Полковник Гущин, оперативники — они все слышали голос Андерсена.
— Вы не возьмете меня. Не разделите нас. Она моя навсегда. Я выбрал ее. Я люблю ее! Я беру ее сейчас на ваших глазах! Акт любви!
Андерсен приставил пистолет к груди Мальвины.
— Не недо, стой, прошу тебя, Мальвина, не позволяй ему себя убить, скажи ему, что ты хочешь жить! — закричала Катя.
Выстрел!
Она… он… они рухнули на пол в брызгах крови.
Глава 45 Разный угол зрения
Глаза человеческие устроены одинаково. Но видят все по-разному. Может, в этом все дело? Может, в этом причина того, что мир — такой реальный и привычный, по сути странен, изменчив и переменчив, лишен совершенства, сложен в самом простом, велик и мал, просторен и тесен.
Например, тот момент, когда к дому на Святом озере приехали «Скорые»…
Кате во всем страшном хаосе происшедшего почему-то особенно отчетливо запомнилось это — как на место приехали врачи. Это означало конец операции. Сама она не пострадала, только шея болела адски после той мертвой хватки. Она видела, как Веру Сергеевну укладывали на носилки, и она стонала от боли, но была живой.
Как со второго этажа бегом и тоже на носилках санитары выносили его… Андерсена… или Мальвину?
Кате хотелось заглянуть в лицо человеку, который лежал на носилках, но врачи не подпускали никого.
— Состояние критическое, до больницы не довезем.
— Носилки в машину, кислородную маску, быстрее, мы ее теряем!
Катя видела, как врачи в «Скорой» захлопнули дверь, машина тронулась с места под вой сирен, вырулила со двора и внезапно остановилась на дороге.
Оперативники побежали узнать, что случилось. Феликс — весь грязный, в пыли, с разбитыми губами — смотрел из окна.
Катя видела только это. Потом оперативники доложили Гущину, что врачи сделали все возможное там, в «Скорой», даже остановились, так как думали, что это в тот миг поможет — полный покой для пробитого пулей сердца. Но пациентка скончалась.
Мальвина?
Или Андерсен?
Если смотреть на все под таким углом зрения, вопрос так и остался без ответа.
Но видят все по-разному, в этом все дело.
ОНА в те краткие быстротечные минуты, когда «Скорая» выруливала со двора на дорогу, была собой.
Она помнила свое имя, данное от рождения — такое нелюбимое — Мальвина. В школе ее дразнили за него много и жестоко.
Она слышала все происходящее вокруг:
— Кислород! Мы ее теряем!
— Подключайте к аппарату!
— Кровотечение не остановить!
Она видела все, но угол зрения был необычен. Она видела как бы сверху: вот на каталке тело — одежда на груди разрезана хирургическими ножницами, рана обложена тампонами. Вокруг врачи.
Это тело Мальвины.
А если посмотреть дальше… в туман, что клубится… там еще одно тело — маленькое, скорченное.
Это тело девочки. У нее светлые, давно не стриженные волосы, клетчатые брючки, кроссовки и розовая замызганная футболка. Девочка вся чумазая, потому что она всегда любила прятаться, хорониться по самым темным углам, где так много пыли и паутины. Это Ласточка. Мальвина всегда, всегда представляла ее себе вот такой — со светлыми волосами, живой как ртуть. Но сейчас она мертвая.
А вот другое тело. В темных одеждах — он всегда носил темное. Возможно, потому, что на нем кровь не так видна. Он ведь любил ее и не хотел пугать.
Мальвина никогда не произносила его имени, но знала, что его зовут Андерсен. Высокий, широкоплечий, очень сильный, с прекрасным голосом — такой красивый мужской голос… когда они разговаривали по ночам, он околдовывал ее, потому что шептал ей на ухо, кричал на весь мир о вечной великой любви.
Рана на его груди в том же месте и тоже обложена тампонами. Сильный могучий мужской торс, как она желала его порой. Как просила его… Но он не мог, он никак не мог… ничего никогда, потому что… так уж вышло с ним… Это вселяло в него дикую ярость и обиду, и злость, и месть. Но Мальвина его прощала — он всегда был с ней, в отличие от того, другого, который бросил ее перед самой свадьбой.
Его глаза… Мальвина никак не могла уловить, запомнить его лица, но ей всегда казалось, что они похожи — он и он, этот и тот, другой… Глаза голубые, порой полные белого огня.
Поднимаясь все выше и выше над ними и над собой, распростертой на носилках, она видела…
Ах, это можно лишь представить, не увидеть — ведь это никогда не происходило на самом деле. Все лишь иллюзия, сотканная из ее грез.
