Наталья Баранская Черныш и другие
Мариша, она же Мария Николаевна, жила с тетей в своей однокомнатной квартире. Тетя приехала из Тайнинки после пожара — в их деревянном доме сгорела кухня. Она привезла с собой кошку Белоснежку, пуховую подушку и печку «чудо». Приехала она ненадолго, но жила почти год — ремонт затягивался.
Работала Мария Николаевна лаборанткой в НИИ. Институт этот был замечателен тем, что, периодически сокращая штаты, углублял тематику и расширял свою площадь: занимал подвалы, освобожденные от жильцов. Как раз недавно Маришина лаборатория переехала в бывшую коммунальную квартиру — семь комнат с ванной и кухней.
Переехали и перевезли все свои гальванометры, диктилометры, галометры и дрозометры, а также аккумуляторы, дистилляторы, дозаторы, конденсаторы, абсорберы, автоклавы, диффузоры и меггеры. Было это нелегко, но раз надо, значит, надо.
Каждый сотрудник получил теперь для себя и своей аппаратуры отдельную комнату. Заведующему лабораторией досталась самая большая: у него стояла крупногабаритная установка, им сконструированная, а также два стола. Письменный — для писанья и представительства — и другой, похожий на верстак, для всяких работ. Михаил Михайлович (сокращенно Михмихыч) был молод и любил работать своими руками.
Заодно скажем, что он был талантлив, лохмат, умен, высок, несколько рассеян (только не в работе). Одним словом, он был симпатичный очкарик.
В вверенных ему штатах, кроме голубоглазой светловолосой Мариши, были: лаборантка Элла — брюнетка с темным пушком над верхней губой и младший научный сотрудник — Слава. Он был действительно славный парень — быстрый, шустрый, постоянно куда-то исчезающий, но успевающий сделать все в срок (кроме того, что нельзя сделать по объективным причинам).
Вот и все штаты. Нет, мы забыли непонятную Кудимову и не считали тетю Грушу.
Непонятную Кудимову прозвали «непонятной» вот почему. Никто в лаборатории Кудимову не видел и не мог сказать, чем она занимается, когда придет и придет ли когда-нибудь. Было известно, что у нее «смежная тема», но что это значит, не уточняли. Говорили, что она в творческом отпуске (пишет диссертацию), в длительной командировке (обменивается опытом), занята на курсах по усовершенствованию, откомандирована на семинар или симпозиум (с освобождением от основной работы). Что-то из этого было правдой, а что-то, возможно, вымыслом. Но кабинет ее в лаборатории имелся, поэтому о ней стоило упомянуть.
Что касается тети Груши, Аграфены Васильевны, то она была постоянным членом лабораторного коллектива, хотя принадлежала лаборатории наполовину. Она делила свой труд между двумя институтскими объектами в соседних домах (на этом основании Слава дерзко называл ее — за глаза — «Полугрушей»).
Михмихыч выделил Аграфене Васильевне комнату в десять метров. Она была очень довольна, называла ее «мой кабинет» и всячески украшала различными произведениями искусства. Она принесла сюда пейзаж — ядовито-зеленый луг и пронзительно-голубое небо (в равных долях), глиняную бордовую кошку с гусарскими усами и лампу-ночник в форме башни с отбитым верхом. Стол тетя Груша накрыла скатеркой, на стул положила старую диванную подушку. Фарфоровый расписной чайник, коробка с нитками и вязанье на столе придавали «кабинету» обжитой вид.
Мариша любила свою работу и постоянно задерживалась в лаборатории, огорчая этим тетушку. Чем чаще оставался в лаборатории Михмихыч ради сотворения какото-то чудо-прибора, тем чаще засиживалась по вечерам Мариша.
Давно уже подвела она итоги своим опытам, составила отчет за первый квартал, приготовила миллиметровки для непонятной Кудимовой и теперь взялась за обработку Славиных материалов (он ее не просил, но и не возражал).
Когда Мариша сидела вдвоем с Михмихычем в пустом подвале — он у себя, она у себя, — возникали тончайшие нити, идущие от него к ней, от нее к нему. Нити тянулись, переплетались, крепли, становились ощутимы: стоило ему двинуться с места, встать, пойти, как нити натягивались, и она тоже вставала и шла. Иногда они разом выходили в коридор. Выйдут, постоят, скажут несколько слов — о чем угодно, только не о себе — и разойдутся по своим местам.
Отчет за первый квартал был у Мариши готов уже к концу февраля (при удлиненном рабочем дне нет оснований считать этот отчет липой). И вот где-то тут — на грани двух кварталов, на стыке зимы с весной, и произошли некоторые события, имеющие значение для сотрудников лаборатории (хотя называть их событиями в наш богатый событиями век даже не совсем удобно).
