«Как учил Горазд, – подумал Никита, – драться против толпы – проще простого. Они путаются друг у друга в ногах, мешают. Напасть на одного могут разом не более пяти опытных воинов, малоопытные – не больше троих. И то при самом удачном раскладе. Так что, кто научен биться против пятерых, тот устоит против полусотни. Лишь бы хватило сил и не сбилось дыхание».
– Кара-Кончар вынул мэсэ, – продолжал татарин. – И начал сражение. Нет… Он начал танец… Или игру. Он скользил между баатуров, хохоча в голос. Он уворачивался от ударов и отражал их мечом. Проходил сквозь толпу, как нож сквозь овечий сыр. Он не убивал воинов Ялвач-нойона, видно, прикидывал, что придется еще с ними вместе служить повелителю. Но он выбивал у них мечи и сабли. Ранил запястья, локти, плечи. Чиркал кончиком клинка по щеками и лбам. – Улан вздохнул. – Ты дрался похоже. Будто у вас был один учитель на двоих.
– Мой учитель – вон висит. Мертвый. И убил его твой Кара-Кончар, – зло ответил парень. – Если ты, конечно, говоришь правду.
– Какая мне польза с того, чтобы обманывать тебя? – удивился степняк.
– Не знаю. Голову заморочить.
– Зачем?
– А чтоб я за этим… Как ты его зовешь?
– Кара-Кончар?
– Да. Точно.
– Чтоб я за Кара-Кончаром погнался. – Никита исподлобья глянул на татарчонка. Обидится?
Тот и впрямь обиделся. Надул губы, склонил голову. Часто задышал:
– Зачем ты пытаешься меня оскорбить? Я же признал, что моя жизнь в твоих руках. Хочешь, зарежь меня.
– Надо будет, зарежу.
– Ну, давай! – Улан-мэрген рванул чопкут на груди.
Никита отвернулся. В самом деле, убить мальчишку не составило бы никаких трудов. Только зачем? Горазда этим не воскресишь. Да и не сможет он вот так запросто убить безоружного человека, да еще добровольно подставившего грудь под удар. В схватке смог бы, а когда горячка боя прошла, нет.
– Ладно, не злись, – помолчав, сказал парень. – Рассказывай про Кара-Кончара. Только мне в душу не лезь. Хорошо?
– Ладно, – обиженно кивнул степняк. – Буду рассказывать. Кара-Кончар дрался с баатурами, не убивая, но насмехаясь над их воинской выучкой. Мечи и сабли не могли к нему прикоснуться, несмотря на все старания, словно это не человек, а злой дух! И Ялвач-нойон восхитился его мастерством. Он видел много умелых бойцов. Но такого не встречал. Даже среди тургаутов[60] хана Тохты, когда ездил в Сарай-Берке[61]. Заполучить на службу такого бойца – мечта любого нойона. Никто с ним не мог справиться!
– Да? – Никита нахмурился, вновь ощущая растущую в душе ярость. Никто справиться не может? Это мы еще поглядим… Дай только добраться до тебя, проклятый убийца! Но вслух он ничего не сказал, продолжая внимательно следить за повествованием Улан-мэргена.
– Плох тот нойон, который не может сменить гнев на милость, когда видит, что это очень нужно. Ялвай-нойон рассмеялся и хлопнул в ладоши. Приказал баатурам отступиться. Кара-Кончар стоял неподвижно на одной ноге, подняв мэсэ к небу, и ждал ответа. И нойон сказал, что все это было испытание. Нужно же проверить нового бойца. Не может ведь он, Ялвач-нойон, чья сабля держит в страхе всех урусов: и московитов, и тверичей, и рязанцев, и курян, – просто так взять и поставить во главе сотни телохранителей пришлого человека, не проверив его прежде? Теперь же он видит – новый баатур достоин того, чтобы водить лучшую сотню нукуров. И он посадил Кара-Кончара рядом с собой на кошму, кормил его отварной жеребятиной и бараньим жиром, сладким, как молоко матери, поил пенистой архой[62], от которой на душе становится легко и весело, а язык хочет петь. Нойон подарил ему новый дорогой чопкут, кольчужный доспех, шлем и щит, новые сапоги. Подарил коня. Потом подумал и подарил еще двух коней. Сказал, ты теперь мне как младший брат или старший сын. Служи мне и будешь возвеличен! И Кара-Кончар начал служить. Дань собирал. Непокорных усмирял. Когда Ялвач-нойон подарки в Сарай-Берке повез, скакал впереди с десятком лучших баатуров. Лучшим из лучших стал. Тогда он и кличку свою получил – Кара-Кончар. То есть «меч, не знающий жалости». На его отряд урусы князя Михайлы напали. Из засады сразу половину нукуров убили. Остальных ранили. Он дрался с урусами и всех насмерть положил.