Золотые пылинки в лучах солнца…
Оранжевые блики на чисто вымытых стеклах окон, смотрящих на Моховую…
Аудитория… Белые широкие подоконники, белый мрамор, скрипучие старые ступени, потемневший дуб панелей, запах воска, запах дерева, аромат духов, которыми пользуются студентки, воздух свободы и просвещения, пьянящий как вино…
Всего этого ей хотелось так же сильно, как и любви, но и с этим не вышло…
Только в мечтах, лишь в мечтах, не наяву.
Такой чудесный вечер в старой университетской аудитории. И столько людей пришло, некоторые сидят даже в проходах на ступеньках, отложив сумки и рюкзаки, открыв ноутбуки, слушают ее, записывают за ней, ловя жадно каждое ее слово. Да, каждое слово… Музыку слов…
Данте и Вергилий встречают ЕГО в аду… Да, несет свою отсеченную от тела голову, ибо ОН…
Ибо я даму нашел без изъяна и на других не гляжу, так одичал, из капкана-выхода не нахожу..
Я счастлив, я попался в плен, завидую своей я доле, мне ничего не надо боле, как грезить у твоих колен…
Грезил, отстраняясь от книг, и собирался в путь далекий…
Нога, я помню, подвернулась, едва ступил я за порог, в другой бы раз из суеверья я бы вернулся…
О-о-о-о-о! Вы-со-ко-о-о-о на шкафу стояла глиняная копилка в виде свиньи… о большем ни одной свинье с деньгами не о чем и мечтать… она ведь могла купить все, что угодно…
Театр поставили прямо перед ней… вся сцена как на ладони..
Где-нибудь да надо стоять! — думала плевательница.
А я так хлопаю всем! — сказал пистон.
Кнут заявил, что щелкает только непросватанным барышням…
Все пришли в такой восторг, что даже…
Свинья… да, свинья свалилась со шкафа и разлетелась вдребезги…
И отправилась гулять по свету… И остальные тоже…
Давайте играть в людей, это всегда интересно!
Чей гибок был стан, чей лик был румян, лежит бездыхан…
Я встал на колени… О-о-о-о-о, пусть его тени приют будет дан…
Там, в светлой, светлой, светлой сени райских полян…в аудитории, они… все они смотрели на нее с огромным изумлением.
А она смотрела на них — среди тех, кто в аудитории, те пятеро и один.
Пять девушек и парень. Та из них, что лишилась глаз, пришла в темных очках, чтобы не пугать окружающих.
Они все о чем-то ее спрашивали, задавали вопросы, их интересовала лишь лекция, поэты Плеяды, поэзия трубадуров, но она… она, Мальвина, которая снова была собой полной, не расщепленной на части, слышала лишь их предсмертные крики.
Как же страшно они кричали…
Нестерпимо…
Никакого приюта…
Никакого света…
За это за все.
Мальвина это поняла. И приняла — в последний свой миг она протянула руки темноте.
Глава 46 Феномен
Порой с течением времени некоторые события представляются еще более удивительными, чем даже в самый первый момент. Хотя и тогда они поражали воображение.
Катя осознала это в ходе своей работы над многострадальной статьей для толстого журнала МВД.
Совершенно небывалая вещь — готовую статью она понесла на рецензию не редактору, нет, а полковнику Гущину, который сроду, кажется, не брал в руки толстых журналов министерства.
Но эту статью он прочел.
За рецензией Катя зашла через два дня.
В окнах просторного гущинского кабинета — первые отблески заката над Никитским переулком.
— Дед наш слег от расстройства, — это было первое, что сообщил Гущин. — Светило психиатрии Давид Гогиадзе. Простить себе никак не может, что проворонил редчайший феномен психиатрии — расщепление личности. Говорили ведь мы ему — так нет, своим авторитетом попер. Если бы тогда во время гипноза…
— Нет, Федор Матвеевич, — Катя покачала головой. — Разве вы не понимаете, с кем мы имели дело? Андерсен не появился бы тогда, никакой гипноз не заставил бы его показать себя нам тут, в полиции. Это означало раскрыть себя, свою тайну. Но не этого он боялся даже. Он страшился, что из-за его появления пострадает Мальвина. А Ласточка его так боялась… она тоже не посмела показать себя тогда.
— Но ты вот в статье пишешь, и я это тоже теперь знаю по материалам дела — Мальвину все эти два года мать Вера Сергеевна держала в частном санатории — лечебнице в Швейцарии. Психиатры тамошние все наблюдали, весь этот феномен. Делали ей это… как называется?