И в этих событиях-несобытиях принимала активное участие черная кошка.
Событие первое. Тетушка подобрала на лестнице котенка-подростка. Черного, с белым пятнышком под шеей, похожим на галстук. Он мяукал, просил есть. Тетушка его покормила, а выпроводить на лестницу не смогла. Поев, котенок вытер усы лапой и заснул под табуреткой на кухне. Так он остался у них и получил имя Черныш. Он подружился с Белоснежкой, которая то принималась вылизывать его, как мать, то кувыркалась и прыгала с ним, как девчонка.
Событие второе. Аграфена Васильевна, посиживая в своем «кабинете» в свободное от уборки время, наблюдала жизнь лаборатории. Психологический практикум тети Груши дал результаты. Однажды, когда Мариша в коридоре перед зеркалом поправляла прическу, тетя Груша, не оставляя вязанья, сказала через открытую дверь:
— Гляжу я на тебя и думаю: девушка ты подходящая — ласковая, ладная, желанная. Только что толку?
Видать, ты чересчур ученая, раз ты интересу своего не понимаешь…
Сказав это, тетя Груша взяла полотенце и ушла на кухню, оставив Маришу одну перед зеркалом. Мариша сказанного до конца не поняла, но все ж догадалась, к чему оно относится. «Неужели это так заметно?» — испугалась она, и лицо ее зарделось, как снег на заре.
Событие третье определено было календарем. Приближалось Восьмое марта — Международный женский день. Шествуя торжественно по планете, он пришел и в лабораторию в самом скромном и милом виде в канун основной даты.
Михмихыч и Слава купили четыре букета мимозы (из чего следует, что они видели в непонятной Кудимовой реальную женщину), две бутылки вина и большую коробку шоколадных конфет. Мариша и Элла испекли на кухне два сладких пирога: Мариша — с яблоками, Элла — с шоколадным кремом. Обе волновались и допустили ошибки — Мариша перекрутила тесто, Элла пересолила крем. Но никто, кроме Аграфены Васильевны, не счел нужным это заметить. Сама тетя Груша принесла из дома двенадцать пирожков с капустой, каждый величиной с тапок среднего размера.
Устроились в «кабинете» тети Груши, на случай если вдруг придет кто-нибудь посторонний. А может, они побаивались непонятной Кудимовой, которая могла совершить непонятный поступок и неожиданно явиться в этот день, когда все женщины становятся женственны, а мужчины — мужественны.
В кабинете тети Груши было чуть тесновато и очень уютно. Пироги ее, на редкость вкусные, шли под тосты Славы. Он перечислял достоинства каждой женщины, ловко балансируя на грани дифирамба и гротеска.
Все раскраснелись, оживились, смеялись. Съели неизвестно откуда появившиеся колбасу и огурцы и, откупорив еще одну бутылку сухого, приступили к сладкому.
Женщины — все три — были сегодня на редкость милы. Элла поражала прической — каждая прядь ее черных волос была уложена художественным завитком и перламутрово мерцала. Мерцали и глаза, затененные густыми от туши ресницами. Мариша разрумянилась, чуть растрепалась, сияла улыбкой и в белом круглом воротничке была похожа на школьницу. Но более всех изумляла Аграфена Васильевна. Освободившись от платочка, всегда покрывавшего ее голову, она преобразилась. Волосы были стянуты узелком на затылке и заколоты гребнем с камушками. Вдоль щек колыхались золотые серьги-бомбошки. На плечи была накинута шаль — алые цветы в желтых и зеленых листьях по черному полю. Береженая шаль, от которой слегка пахло нафталином. Из немолодой, чуть длинноносой тети Груши выглянула неожиданно темноокая, озорная, цыганистая Аграфена.
Подняв стопку, потянулась она к Марише и, качнув серьгами, пропела сипловатым, но приятным голосом: «Глаза-а твои, как неба-а голуба-ая, а ты сама, как ла-андыш-василе-ек»… Возможно, что-то позабыла или напутала тетя Груша с цветами, вернее, стихами. Но все, взглянув на смущенную Маришу, действительно увидели в ней что-то от ландыша и что-то от василька. А потом они рассмеялись и уже хором запели, ведoмые Аграфеной Васильевной: «Хаз-Булат удалой, бедна сакля твоя…»
Веселье вихрилось вокруг тети Груши. Им было хорошо, никто не спешил, только Слава разок поглядел на часы.
По имеющимся статистическим сведениям, 60 %человек из данного общества никогда не были связаны брачными узами, 20 % —эти узы расторгли, а 20 % были одиноки по причине смерти второго супруга.
Обручальное кольцо, навечно впаявшееся в безымянный палец левой руки, свидетельствовало, что вдовой была Аграфена Васильевна.
