой стороне. А тут возникли прелестная церковь и парк — ухоженный, однако все равно похожий на лес. А затем они свернули с улицы Оранжерейной в сторону Косино-Ухтомского, и узкая проезжая дорога повела в глубь парка к Святому озеру. Здесь в сосновом бору вдали от многоэтажек по берегам озера располагались виллы и особняки — некоторые совсем новые, без заборов и ограждений, с модной стриженой лужайкой. Другие старой постройки начала девяностых — за высокими заборами. Кирпичные замки с медными крышами из тех, что когда-то строили «новые русские» в красных пиджаках, исчезнувшие ныне как редкий экзотический вид.
К такому вот замку из красного кирпича с нелепыми башенками и безвкусными эркерами, под медной крышей, построенному в глубине Святоозерного парка, они и подъехали.
Гущин вышел из машины и позвонил в домофон калитки. Назвал себя, и калитка открылась. Они вошли на участок.
Катя смотрела на дом — да, это вам не коттедж Шадриных-Веселовских, это прямо фамильное «новорусское» гнездо. Только вот окна не мешало бы помыть в этом доме — тусклые пыльные окна. И дорожки на участке, сырые после вчерашнего ливня, посыпанные гравием, все замусорены прошлогодней листвой и сором — не мешало бы их подмести. Такой роскошный огромный дом надо содержать в порядке, а то все быстро приходит в запустение и теряет вид.
Она ожидала, что дверь особняка откроет… да кто угодно — в таких декорациях можно ожидать и охранника-гориллу, и чопорного дворецкого, как то показывают в английских детективных сериалах.
Но дверь дома распахнулась и…
У Кати захватило дух.
Она увидела вампира!
О да, именно так ей показалось в тот момент — дверь особняка под медной крышей — нелепого, кондового, вросшего в землю фундаментом, кряжистого, открыл вампир — красавец принц-кровосос.
Это существо… Катя даже сначала не восприняла его как парня, мужчину, а именно как нежить… так вот это странное существо имело очень белое лицо, подведенные черным глаза и брови, волосы цвета воронова крыла. Лишь потом, ближе рассмотрев его, Катя поняла, что парень… этот вот молодой парень загримирован, точно актер или танцовщик балета. Он был облачен в черный бархатный сюртук, черные бриджи, высокие сапоги из черной кожи. Белое кружевное жабо оттеняло матовость его напудренных щек.
Тонкий, как хлыст, высокий, изящный в костюме щеголей викторианской эпохи — таким Катя впервые увидела Феликса Масляненко — антикварного гота.
Полковник Гущин — человек простой и без затей, сразу не узнал его, хотя два года назад лично допрашивал, как и Веру Масляненко. Он принял Феликса за шута горохового.
— Полиция области. Начальник управления полковник Гущин. Вера Сергеевна дома?
— Мама вас ждет.
— Феликс, это кто там еще? Кого к нам несет? — послышался из дома женский голос.
Катя подумала, что это сама хозяйка, вдова фабриканта окликает своего сына… надо же это существо… ну точно по виду вампир, принц-кровосос… и этот вампир — двоюродный брат серийного убийцы…
Все это пронеслось у нее вихрем в голове, а потом она увидела женщину на фоне окна и поняла, что это не мать Феликса, не Вера Масляненко. По виду гораздо старше Феликса, эта женщина в матери ему все же явно не годилась. Тоже высокая, широкобедрая, немного нескладная, темноволосая и не очень красивая — с обычным не слишком запоминающимся лицом, без всякой косметики, одетая в дорогой бежевый спортивный велюровый костюм от именитого дизайнера. Она стояла у окна, держа в руках раскрытую книгу.
— Это полиция к маме, — сказал Феликс. — Сестренка, шла бы ты к себе.
— Мама в туалете, у нее жестокий запор, — объявила, нимало не смутившись подробностями, женщина в бежевом. Она жевала. На подоконнике перед ней — коробка шоколадных конфет. — Это всегда у нее, когда она меняет воду. А в Питере другая вода. Вот в результате проблемы с кишечником. Вы садитесь. Подождите маму, — она указала на кожаный диван и кресла.
— Нет, лучше пойдемте в гостиную, я вас провожу, — сказал Феликс.
— В сиреневой гостиной свинарник, там еще не убрано после твоей вечеринки, — сказала женщина в бежевом, беря из коробки конфету.
