Копченка ждала весны как избавления, надеясь, что табор тронется в привычное кочевье, а проклятая Динка, которую тошнит от законной цыганской жизни, упорхнет в какой-нибудь город к уцелевшим господам распевать свои романсы. И, наверное, так бы и вышло… но бог не захотел помочь Юльке. И весной, за день до того, как табор тронулся с места, случилась беда.
Копченка до сих пор не знала, почему Мардо, насильно сделав Динку своей женой, не захотел с ней жить. Ведь он все же был цыганом. Он понимал, что нельзя просто так, силой обесчестив цыганскую девчонку, отказаться от женитьбы, что родня Дины не простила бы ему. Юлька догадалась: Митька сделал это с Диной лишь для того, чтобы хотя бы такой ценой вынудить ее остаться с ним. Но… почему-то на другой день среди изумленных цыган, загораживая собой заплаканную Дину, стоял не Мардо, а Сенька. Сенька, у которого в голове, Юлька точно знала это, была совсем другая девчонка – та смешная княжна-раклюшка, которая, к чести ее, за зиму оцыганилась так, что ее было и не отличить от таборных. Что произошло той ночью, почему Сенька покрыл Митькин грех, почему Дина согласилась на это – не знал никто.
Юлька попыталась было полезть с расспросами к мужу – чуть ли не впервые за всю их шестилетнюю жизнь. Митька, к изумлению Копченки, не стал затыкать ей рта кулаком, но и не рассказал ничего, посоветовав сквозь зубы не лезть не в свое дело.
«Я тебе слова не давал. И тебя никогда не любил. Хочешь уходить – пожалуйста. Не держу».
«Не пойду. – Юлька незаметно глотала слезы в темноте. – Мне идти некуда, теперь здесь моя семья. Да и в тяжести я».
«Сколько?» – немного растерялся Митька.
«Шестой месяц».
«Может, не мой вовсе?»
И это Юлька тоже проглотила.
«Твой. Летом родится – взглянешь, поверишь».
Больше они ни о чем не говорили. Наутро табор снялся с места, тронувшись по пыльной дороге из Смоленска на юг. Сенька и Дина шли за телегой уже мужем и женой. И в который раз Копченка понадеялась – может, обойдется… И с каждым днем ее все больше тошнило от самой себя. Она не могла понять, почему эта горькая, измотавшая душу, тоскливая любовь к вору, которому она не была нужна ни на грош, уже столько лет не отпускает ее? Почему, напротив, словно в насмешку, становится все сильнее? Почему, даже представляя себе, как в ту ночь кричала, плакала, отбивалась Дина, как она потом бежала к обрыву, чтобы кинуться в реку, Юлька не могла вызвать в себе отвращения к мужу? Ведь не было греха хуже, не было мерзости сильнее, а он – сделал… Если б об этом узнали цыгане, Митька вылетел бы из табора в тот же день, и до конца жизни ни один цыган не поздоровался бы с ним, не сел рядом, не подал руки. Но цыгане не знали, а знала она – жена. Знала – и все равно любила, почему?
«За что, дэвла, за что? Избавь, освободи, нет сил больше…» – просит Юлька, глядя на низкие звезды.
Звезды молчат, молчит бог. Там, у догорающих углей, спиной к ней сидит муж. И она знает, что сегодня Митька был там, в городе, у той другой, чужой, непонятной… Видит бог, если бы Динка его полюбила, если б захотела с ним жить, тогда бы и она, Юлька, понемногу смирилась с этим. Что же тут поделать, ведь в сердце своем люди не вольны, и Митька, когда брал замуж ее, Копченку, не давал слова быть ей верным. Она никогда не смогла бы осудить мужа за то, что он нашел свое счастье, пусть и с другой. Но той, другой, Митька не нужен… А она, Юлька, со всей ее любовью, со всеми надеждами, не нужна ему. И малыш, который выберется на свет не сегодня завтра, не нужен тоже. И в сердце черным-черно.