В этот вечер Марише было очень весело. Она любила их всех, а кого-то больше всех. Марише казалось, что скоро с ней случится что-то радостное. Непременно случится. Очень радостное.
Событие четвертое. Вскоре после праздника, в середине рабочего дня Мариша сидела тихо в своей комнате: то ли задумалась, почему с ней ничего не происходит, то ли прислушивалась к скрипу пола в других комнатах. И вдруг, опустив глаза, увидела на полу против своего стола мышь. Мышь сидела на задних лапках, подняв остренькую мордочку, и смотрела на затихшую Маришу. Мариша вскочила, ойкнула и побежала к двери. Мышь метнулась и тут же исчезла.
В коридоре Мариша вскрикнула: «Мыши, ой мыши!» Разом открылись двери и выскочили из своих комнат Михмихыч, Слава и Элла. Они спрашивали: где мыши? Какие мыши? Сколько мышей? Уверена ли она, что это действительно мыши?
И только один человек, заглянув в испуганные Маришины глаза, сказал, успокаивая:
— Не бойтесь, мы этим мышам… Мы этих мышей…
— …Переловим мышеловкой… — подсказал Михмихычу Слава. — Выловим всех до одной начисто. Я сейчас же бегу к завхозу, беру десять мышеловок…
Но Славин порыв, не успев унести Славу на вольный мартовский воздух, разбился о каменную скалу.
Аграфена Васильевна слышала всё из кухни и, выходя в коридор, сказала мрачно:
— Мышов ловить я не буду. Нет этого в наших должностях. Куда мне еще с мышами заводиться. Что я с ыми — антиквариум, что ли, делать буду?
(Может, тетя Груша разумела — «виварий»? Не аквариум же и не антиквариат…)
Всем было смешно, но они сдержались, и только Элла расхохоталась.
— Зачем же, тетя Груша, собирать мышей. Вы их будете выбрасывать, вот и все.
— Выбрасывать? Чтобы они назад прибегали?
— Нет. Убивать и выбрасывать.
— Это я — убивать? Нет уж, пусть кто хочет мышей лавит. И убивает пусть сам.
— Не Михаилу Михайловичу же… — вскипела Элла, явно превышая полномочия. — Впрочем, есть специальные мышеловки-гильотины… А потом — мы забыли про отраву…
— А по мне пусть хоть сам директор лавит, — игнорируя Эллу, продолжала тетя Груша. — Не мое это дело, и все.
Аграфена Васильевна прекрасно понимала свои преимущества перед директором. Она работала в институте пятнадцать лет и была хорошей уборщицей, хотя изредка позволяла себе схалтурить. Она знала, что хорошие уборщицы — редкость. Директоров же за эти пятнаддать лет сменилось… Тетя Груша не помнила всех, но трое последних, до нынешнего, еще держались в памяти.
Кругленький толстячок (она прозвала его Шариком) явно не знал нужного дела. Он был говорун и весельчак, но это его не спасло. Его перебросили на другое дело. Не зная даже на какое, тетя Груша почему-то была убеждена, что дело это ему тоже неведомо. Молодой бородач (для нее он был Дед), видать по всему, сильно знал дело. Но для института оказался чересчур хорош, я его отправили в почтовый ящик. За ним пришел насупленный старик со стеклянным взглядом (она звала его — строго секретно! — Упокойник), и он действительно скоро скончался, а до этого мало бывал в институте, что было плохо для дела и для него самого, так как известно, что человека крепче всего на земле держит его дело.
А теперешний… Ну, он был теперешним, так что о нем говорить. Он не был стар и, возможно, был способен ловить мышей, но вряд ли бы согласился — в нем было много важности. (Фасонный — определила его тетя Груша.)
Аграфена Васильевна знала, что имеет полное право от мышей отказаться. Можно было на этом поставить точку. Но мыши в учреждении — непорядок. А тетя Груша не была человеком, которому любой непорядок до лампочки, если он только не в его личном хозяйстве. Поэтому она задумалась и вынесла резолюцию.
— Кошку надоть завести, вот что. Они ее учуют, кошку-то. Кошка будет жить, и мышей не станет.
— Верно! — обрадовалась Мариша. — У нас есть хороший котишка, я его принесу.
— Надо спросить Михаила Михалыча, — сказала Элла, снова защищая престиж заведующего.
— При чем тут… — буркнул Михмихыч и ушел к себе.
Слава уже давно исчез. Женщины немного продолжили разговор о кошках и мышах. Элла удивила тетю Грушу и напугала Маришу, рассказав, как ей довелось однажды во время студенческой практики, когда они жили в старом амбаре, убивать палкой крыс. При этом глаза у Эллы сверкнули и сузились, а пальцы чуть дрогнули. Мариша заметила это и тотчас увидела совершенно отчетливо картину: Элла лежит, затаившись на ветке в лесу, тихонько шевеля кончиком хвоста, и вдруг прыгает сверху на спину большому доверчивому лосю.