— Простите, а вы дочь Веры Сергеевны? — спросил Гущин.
— Да, я Мальвина. Это не шутка, это мое настоящее имя, папочка меня так назвал, — Мальвина Масляненко тускло улыбнулась. — Угораздило же, да?
— Пройдемте в кабинет, — сказал Феликс.
— Они тут уже в креслах сидят, чего ты их как овец гонишь? — капризно спросила Мальвина.
— Мы будем тебе тут мешать.
— Ничего подобного, — Мальвина взмахнула раскрытой книгой.
— Может, мы действительно вам мешаем? — спросила Катя. Она с великим интересом разглядывала их обоих, но больше, конечно, его — брата… существо, так похожее на принца-кровососа.
— Вы мне не мешаете, я к лекции готовлюсь. Полезно прерваться.
— А вы что, преподаете? — спросила Катя.
— Да, читаю лекции студентам.
— А какой предмет?
— Литература, поэзия.
— А где? — машинально спросил полковник Гущин; он оглядывал этот дом и… черт, может быть, Кате это в тот момент показалось, но он к чему-то украдкой принюхивался!
— В университете и на подготовительных курсах, но в частном порядке.
— А, это хорошее дело — литература, — Гущин кивнул и снова, как показалось Кате, потянул носом.
Попыталась принюхаться и она. Воздух спертый. Эти богатые комнаты с темными обоями, роскошными хрустальными люстрами и нелепой лепниной на потолке не мешало бы основательно проветрить. И вообще не мешало бы тут убраться, пройтись с пылесосом, мокрой тряпкой. Такой огромный дом. Казалось, он должен быть полон прислуги, а тут вроде никого.
Они сидели, ждали. Феликс остался в дверях, прислонился спиной к дверному косяку.
— А чего это вы к нам? — спросил он после паузы. — Я вас помню, два года назад вы меня допрашивали. Про Родиошу разговор шел у нас с вами.
— И я вас вспомнил, только не сразу узнал. Вы что, молодой человек, к театральной постановке готовитесь? — спросил Гущин.
— Нет. Это мой повседневный костюм, — Феликс усмехнулся. — Я бы тогда и к вам в полицию так явился. Но мама на коленях умоляла меня одеться как все.
— Феликс у нас не может как все, он особенный, — сказала Мальвина. — Особенным нелегко. Вот послушайте, что пишет Михаил Кузмин о людях особенных.
— Кто? — недоуменно спросил Гущин.
— Михаил Кузмин — поэт Серебряного века. Моя следующая лекция о нем. На составные части разлагает кристалл лучи — и радуга видна… Я вышел на крыльцо — темнели розы и пахли розовою плащаницей. Закатное малиновое небо чертили ласточки… и пруд блестел…
Катя взглянула в окно — ласточки чертят небо… А дальше — озеро.
— Это прямо ваш пейзаж, — сказала она. — При чем же тут люди особенные?
— Порой, когда готовишься к очередной лекции, такие ассоциации возникают поразительные, — Мальвина Масляненко взмахнула томиком поэзии Серебряного века. — Непрошеные гости сошлись ко мне на чай. Тут, хочешь иль не хочешь, с улыбкою встречай. Забытые названья, небывшие слова… От темных разговоров тупеет голова…
— Мы к вам по официальному делу, уважаемая, — объявил Гущин. — И не надо тут ерничать.
— А кто ерничает? — улыбнулась Мальвина. — Это Кузмин.
Улыбка осветила и украсила ее лицо. И тем не менее Катя отметила — Мальвина не очень похожа на своего брата Феликса — совсем другой тип внешности. Он парень, однако — хрупкая, тонкая кость, а она — женщина — кость широкая, а это значит, что к сорока годам начнет полнеть, раздаваться вширь в бедрах.
— «Форель разбивает лед», — сказала Катя. — Ваша лекция об этой поэме Кузмина?
— Да, меня тут посетила идея, что он — единственный настоящий трубадур в русской поэзии в смысле ассоциации со средневековыми трубадурами. Только вот он воспевал очень странную любовь, — Мальвина взвесила томик стихов на ладони. — В широкое окно лился свободно голубоватый леденящий свет…
Катя снова взглянула в окно — то ли облачность затянула майское небо в мгновение ока, то ли холодом дохнуло — в комнате внезапно стало сумрачно и одновременно светло.