«Откуда узнали тогда, что тверичи нападали? Может, обычные лихие людишки, а то и свои же – басурманы».
– Ялвач-нойон сильно полюбил нового баатура. Одежду дарил, коней дарил, жен дарил… Старшие сыновья нойона возмущаться стали. Зачем отец раздает их богатство?
– А младшие? – горько усмехнулся Никита.
– А младшие должны молчать и не вмешиваться в разговоры старших! – отбрил Улан. – Меня никто не спрашивал. А то у вас не так?
– Так, – кивнул Никита. – Давай дальше сказывай! Возмущались, значит, старшие сыновья?
– Возмущались! Кто-то на ухо отцу шептал – нехорошо, мол, делаешь, не по совести. Кто-то на пиру перед нукурами открылся, обиду свою излил. Ялвач-нойон не стал слушать, отмахнулся. Нукуры поддакивали, но сами хвалили Кара-Кончара за удаль и умение воинское… А кто-то и боялся его, в чем не стеснялся в открытую признаваться. А потом старшие сыновья Ялвач-нойона пропадать стали. Один на охоте с коня упал, другого медведь заломал, третий поехал в кипчакские[63] степи и пропал…
– И кто же виноват?
– Наверняка этого никто сказать не может.
– Ну да!
Улан-мэрген посопел носом:
– Любой, кто в глаза обвинил бы Кара-Кончара, долго не прожил бы. Доказательств-то нет.
– А ты за ним зачем увязался? Следить? – Невольно парень почувствовал расположение к татарчонку. И еще большую ненависть к незнакомому Кара-Кончару.
Впрочем, почему незнакомому? Многое из услышанного раньше и сейчас начало складываться в голове у Никиты в картинку. Русский, владеющий воинскими умениями лучше любого из здешних жителей. Пришел к татарам от Михайлы Тверского. Неужели тот самый Федот, о котором упоминал боярин Акинф, ученик, сбежавший от Горазда в поисках княжьей службы?.. Но как же тогда он посмел поднять руку на учителя? Даже если ты бросил его, удрал, предал, можно сказать… Но опуститься до убийства?
– Я не увязывался, – пожал плечами Улан. – Пол-луны назад Кара-Кончар прискакал в наше стойбище под утро. Сказал, что знает, где можно добыть богатую добычу. Будто бы из закатных земель везут на Русь несметные сокровища.
– Из франкской земли, – обронил вдруг Никита. – А Михаил Ярославич, князь Тверской, навстречу ему отряд посылает.
– Ты откуда знаешь? – Татарин распахнул узкие глаза, что филин.
– Сорока на хвосте принесла!
– Не хочешь говорить, не надо! Кара-Кончар поклялся, что добудет эти сокровища для своего нойона. А меня, сказал, возьмет, чтобы доказать – не сбежит, не обманет. Вроде бы как под моим присмотром будет.
– А-а-а… Тоже правильно придумано. Если что-то не так пойдет, все можно свалить на сына княжеского. Вроде бы он за главного был? Верно?
– Кто его знает? – вздохнул мальчишка. – Две дюжины нукуров вслед за Кара-Кончаром вызвались идти. Не самые лучшие бойцы…
«Это я уже понял», – Никита украдкой глянул на убитых им татар.