Событие пятое. После Восьмого марта начинается весна. Она непременно начнется, даже если еще холодно. С работы идешь уже не вечером, а днем. А когда наступают сумерки и асфальт становится лиловым, небо еще прозрачно и светло. Зеленоватое небо над сиреневым городом. Это и есть весна. Несколько теплых дней, и нальются почки, землю проткнут зеленые стрелки травы, выбросят красновато-коричневые сережки тополя…
Где же была радость, обещанная Марише в канун Восьмого марта? Время шло, а ее все не было.
Тетя Груша, объявив невежественной молодежи, что «нынче ранняя паска», выставила вторые рамы и вымыла окна. Слышна стала улица — шарканье подошв по тротуару, обрывки разговоров, девичий смех. Уличный шум смешивался с привычными звуками лаборатории — жужжаньем и пощелкиваньем аппаратуры, повизгиванием пилки из комнаты Михмихыча, похохатываньем Славы в телефонную трубку и скрипом старого паркета.
В один мартовский день Марише захотелось уйти с работы вместе с Михмихычем и побродить по весенним улицам. Захотелось так сильно, что она решила подкараулить минуту и оказаться в коридоре в одно время с ним. Может, пора было протянуть руку навстречу радости? Собравшись заранее, Мариша ждала и прислушивалась. Щеки у нее разгорелись, чтобы остудить их, она прикладывала к лицу холодное зеркальце из сумки. Но румянец не остывал.
Вдруг она услышала легкий шорох и скрип в коридоре. Она вышла и чуть не наткнулась на Михмихыча. Он стоял к ней спиной и подавал пальто Элле. Они торопились. Элла схватила сумочку и перчатки и, не застегиваясь, выскользнула в дверь, а за ней, виновато ссутулив спину, последовал Михмихыч. Было похоже на бегство. От кого же? Было похоже — от нее. И сердце у Мариши сжалось от обиды и тоски.
Мариша остановилась у двери, не хотела идти следом. Тут только заметила она тетю Грушу, которая смотрела на нее и покачивала головой — то ли жалела, то ли осуждала.
— В кино потащила. Билеты, говорит, едва достала. Какое-то кино, говорит, привезли из Парижу. Только три дня крутить будут. Расстаралась, значит, повести. А ты что, не знала про эту картину? А то бы пошли вместе…
Аграфена Васильевна лукавила. Разве не видно было, что нерасторопную Маришу не собирались брать на парижское кино? Но тетя Груша хотела услышать от нее что-нибудь приятное. Что-нибудь вроде: «Очень мне нужно тащиться с ыми», или «Плевать я хотела на это кино». Однако оказать так могла сама Аграфена Васильевна, а Мариша не могла.
Мариша вышла молча и пошла тихо не по своему пути, не к метро, а в обратную сторону. Ей не хотелось идти по бульвару и в одиночестве дышать весной.
Пришла Мариша домой необычно рано. Тетушка была счастлива. Они сидели вдвоем у телевизора, и у каждой на коленях дремала кошка: у тетушки белая, у Мариши черная. Шел многосерийный фильм из жизни большой коммунальной квартиры. Девять дней этой жизни, выбранные из одного года, обстоятельно повествовали о жильцах-соседях, спаявшихся, вопреки предрассудкам и пережиткам, в дружный коллектив. Тетушка была поглощена днем нынешним, но все же пыталась посвятить Маришу в события минувших дней, путаясь, сбиваясь и сомневаясь, было оно так или не было совсем. Она восхищалась игрой актеров и расстраивалась, глядя на молодых. Она подозревала, что втайне от автора молодые положительные герои предаются пьянству: «Посмотри, какие они все отечные, распухшие», — сокрушалась тетушка.
А Мариша, глядя на экран, ничего не видела и отвечала тетушке невпопад. Кошки же, просыпаясь время от времени, вдруг вытаращивались в телевизор и выпускали когти. У них было свое видение фильма.
Событие шестое. На следующий день Мариша принесла Черныша в лабораторию. Не только из-за мышей, но чтобы не чувствовать так сильно свое одиночество. А одиночество становилось все ощутимей, чем чаще Михмихыч и Элла уходили с работы вместе. Иногда они уходили будто бы порознь: сперва она, а следом, торопясь и жмурясь, — он. Всегда молча. И вот что странно — в лаборатории они теперь почти не разговаривали. Была в этом какая-то неприглядная тайность. И тетя Груша бросила однажды им вслед малопонятное изречение: «Откусимши, так уж глотай».