— Электростимуляцию правого бокового сегмента префронтальной коры головного мозга, — сказала Катя. — Я со специалистами из Института Сербского разговаривала — это такой метод лечения воздействия на мозг. Они пытались таким образом разрушить эту третью личность, столь опасную. Но даже это Андерсена не смогло уничтожить, отделить от Мальвины. Он слишком сильно был к ней привязан. Он слишком любил ее, чтобы вот так просто исчезнуть.
Гущин смотрел на огни заката.
— Или магия, или чертовщина, или наука психиатрия, а может, все вместе, — произнес он. — И все это называется психический феномен… Расщепление личности на личности. Если бы сам своими глазами не видел и своими ушами не слышал, наверное, не смог бы поверить тоже. Так что не виню нашего дедулю-профессора за его скептицизм. От него мировая слава под конец уплыла, а мы дело раскрыли. Такое дело…
— Хорошо, что ее мать и брат начали давать правдивые показания, мы без их пояснений все равно бы как в потемках блуждали, Федор Матвеевич.
— Это, как ни странно, адвокатов Веры Сергеевны надо благодарить, — хмыкнул Гущин. — Они ее и Феликса уговорили, как только результаты токсикологической экспертизы пришли и стало ясно, что в тех конфетах, которыми она Мальвину… всю их троицу накормить решила напоследок, никакой не яд, а салициловая кислота.
— Вот этот момент я еще для себя не прояснила, как это получилось?
— Когда они отравить ее решили — не только мать и Феликс, а все они — вся семья, весь клан, как ты тут правильно пишешь — их клан, — Феликс обратился к тем, у кого он обычно наркотики покупал, попросил достать пистолет и яд мгновенного действия. Но те, видно, перетрухнули — одно дело кокаин толкать, другое отраву. Да яд к тому же еще найти надо. А они искать не стали, всучили Феликсу под видом яда салициловую кислоту. Феликс с матерью начинили этим шоколадные конфеты перед тем чаем. Когда Мальвина их поела в достаточном количестве, ей обожгло желудок, вызвав боль. В тканях ее тела не обнаружено яда, не яд стал причиной смерти, а выстрел. Как только адвокат растолковал все это Вере Сергеевне, объяснил, что за покушение на убийство с негодными средствами — так ведь это называется, осудить кого-либо практически невозможно, и посоветовал сотрудничать со следствием, она смекнула, что давать показания в ее же интересах. И главное, в интересах ее…
— Феликса?
— Нет, — Гущин покачал головой, — фабрики. Ее шоколадной фабрики. Разве ты не поняла, с кем мы имеем дело в лице Веры Сергеевны?
— «Царству Шоколада» все равно теперь конец, — заметила Катя. — Я специально справлялась в Интернете — после всего, что открылось, после всех этих публикаций по материалам расследования, их продукцию — шоколад и конфеты — магазины больше не заказывают. Федор Матвеевич, а я вас давно спросить хотела.
— О чем?
— Как вы тогда приехали так вовремя и так неожиданно туда, на Святое озеро?
Гущин покосился на Катю.
— Хоть тут успел, — хмыкнул он. — А то те два года… Когда стало ясно, что мать — не Мальвина даже, а мать Вера нам солгала по поводу лекций дочери и ее образования, я… в общем-то ложь невеликая, но… Меня словно что-то толкнуло — езжай разберись сейчас же. Ты ведь туда совсем одна отправилась… Но я до самого конца не мог предположить, что дело обернется вот так.
Катя кивнула: да, феномен…
— В общем, как я сейчас понимаю из показаний Веры Сергеевны, Феликса, Надежды, ее мужа Романа Ильича — всех их, всей семьи, дело это началось давно. Сначала появилась Ласточка, и это произошло с Мальвиной еще в школе. Ей там несладко приходилось — сверстники доводили до истерик.
— Она и Родион Шадрин дети одного отца, это называется дурная наследственность, — заметил Гущин.
— Возможно, но она у них проявилась по-разному. У Мальвины в виде расщепления личности. И она с этим жила, она приняла это. Одна личность — ее настоящее «я» обладало редкими талантами к литературе, к языкам. Никакого образования родители ей не дали, потому что боялись, что тайна феномена выплывет наружу. И начнется вся эта карусель — психдиспансер, трудности с визами — а они ведь подолгу за границей бывали… В принципе Ласточка никого не беспокоила собой — они все старались с этим жить так же, как семья сестры Веры Сергеевны Надежды жила с сыном-аутистом. Ласточка на протяжении многих лет оставалась все тем же инфантильным ребенком, а Мальвина росла, взрослела, но жила в воображаемом мире, где она считала себя преподавателем университета, читающим лекции студентам. Она не встречалась с парнями, родители заботились о ней, брат тоже заботился по мере сил. Он познакомил ее со своим старшим университетским приятелем Дмитрием Момзеном. И вот с этого все покатилось в тартарары.