Звезды в прорехе шатра начали таять. Незаметно бледнело небо. По одному, робко принялись посвистывать сурки в степи. Ночь прошла. Юлька, преодолевая ноющую боль внизу живота, медленно поднялась с перины. И увидела, что Митька лежит возле углей на спине, закинув руки за голову, и, кажется, спит. Как можно осторожнее Юлька выбралась из шатра, взяла пустое ведро. И застыла у прогоревших углей, пристально глядя в запрокинутое темное, перерезанное шрамами лицо мужа. Из-за края степи поднялся розовый свет, по табору побежали, прячась от зари, тени, вспыхнула искрами росы поникшая трава, у соседних шатров уже слышались сонные голоса женщин – а Юлька все стояла и смотрела.
– И долго ты так собираешься? – вдруг спросил, не открывая глаз, Мардо. – Присела б хоть, в ногах правды нет.
Копченка вздрогнула от неожиданности. Сухо ответила:
– Некогда мне сидеть, золотой. – И, взмахнув ведром, быстро пошла, почти побежала к лиману.
– …Да что ты говоришь, моя красавица! Да какие же тут восемь сдачи, когда я десять за одного твоего синего куренка, который еще на Троицу своей смертью помер, отдала! А яйца оставь себе! По шкорлупкам вижу, что стухли! Мужику твоему такие, а я и в руки не возьму! Все, здорова будь, драгоценная моя! – И Копченка, сметя с прилавка в обширный карман своего фартука смятые бумажки, решительно тронулась к выходу с рынка.
– Эй! Стой! Кудысь! А ну стой, яка лихая! Деньгу отдавай! – отчаянно завопила вслед торговка, но Юлька повернулась к ней с еще более оглушительным воплем:
– Да что же это такое, люди?! Отвяжешься ты, болесть злая, аль нет?! Я у тебя куренка взяла? Взяла! А яйца протухлые не взяла? Нет!!! Так что же ты за них деньги требуешь?! Где это видано, люди добрые, чтобы за оставленный товар плату брали?! Бога побойся, родименькая!
– А за курку-то будешь платить?
– А я разве ж тебе не заплатила?! Десять дала? Дала! Все видели, как давала, не задаром небось! Сдачу с десяти ты мне дала? И все, милая, оставайся с богом!
– Да сколь сдачи-то, бессовестная?! На восемь договаривались!
– Да вот они, восемь, я восемь и взяла! Знаешь что, тетка, всю ты мне уже кровь выпила! Ты цену назвала – я заплатила! Ты сдачи дала – я приняла! Люди, вы видели?! Все до единого видели! Думаешь – ежели цыганка неграмотная, то ее как угодно дурить можно?! Не выйдет, брильянтовая, не получится! Мы тоже свой интерес понимаем, у нас по шатрам детки плачут! А коли тебя жадность заела – так давай вместо восьми в придачу твою тухлятину, так и быть, приму! – Копченка с видом невероятного презрения быстро рассовала по карманам фартука десяток яиц, которые еще лежали на прилавке, схватила за ноги куренка и неспешным шагом пошла прочь из ряда.
Торговка провожала ее ошалелым взглядом и шевелила губами, лихорадочно вспоминая, сколько денег ей дала за куренка эта горластая побирушка, сколько полагалось отсчитать сдачи и не были ли, спаси бог, яйца действительно тухлыми… Но Копченка знала, что тетка вскоре опомнится, и потому, едва оказавшись в соседнем ряду, как могла прибавила шагу. Быстро идти не получалось: огромный живот словно окаменел, и Юлька против воли уже мечтала о том, как бы поскорей вернуться в табор. Куренок для супа, слава богу, теперь есть, а картошкой Копченка разжилась час назад, у входа на рынок, художественно поскользнувшись и свалившись прямо на неразгруженный воз с овощами. У ее котлярской кофты были рукава неимоверной ширины, и в каждый вошло больше полутора десятков мелковатых, но крепких клубней.