– …зато самые преданные ему. Это я после сообразил. По разговорам. Похоже, он замыслил сам стать нойоном. А что? Слава об удали Кара-Кончара по всей Великой Орде ходит. Только свистни – баатуры набегут со всех сторон. А хану Тохте привези дорогих подарков, он обласкает и приблизит. Нойоны из кожи вон друг перед другом лезут, чтобы милость ханскую заслужить. И уж кто-кто, а Кара-Кончар последним тут не будет…
– А сюда что его привело? – задал мучивший его вопрос Никита.
– Меч, – просто и буднично ответил Улан-мэрген. А потом пояснил подробно: – Он нам вначале сказал, что узнать у старика хочет – не проболтались ли нукуры тверского князя о чем-то, чего он, Кара-Кончар, не знает. Предупредил всех, что старик, который здесь живет, – боец великий. Нет ему равных от Абескунского[64] моря до Варяжского. А потому брать его нужно хитростью и не дать за оружие схватиться. Скакали мы пять дней, с рассвета до заката, только коням передых давали. Люди не спали почти. Сюда чтобы подобраться, задолго до рассвета поднялись, на утренней заре Кара-Кончар приказал его в лесу ждать. Сказал: в разведку пойду. Долго не было его, а потом вернулся и нас за собой позвал. Оказалось, он к дому подобрался и пса не разбудил…
«Это вряд ли, – подумал парень. – Мимо Кудлая и мышь не проскользнула бы. Другое дело, что сторож наш своего почуял. Помнил он Кара-Кончара… Вернее, Федота».
– Пса он зарезал. Дверь бревном подпер. Потом приказал нукурам дом сеном обложить и поджечь. Мы сперва думали, он старика просто уморит насмерть дымом, а он выждал и дверь открыл. Старик выскочил – задыхается, кашляет… Четверо самых верных Кара-Кончару воинов тут же из луков ударили. Старика к стене пригвоздило, но он и раненый одного нукура убил. Голой рукой. Я такого в жизни не видел. Пальцами вот сюда ударил… – Улан-мэрген показал точку на горле, оттянув воротник чопкута. – Да все равно его скрутили, к столбу приставили. Кара-Кончар о чем-то выспрашивал – я не слушал. Об одном только услышал: он тебя искал. Не нашел, вот и приказал двум верным лизоблюдам своим тебя сторожить. И мне с ними оставаться. Сказал, что новый ученик – не боец, а сопля зеленая, его брать легче, чем кутенка слепого.
– А зачем я ему?
– Он мне не рассказывал… Приказал взять живым и привезти к нему. Только просчитался…
«Не совсем. Нам еще предстоит свидеться. Но руки у меня развязаны будут. Вот тогда и поглядим, кто лучше науки Гораздовы превзошел…»
– А когда уезжали, забежал в дом и меч вынес. Красивый, с кисточками…
Никита помнил этот меч. Горазд называл его «цзянь». Меч да течи – вот и все добро, привезенное учителем из страны Чинь. Узкий прямой клинок. Довольно гибкий, чтобы не сломаться, встретив твердое препятствие – например, кость или пластину доспеха. И достаточно крепкий, чтобы не сломаться, столкнувшись с другим клинком. Крестовины на мече почти не было – так, лепешка, едва прикрывающая кулак, а противовес, которым заканчивалась рукоять, украшала пышная алая кисть. Когда Горазд изредка показывал, что должен уметь мастер-мечник, кисть эта плясала вместе с ним, рисуя в воздухе сложные узоры, завораживая, отвлекая внимание от клинка. А острие тем временем порхало, словно было продолжением руки учителя, кололо вправо-влево, вверх-вниз, лезвие подсекало ноги невидимого противника, резало его по живому короткими хлесткими ударами.
Горазд рассказывал, что в земле Чинь такой меч считается императором всего оружия. «По-нашему – великим князем», – хитро усмехаясь, добавлял старик. Учиться ему нужно не сразу. Сперва надлежит в совершенстве освоить бой без оружия, после шест, короткую палку, палицу, топор, нож, кинжалы-теча, копье. И лишь тогда ученик сможет постигнуть тонкости владения мечом-цзянь, а иначе… «Дурака учить, только портить».