А потом она поняла, в чем дело — Феликс выключил зажженную настольную лампу, стоящую на антикварном комоде у двери. И остался лишь дневной свет.
— Зеленый край за паром голубым… Исландия, Гренландия и Туле… зеленый край за паром голубым… И вот я помню — тело мне сковала какая-то дремота перед взрывом. И ожидание, и отвращение. Последний стыд и полное блаженство, а легкий стук внутри не прерывался, как будто рыба бьет хвостом о лед, — Мальвина закрыла книгу. — Это ведь сердце так стучит, сердце в груди. На мой взгляд, самое точное описание физической любви.
— Сестра, у них от тебя пухнет голова, — сказал Феликс. — Они не твои студенты, ты что, разницы не видишь?
— Я различаю разницу, а ты… не богемских лесов вампиром — смертным братом пред целым миром ты назвался, так будь же брат!
Катя слушала с великим интересом. Мальвина — старшая словно дразнила брата, виртуозно вставляя стихи Михаила Кузмина, точно это была ее собственная речь. И это сравнение с вампиром — она словно угадала Катины мысли!
— Я думаю, студентам нравятся ваши лекции.
— Трудно угодить, приходится выдумывать порой бог весть что, такие ассоциации, такие парадоксы. — Мальвина взяла из коробки еще одну конфету. — Студенты сейчас такие умные стали, ничем их не проймешь. Вот и подбираешь разные фишки. А вы… вы ведь не следователь, правда? И не сыщик?
— Нет, я…
— Как видно, вы вовсе не игрок, скорей любитель или, верней, искатель ощущений. Но в сущности здесь — страшная тоска… однообразно и неинтересно… У нас здесь… дома…
— Я работаю в Пресс-центре ГУВД области, я криминальный журналист, — сказала Катя. Она уже потерялась — где стихи Кузмина из поэмы, а где слова ее собеседницы, которая говорила стихами наизусть.
— Как интересно, вы, наверное, про Родиошу статью собираетесь писать? Странно, что до сих пор про него фильма не сняли, не показали по телевизору всю эту историю, как он убивал людей.
— Мальвина, Феликс, идите к себе!
Это произнес звучный властный женский голос в тот самый момент, когда дверь в дальнем конце комнаты распахнулась и высокая дама в черном домашнем кимоно вошла в комнату.
Кимоно — настоящее, японское, тяжелого шелка.
Дама — светловолосая, с модной стрижкой. Катя сначала даже не поняла, сколько ей лет, отметила лишь, что она чрезвычайно эффектна.
А потом из открытой двери потянуло сквозняком, и возник этот запах — прокисших сладостей, шоколада и еще чего-то тяжелого, приторного. Странное смешение приятного и неприятного аромата.
Феликс посторонился, пропуская сестру, направившуюся вон из комнаты по приказу матери Веры Сергеевны Масляненко. Проходя мимо Кати, Мальвина дотронулась до ее плеча — легонько, точно подбадривая, как новообретенную подругу:
— Теперь она внимательно и скромно следила за смертельною любовью, не поправляя алого платочка, что сполз у ней с жемчужного плеча…
На плече Кати — пашмина, она взяла ее в это утро вместо кофты и куртки, набросить на плечи, если вдруг день захолодает.
— Мальвина, Феликс, я жду, и люди ждут, они пришли ко мне по делу. Вы тратите их время. Оставьте нас. Прошу меня простить за то, что и я заставила вас ждать, я не очень здорова сегодня. Устала как черт. Только вчера вернулась из Петербурга, — обратилась к Гущину и Кате Вера Сергеевна Масляненко.
Ее дочь и сын ушли.
Катя разглядывала Веру Сергеевну. В глаза бросались две вещи — она гораздо старше своей сестры Надежды, она очень следит за собой, и лицо ее до сих пор хранит следы невероятной, редкой красоты. Уж на что мать Родиона Шадрина Надежда поразила Катю своей внешностью, но эта его тетка…
Катя вспомнила актрису Тамару Макарову в роли Хозяйки Медной горы. И награждает же природа женщин такой красотой!
— Что случилось? — тревожно спросила Вера Сергеевна. — Почему к нам снова полиция? Столько времени прошло. Что-то не так с моим племянником? Он сбежал оттуда, где вы его держите, да?