Стоял жаркий полдень, страшно хотелось пить, и Юлька, прежде чем возвращаться в табор, решила добраться до фонтана на площади, передохнуть там, напиться, а после этого уж и поворачивать оглобли домой. Глаза после бессонной ночи закрывались сами собой, от жары кружилась голова, пот полз по спине, настроение было отвратительным. Как никогда хотелось повалиться в шатре на перину вниз лицом и – не вставать до второго пришествия.
И вдруг она увидела мужа. Ошибиться Копченка не могла, даже глядя на Митьку со спины: эту сутуловатую фигуру, встрепанную черную голову, неспешную, слегка расхлябанную походку Юлька узнала бы и среди ночи. Мардо, спрятав руки глубоко в карманы потрепанных казацких штанов, шел по рядам, иногда останавливался, посматривал на товар, перебрасывался несколькими словами с торговцами. И, сама не зная зачем, Юлька отправилась за ним. Сверху палило раскаленное добела солнце, горячая пыль обжигала босые ноги, живот с каждым шагом, казалось, делался все тяжелее, но она упорно брела вслед за мужем, вытирая вспотевший лоб и щуря глаза, чтобы не упустить из виду голубую застиранную рубаху.
У Мардо не было в этот день никакого дела на базаре, и в город он ушел только потому, что сидеть в таборе было совсем тошно. Неторопливо бредя по полупустым рядам, он загребал сапогами белую пыль, изредка посматривал на выцветшее от жары небо. Думал о том, что до вечера еще долго и можно спуститься к морю и проспать там между утесами, где попрохладнее, до самых сумерек. А как стемнеет, снова берегом вернуться к ресторану, где будет петь Динка… Проклятая, все кобенится… Не понимает, что всему ее офицерью через месяц-другой крышка, и что тогда? «Будет моя, куда денется. Подождать просто надо».
Вдруг на Митькино плечо опустилась чья-то рука. Мардо вздрогнул. Обернулся. Заискивающе улыбнулся, увидев перед собой штабс-капитана с загорелой веснушчатой, совсем мальчишеской физиономией. Рядом с ним стоял немолодой полковник с весьма удивленным лицом.
Вдруг на Митькино плечо опустилась чья-то рука. Мардо вздрогнул. Обернулся. Заискивающе улыбнулся, увидев перед собой штабс-капитана с загорелой веснушчатой, совсем мальчишеской физиономией. Рядом с ним стоял немолодой полковник с весьма удивленным лицом.
– Чего угодно, ваше благородие?
– Надо же – в самом деле он! – Штабс-капитан даже обрадовался, встретившись с Митькой глазами. – Видите, господин полковник, ошибиться я не мог! Что ж, здравствуйте, Прохарин.
В этот миг Митька понял, что пропал. И, наморщив лоб, изумленно заморгал:
– Обознались, что ли, ваша милость? Я ж цыган, таборный… Вон, у лимана второй месяц стоим… Нешто видались с вами когда?
– Нет, брат, я не обознался, – заверил его офицер. – Твою меченую физиономию ни с какой другой не спутаешь. Давно ли в городе, товарищ комиссар? Как дела в Москве?
– Кто комиссар? Я?! – вытаращил глаза Митька. – Ваша милость, да вы, не извольте гневаться, выпимши, что ли? Ваше восходительство, хоть вы помилосердствуйте, скажите ихнему благородию, ведь я сроду ничего такого… Цыган я, просто цыган, господь с вами! Да спросите хоть кого, в таборе спросите!
Полковник Инзовский вопросительно посмотрел на Бардина. Тот, продолжая сжимать Митькино плечо, утвердительно кивнул:
– Господин полковник, теперь я не сомневаюсь. Как только эта сволочь открыла рот, я сразу же узнал голос… Эй, ребята! Казаки! Сюда!