— Я когда узнал про его смерть в больнице… — Гущин достал сигарету из пачки, потом взглянул на Катю и снова убрал ее. — Время смерти у них совпало, так странно… В доме — выстрел, а там, в клинике у него сердце остановилось.
— Это просто совпадение, Федор Матвеевич, — сказала Катя. — Андерсен не Дмитрий Момзен. Он другой. Он появился, чтобы… нет, не защитить Мальвину и не утешить ее после разрыва с женихом. Как бы это сказать, он появился, чтобы любить ее и в то же самое время… чтобы разрушить все. Я об этом с психиатрами из Сербского говорила. Так вот, в психиатрии бытует мнение, что при этом феномене расщепления личности одна личность всегда стремится занять доминирующее положение и уничтожить другие личности. Это мы и наблюдали. Но в нашем феномене была некая уникальность — одна личность была влюблена в другую насмерть. Андерсен был влюблен в Мальвину — все беды, все убийства именно из-за этого. Вы ведь видели его там, в доме.
— И до смерти не забуду. Голос… как вообще молодая женщина с ее голосовыми связками могла говорить таким голосом? Словно парень — здоровый, мощный. И… я ведь видел тогда перед собой парня, мужика, не женщину. Как она… он двигался там, как дрался… Мать из окна швырнул, прыгнул на Феликса как тигр. Такая силища… неудивительно, что он… то есть она… того бедного парня Кирилла Гринева в Котельниках убила одним ударом.
— Не она, он, Андерсен, — поправила Катя. — Их всех убил он. И Ласточку. И Мальвину. Их всех убил ОН.
— Читал про это расщепление, что некоторые личности на древних языках начинают болтать — на латыни, на древнееврейском, на персидском… Интересно, какими же голосами? — Гущин покачал головой. — Да, или магия, или чертовщина, а все наука психиатрия. И главное, все эти психиатры-спецы много говорят, но объяснить конкретно, четко не могут!
— Кто может объяснить феномен, Федор Матвеевич? О многих вещах мы способны лишь догадываться. Но, к счастью, вы с коллегами собрали по этому делу уже достаточно фактов, чтобы о чем-то судить конкретно.
— О чем же ты, именно ты судишь конкретно в этом деле?
— Ну, я продолжу о знакомстве Мальвины и Дмитрия Момзена. То, что он обаял, влюбил ее в себя очень быстро, нет сомнений. Я его видела в Пыжевском. Парень он видный.
— Фашист, на такие дела замахивался…
— Да уж. И он жестокий, бессердечный, — сказала Катя. — Возможно, сначала он ничего не замечал, что с Мальвиной что-то не так. Я записи допросов Веры Сергеевны слушала, она об этом подробно рассказывает. Все у них быстро завертелось — весь их скоротечный роман. Мальвина ведь богатая невеста, а он денег желал. Потом он увидел появление Ласточки. И какое-то время решил терпеть. На кону большие деньги, фабрика, капитал. Но, видно, постоянно думал об этом и уже перед самой свадьбой решил, что… В общем, как бы ни был он плох, в этом осудить его трудно — кто решится связать судьбу с сумасшедшей, в которой живут как бы два человека? Он сказал о своем решении, о разрыве, Мальвине в крайне грубой жестокой форме, оскорбил ее. Назвал свиньей, богатой сумасшедшей свиньей. Думаю, сделал это намеренно, чтобы сразу оборвать все отношения. Они расстались. Мы с вами решили сначала, что свадьба расстроилась из-за Феликса, из-за его притязаний на Момзена, но Феликс никогда не был гомосексуалистом. Этот слух о сорванной свадьбе Момзена, который я слышала от мастера татуировок в салоне, гулял по клубам, по Москве в такой вот форме, потому что истинная причина разрыва тщательно скрывалась. Мальвина осталась одна за два дня до свадьбы. А тут еще болезнь отца, который уже не верил врачам и больницам и ждал конца дома в компании сиделок и медсестер. Все наслоилось — жених бросил, отец умирал и не желал с этим мириться, устраивал дома оргии с сиделками, с Софией Калараш, потому что так ему казалось, что он продлевает себе жизнь, отпугивает смерть. Все это происходило на глазах Мальвины. Все кипело в ней как в котле — боль разрыва, страсть, сексуальная неудовлетворенность, рухнувшие надежды на брак, жалость к умирающему отцу и вместе с тем жгучая обида на него за то, что он распутничает чуть ли не на глазах у домашних. Всего этого слишком много для больной психики. И Мальвина этого не выдержала, она… Она опять расщепилась. Появился Андерсен. Федор Матвеевич, вы видели ту книгу сказок?