— Родион, ваш племянник, из Орловской психиатрической больницы специального типа не сбежал. Но сегодня вечером его оттуда привезут в Москву, мы этапируем его. Он признан невменяемым и недееспособным, поэтому по закону я обязан известить об его этапировании его близких. Вы можете сообщить вашей сестре, Вера Сергеевна, — сказал Гущин.
— Да, я скажу ей, позвоню, но что случилось? Почему ко мне опять приходит полиция? Почему не к Наде?
— Я уже беседовала с вашей сестрой и ее мужем, — сказала Катя. — Теперь нам надо побеседовать с вами.
— О чем? — Вера Сергеевна села в кресло, запахнула кимоно.
Катя поймала взгляд Гущина — ну что же ты, давай. Ты же инициатор этой поездки, так задавай свои репортерские вопросы, а я задам потом свои.
— Мне показалось, что ваша сестра Надежда смирилась с тем, что Родион изолирован в лечебнице за совершенные им убийства. Ее муж тоже. Я не стану обсуждать с вами вопрос их честности, знали ли они раньше о том, что он делает, — сказала Катя. — Я спрошу вас о другом, из-за чего мы, собственно, и приехали к вам, Вера Сергеевна. Ваша сестра Надежда сейчас уверена в том, что ее сын убийца. Но она сказала, будто вы… вы никогда в это не верили. Вы были убеждены, что Родион никого не убивал. Не могли бы вы объяснить, почему?
— Это Надя вам так сказала? — Вера Сергеевна плотнее запахнула кимоно. — Не могла я в это поверить, понимаете меня? Этот мальчик… наш Родиошечка, он же рос на моих глазах. В нашей семье. Он всегда был человечек луны, не от мира сего. Да, родился такой вот, аутист… Но мы любили его. Мы все очень любили его. И Надя, и я… и мой муж Валерий. И муж Нади Рома — мы все любили его. И он рос, и мы не видели от него никогда ничего плохого. Только помощь и доброту.
— До-бро-ту? — непередаваемым тоном переспросил Гущин.
— Доброту, на какую только был способен его больной разум, — Вера Сергеевна выпрямилась в кресле. Голос ее обрел всегдашнюю уверенность и властность. Так обычно она разговаривала с персоналом на своей шоколадной фабрике. — Когда мой муж тяжело болел, когда наши дела пошли наперекосяк, так что пришлось продать колбасный завод, и когда я, чтобы выправить ситуацию, моталась по банкам, искала кредиты, организовывала производство на нашей кондитерской фабрике, когда я сутками дома не бывала, так была занята, чтобы все не пошло тут прахом без моего мужа, который уже не мог ничем руководить, когда у нас тут врачи чуть ли не ночевали, сиделки торчали, потому что мой муж наотрез отказался проводить свои последние месяцы в больнице — он боялся умереть там, хотел умереть дома, тогда Родион был с нами здесь, рядом. И он был лучше любой сиделки, любого медбрата для моего мужа. Он помогал нам в болезни — мне, моим детям, нашей семье. Надя тоже помогала. Но поймите разницу — Надя здоровый нормальный человек. А Родиошечка неполного разума, и он находил в себе силы нам помогать! Не верьте всем этим бредням об аутистах, что они социально обособлены и замкнуты, порой агрессивны и склонны к насилию. Если бы вы видели, как Родион обращался с моим мужем в болезни, как помогал, сразу бы поняли, что этот мальчик не способен убивать.
— Два года назад, когда мы с вами встречались на допросе в управлении уголовного розыска, вы мне ничего такого о вашем племяннике не говорили, — заметил Гущин.
— Что вы вспоминаете, что было тогда? Я мужа схоронила только-только. Не знала, как жить дальше одна. А тут этот кошмар с арестом Родиоши, обвинения какие-то дикие, что он маньяк, этот самый Майский убийца, о котором газеты писали. Надя была тогда на грани. Я тоже на грани. Похороны, а потом весь этот кошмар, такой позор… такой ужас… У Нади дети маленькие, им чуть ли не бежать пришлось из этого чертова городишки, они боялись — ведь все что угодно с ними родственники убитых могли сделать. Могли квартиру поджечь или с детьми что сотворить в отместку. И я… я тоже дико за них боялась. Но я не верила, понимаете, я не верила, что Родиоша виновен. Он не способен убить. Он не такой.