Так и вышло, что Никите Горазд показал только самые простые приемы: уколы, удары, отбивы, но иногда давал подержать цзянь во время упражнений на равновесие. Чтобы привыкал к его весу и балансировке, умел «вписывать» тяжесть оружия в собственный вес. Обещал, что начнет учить, когда парню стукнет восемнадцать лет.
Не успел…
Значит, Кара-Кончар, предполагаемый Федот, охотился не только за Никитой, но еще и меч решился прихватить. Любопытно, учил его Горазд бою с цзянем? Если да, то схватка с учеником-предателем может выйти трудной, а то и последней.
Но парню было все равно.
Решение пришло само собою.
– Ты должен был привезти Кара-Кончару меня? Я правильно понял?
– Да. Правильно понял.
– Он где-то ждать обещал?
– Два конных перехода. Где стоит дуб, расщепленный небесным огнем.
– Тогда поехали. Отведи меня.
– Ты что? – Татарчонок подался вперед. – Архи опился? Зачем это тебе?
– Хочешь единственным наследником Ялвач-нойона стать?
– Что?
– Ты же не любишь Кара-Кончара?
– Терпеть ненавижу!
Никита не смог сдержать смешок.
– Отведи меня к нему. Будто ты меня в полон взял. Я его убью. Ты к отцу вернешься.
– Ай-ай-ай… – Улан-мэрген покачал головой. – Собаки от жары с ума сходят. На хозяев бросаться начинают. Кони от пожара степного дуреют, бегут, не разбирая дороги. Здесь холодно, и пожара нет никакого. Почему ты с ума сошел?
– Кто сошел? – удивился парень.
– Ты совсем с ума сошел. Смерти ищешь. Кара-Кончар убьет тебя.
– Это мы еще поглядим.
– Ты не видел, как он дерется.
– Ты тоже не видел. Пересказываешь мне с чужих слов!
– Хочешь сказать, я вру?
– Может, и врешь? Почем мне знать?
Татарин надулся, как мышь на крупу.
– Ты можешь меня оскорблять… Ты меня победил. Сохранил мне жизнь. Я твой должник. Потому приказывай мне, что хочешь. Только не надо к Кара-Кончару ехать. Великим Небом заклинаю.
– Сам говоришь, что мой должник, а делать, что скажу, не хочешь! – В Никите начала закипать злость. – Тогда сам ступай к своему Кара-Кончару…
– Он не мой!
– А мне без разницы! Расскажи ему, что хочу его кровь видеть на своих клинках! – Течи прыгнули в пальцы сами собой, закрутились, заплясали над пламенем костра. – Пускай сам решает – будет убегать, как трус, или сразится, как баатур!
– Не поеду! – окрысился Улан.
– Боишься? Трусишь?
– Нет! Не хочу! Я поеду к Кара-Кончару, а ты за мной следом. Будешь с ним драться, и он тебя убьет. Не хочу!
– Нет, ты боишься! Баба!
Мальчишка вскочил:
– Зачем оскорбляешь? – На его глазах вновь набрякли слезы. – Я тебе служить хотел! Как младший брат! Ты меня прогоняешь! Обзываешься!
– Не нужен мне такой брат! – зло отвечал Никита. – Подумаешь, брат… Морда татарская! Проваливай на все четыре стороны! Устал я от тебя. Похороню учителя по-христиански и уйду… Без тебя обойдусь.
Улан-мэрген развернулся и зашагал к ельнику.
– Сабельку свою забери! – бросил ему в спину парень. – Мне твои игрушки ни к чему!
Татарин на ходу легко наклонился, подхватил саблю со снега и почти бегом скрылся между елями. Вскоре оттуда донеслось негромкое ржание и топот копыт. Значит, догадка Никиты о спрятанных конях оказалась верной.
Через мгновение Улан-мэрген вылетел из чащи, сбивая снежные комья с еловых лап. Татарчонком невольно можно было залюбоваться. Как он сидел в седле! Будто он и рыжий конь – одно живое существо.
– Уеду! – визгливо выкрикнул степняк. – К отцу уеду, к Ялвач-нойону! Делай, что хочешь! – Потом добавил чуть поспокойнее: – Я тебе коня оставил. Байартай[65], баатур!