Митька незаметно перевел дух. Подумал о том, что вырваться из рук мальчишки-офицера ему ничего не стоит. А там – дунуть что есть духу за базар, затеряться в узких переулках Нижнего города, и пусть палят вслед, авось господь помилует, не впервой… Но с перекрестка уже бежали казаки. Мардо понял, что последняя возможность упущена. И, не меняя растерянно-несчастного выражения лица, затянул со слезой в голосе:
– Да что же это, боже мой, за такое за наказание… Кабы хоть какую чужую вещию прихватил, а то ж ведь и бублика не взял… Ваше благородие, бога-то побойтесь, мы люди нищие, неграмотные, за что нас хватать-то? Перепутали вы, господа, ей-же богу, всю жисть через свою морду страдаю, а разве я виноват, что она у меня такая бандитская? Да отпустите, не берите греха на душу, у меня ведь дети…
Закончить Митька не успел: рядом словно ураган пронесся. Желтая пыль взметнулась столбом от разлета пестрых юбок, и невесть откуда взявшаяся Юлька с воем повалилась в ноги опешившим офицерам:
– Ай, господа мои миленькие, ай, драгоценные, ай, да что же это, боже мой, делается, за что мужа забираете?! Ай, посмотрите на меня, я ж в тяжести, в шатре еще шесть человек детей сидит, мужа возьмете – кто их кормить станет?! Да что он вам сделал, он ведь у меня сроду не воровал, помилосердствуйте за-ради Христа, век за вас свечи в церкви ставить буду-у-у!!!
Ошарашенный Митька успел только подумать, что Копченка явилась как нельзя более кстати. Краем глаза он взглянул в молодое веснушчатое лицо штабс-капитана, лихорадочно соображая про себя: откуда тот мог его знать, почему он, Митька, совсем его не помнит, что такое было там, в Москве, отчего он застрял в памяти у этого мальчишки?.. А Юлька выла все оглушительней, перекатываясь в пыли с боку на бок, хватая офицеров и казаков за сапоги и колотясь о землю растрепанной головой.
– Бардин, вы уверены?.. – растерянно поглядывая на Копченку, переспросил Инзовский.
– Абсолютно, – твердо ответил тот. – Эй, Прохарин!
Митька даже головы не повернул, не сводя глаз с жены. Бардин усмехнулся и велел казакам:
– Ведите. А эту, – он небрежно кивнул на закатывающуюся в истерике Копченку, – убрать. У меня с самого утра страшно болит голова.
Жара начала понемногу спадать только к пяти часам вечера. Солнце из раскаленно-белого сделалось рыжим, ленивым, застряв в скучившихся на западе облаках, словно в овсяном киселе, по городу поползли длинные тени. Пора было возвращаться в табор, но княжна Мери, сидящая на краю городского фонтана со спущенными в воду ногами, медлила, не желая вынимать натруженные за день, горящие ступни из приятной прохлады. «Нагадать» сегодня удалось мало, улицы словно вымели метлой в эти жаркие дни, все живое попряталось от зноя, а неизменные базарные торговки уже помнили таборных цыганок в лицо и давно узнали у них свою судьбу. От огорчения Мери спустилась к морю, к брошенным дачам, надергала там полный подол абрикосов и яблок, искупалась, не снимая одежды, в каменной чаше садового бассейна, который до сих пор журчал сонной, едва живой струйкой в пустом парке, где теперь бывали одни птицы и бродячие собаки. Но когда девушка вернулась в город, одежда уже высохла, и снова стало жарко. Цыганок на площади не было, и Мери с беспокойством подумала о том, что ее подружки, пока она лазила по брошенным садам, давно ушли. Сейчас, сидя на краю фонтана и болтая ногами в воде, княжна размышляла, как лучше поступить: то ли возвращаться в табор, то ли отправиться ночевать к Дине. Мери страшно устала сегодня, но все же склонялась к тому, чтобы вернуться в табор: в сердце по-прежнему жила глупая надежда на то, что однажды вечером она придет – и увидит возле шатра Сеньку. День шел за днем, а ожидание не проходило, и девушка не прекращала ругать себя за это.