Ударил тонконого скакуна пятками:
– Хо!
Только искристая пыль взвилась из-под копыт.
А Никита остался один у костра.
Мысли крутились в голове, толкались, как москвичи на торгу.
«Что же делать дальше? Искать Федота? А как? Если даже найдешь, то сумеешь ли одолеть?»
Погибать, не отомстив, не хотелось. Опускать руки, не сделав даже попытки расквитаться с убийцей учителя, тоже.
В конце концов, парень поднялся и принялся разводить огонь побольше. Копать могилу в мерзлой земле тяжело. Надо ее сперва оттаять.
Глава восьмая
21 октября 1307 года от Рождества Христова Неподалеку от Труа, графство Шампань
Косой дождь хлестал по головам и шеям коней, по плащам и капюшонам всадников. Невысокий холм с оплывшими склонами как нельзя лучше позволял наблюдать за дорогой, вьющейся вдоль Сены, но его совершенно голая вершина нисколько не защищала от непогоды. Ни деревца, ни строения. Как на ладони.
Четыре сержанта, укутанные с ног до головы в черные плащи из грубой шерсти, хмурились и втягивали головы в плечи, но не смели возмущаться. Рыцарь в светло-синем плаще застыл прямо и неподвижно, словно кол проглотил. Он неотрывно смотрел на дорогу.
От деревушки, где они заночевали, доносился колокольный перезвон. Воскресная служба подходила к концу. В такое время хорошо пропустить кружечку красного вина, подогретого с пряностями, а не мерзнуть на ветру в промокшей одежде…
– Во имя Господа! – хрипло выкрикнул один из сержантов и закашлялся.
– Во имя Господа, едут! – закончил за него второй. И добавил: – Кажись…
– Я вижу, – высокомерно ответил рыцарь и перекрестился. – Non nobis Domine, non nobis, sed nomini Tuo da gloriam…
Из-за пелены дождя медленно проступили силуэты трех всадников. Одинаково черные кони шли размашистой рысью, поднимая фонтаны брызг из пузырящихся луж.
За сотню шагов до холма передний всадник сбросил с головы капюшон, открыв сияющее юношеским задором лицо. Улыбнулся, взмахнул рукой. Толчком шпоры поднял усталого скакуна в галоп.
– За мной! – коротко бросил рыцарь в голубом плаще, уверенно направив коня вниз по склону.
Он не оглядывался на сержантов, поскольку заранее знал – они последуют за ним. Их жизни и судьбы давно связали нити крепче стальных цепей. Иногда ему казалось, что они въедут вчетвером в рай… Или в ад? Кто знает, куда утащит его бремя грехов?
– Приветствую вас, брат Жерар, во имя Господа! – воскликнул молодой рыцарь, осаживая забрызганного грязью коня с такой силой, что несчастное животное осело на задние ноги. – Клянусь Гробом Господним, как же я рад вас видеть!
Бывший прецептор разогнанного недавно Ордена Храма улыбнулся уголками губ:
– Приветствую вас, брат Франсуа. – Его голос, едва слышимый за шумом ливня, прошелестел, словно шорох клинка, выдвигаемого из ножен. – Benedictus qui venitin nomine Domini. Hosanna in excelsis.[66]
– In nomine Patris, et Filii et Spiritus Sancti. Amen![67] – Прибывший брат-рыцарь склонил голову.
Его спутники молча поклонились, оглаживая скакунов.
– Какие новости, брат Франсуа? – спросил де Виллье, приближаясь к юноше и протягивая ладонь, которую тот с чувством пожал. – Чем вы можете порадовать меня?
– Боюсь, ничем, брат Жерар, – потупил взор молодой храмовник. – Следы последнего обоза будто растворились в воздухе. Или смыты дождем… Их не видели ни на орлеанской дороге, ни на руанской. Вряд ли они отправились бы на север – во Фландрии неспокойно, но я на всякий случай расспрашивал и на амьенской дороге. Безрезультатно.
Прецептор нахмурился:
– Это очень плохо. Очень… Это все проклятый колдун – д’Орильяк!