На площади показались две дамы под кружевными белыми зонтиками, и Мери сразу же встрепенулась. Поспешно вытянув ноги из чаши фонтана, она одернула юбку и собралась было приступить к женщинам с предложением погадать, но умолкла на полуслове, услышав взволнованный разговор:
– …и, вообразите, Анна Владимировна, она стоит так, говорят, уже четвертый час! Я тщетно упрашивала ее подняться, да и другие тоже, там собралась целая толпа…
– Ужасно, просто ужасно… Говорите, цыганка?
– Да! Совсем молодая, в интересном положении, и уже достаточно глубоком, грязная, в этих их страшных драных юбках… В пыли, под солнцем, на коленях, с самого полудня! И не умолкала, говорят, ни на минуту, пока казакам не надоело, и они…
– Боже, неужели они ее избили?!
– Нет, слава богу, но напугали. Она уж больше не кричит, только плачет, и теперь…
Мери, вскочив на ноги, кинулась к дамам:
– Барыня, брильянтовая моя, скажите за-ради бога, где это наша цыганка на коленях стоит? Скажите, яхонтовая!
– Изволь… – Дама несколько брезгливо отодвинулась от оборванной, запыленной до самых глаз цыганской девчонки с помятыми фруктами в подоле юбки, из-под которой видны были мокрые, все в застарелых и свежих царапинах ноги. – Возле комендантского управления, если еще не ушла.
– А что случилось, почему она так?
– Кто же может знать, милая? Кажется, ее муж что-то украл, его забрали казаки… Впрочем, я не знаю. Возможно…
Дальше Мери уже не слушала. Рыжие абрикосы мягко посыпались в пыль, западали, покатились в разные стороны крепкие желтые яблоки. Встряхнув освобожденным подолом и подняв ногами вихрь пыли, Мери умчалась прочь.
Копченку она увидела сразу, как только ворвалась на площадь перед комендантским управлением – белым приземистым зданием под покатой крышей, сплошь увитой диким виноградом. Юлька уже не стояла на коленях, а лежала вниз лицом, распластавшись в пыли. Рядом лежал покрытый пылью куренок, валялась рассыпавшаяся картошка. Подбежав, Мери с размаху села рядом:
– Юлька, что ты, господи? С ума сошла?! Что там с… с твоим мужем случилось?
Копченка не двигалась, и Мери почувствовала, как по спине пробегают холодные мурашки страха. Пересилив его, она дотронулась до Юлькиного плеча. Та медленно повернула голову. С воспаленного, распухшего, мокрого от слез и пота, перепачканного пылью лица на Мери взглянул черный мутный глаз.
– Тебе… чего?.. – послышался хриплый, сорванный голос.
– Как – чего?! Что случилось? Твоего мужа взяли?
– Да… На базаре… Я кричала-кричала, просила-просила… – Не договорив, Юлька снова уткнулась головой в пыль. Мери растерянно смотрела на Копченку.
Неожиданно девушка заметила приближавшиеся к ним рыжие растрескавшиеся сапоги. Подняв глаза, Мери увидела немолодого казака в вылинявшей форме и сбитой на затылок фуражке, из-под которой уныло свисал пропитанный потом сивый чуб.
– От хоть бы ты ее, девка, увела! – сказал он, неодобрительно глядя на распростертую в пыли Копченку. – Ведь это ж сколько можно, ети ее в душу, спасу нет смотреть! Выла спервоначала, как гудок пароходный, покуда не охрипла! И наши с ней ничего поделать не могли, и офицер выходил, насилу обратно сбежал, так за сапоги-то ему цеплялась! А что поделать-то? – Он, кряхтя, наклонился к Юльке. – Дура, я тебе в какой раз гуторю, ступай прочь отселева, покуда сама цела! Мужика твоего не за баранки краденые, поди, взяли, а за шпиенство! Живым уж не выпустют, не надейся!
– За что взяли?! – обомлела Мери.
– За шпиенство красное! – сердито повторил казак. – Так что дело говорю, ступайте отсюда обе, да поживей, покуда у господ терпенье не рухнуло!